Сага о Фениксе. Часть 1: Из пепла

Только в третьем часу комнаты погрузились в полную спячку. Тяжёлым вздох улегся в кровать и заснул от мысли о заботах завтрашних дней.

3

Большое окно в кабинете покойного Ригэма Джойса наглядно описывало ясную солнечную погоду первого облегчённого выдоха Дэниела. Серо-зелёный электрокар до речного вокзала в Глериффе подавался согласно расписанию. Мадам Джойс, в приказном тоне распорядилась загружать багаж, сдержанно нервничала, пока её любовник вальяжно стоял, ожидая счастливой участи наконец-то отправиться из Лимфреи в Нью-Айленд[4 - Нью-Айленд или «Новый Свет» – индустриальный и посттехнологический континент с население 2,1 миллиарда человек и столицей Объединенной республики Грейтфелл, с численностью около 16 миллионов человек.] – центр экономического и политического мира, в который стремились самые перспективные, или недальновидные, но зажжённые упрямой мечтой провинциалы.

Адаптироваться в Грейтфелльской республике удавалось не каждому – всё-таки жёстко регламентированные условия продуктивности и нано-индивидуализации убавляли спесь у приезжих граждан с других частей света Объединенной Республики там приживался весь цвет современной науки, юриспруденции и политики. Места в Нью-Айленде были необыкновенные, как рассказывал Ригэм Джойс, когда маленький Дэниел интересовался его частыми поездками. В столице держалась половина мирового капитала на планете, тамошняя жизнь значительно отличалась от незамысловатой самобытности республиканских коммун. Грейтфелл оставался всегда в правовом статусе лицом всех субъектов Земли – её представителем в космических сотрудничестве с другими государствами-планетами как Элион, Карсигор и Нан-Оф, находившиеся внутри разных галактических систем; в нём творились важные и великие события: научные открытия и конференции, дипломатические встречи и съезды Грейтфелльского Совета, совершались масштабные демонстрации и межнациональные акции, передавшиеся через телевизионные экраны, запускались на космодромах экспедиционные корабли, оглашались результаты ежегодных референдумов, ассамблей законодательных инициатив. Нью-Айленд оправдывал сверхтехнологичные и футуристичные реалии света, в то время как остальное полушарие смиренно олицетворяло добровольное существование в пределах стабильного ренессанса цивилизаций прошлого. Мирэдейн в числе провинциальных городов завлекал только контингент солидных людей преклонного возврата и молодёжи – она улетала на учебу в Прагу, словно стая птиц на юг. И всё равно, для созерцательных и впечатлительных натур наживки Нью-Айленда не превосходили благородства и умеренности краёв Лимфреи[5 - Лимфрея (в переводе с эллерийского «лим» – лес; «рей» – прошлое, река, течение) – автономное образование, состоящее из двенадцати крупных коммун бывших крупных государств Центральной Европы и стран Балтии; является территорией так называемой «староземья», где наравне с Российской федеративной независимой республикой и Византией сохранилась культура и традиции до начала эпохи Ядерных войн.].

Дэниел, оставив размышления о двух мирских полушариях – старом и новом, – и опомнившись, принялся с беспристрастной игрой наблюдать за немым отъездом чёрных голубков. Прежде чем сесть в редкостный и пафосный автомобиль, он представил, как мадам Джойс наставляла Адель и Клару выполнять приказы старшей сестры, которая приобрела «Жинсель» и вступала в права владения после внесения всей сумму на банковский депозит.

Нерастроганная прислуга бездвижными статуэтками проводила Фиону и её кавалера, закрывший дверцу автомобиля с размахом, от которого оконным рамам на втором этаже передалось дребезжание. Дэниэл едва не сокрушился от выходки Ирвиса, пославший извращенный воздушный поцелуй на прощание. Он сжал передние зубы и фыркнул слабо отчерченными скулами, подумал отвернуться и вышел из приемной, но оступившись в нерешительности, принял оскорбление.

Тихий звук двигателя скрыл за прозрачной шторкой презрение Дэниела. Нет, он не жалел, что отказался от наследства, поставив непримиримые условия для мадам Джойс – ей не очень хотелось делится, и при этом понравилось признать гордость мальчишки за глупость. В тот долгожданный момент она, казалось, упала на седьмое небо от счастья, и особенно напыщенно злорадствовала, когда Дэниел узнал о провальном результате на вступительном испытании для зачисления в гуманитарный колледж при Константинопольском университете.

Надежда на идеалистичный финал рухнула в пропасть. Позже стало известно, что все одноклассники, даже умственно недалёкие, сумели обойтись собственными силами и пристроиться в приличные учебные заведения – все, кроме него. Он слишком рьяно рассчитывал, что прячущийся невидимый проблеск потенциала сделает его удачливее – хоть раз в жизни.

Законы реальности работали совершенно иначе, не всегда в качестве привратника, охранявшего врата в свободный и справедливый мир. После выпускного, на котором Дэниел не присутствовал, он ещё сильнее продолжал разочаровываться в грандиозных планах на будущее – его все представляли чётко и натуралистично, но только не он. Это так губительно терзало, негативно заставляло противостоять козням неблагодарной судьбы, в которую не он верил – считал её далеким отголоском героического и художественного эпоса. Всегда казалось, что ему не находилось достойного места под оберегом небесного светила. Сколько он бы не вздыхал, превосходно нащупывался осязаемый миллиметр открытой замочной скважины – непримиримое желание первооткрывателя обрести полноправную самость.

Провал на вступительном испытании прямо-таки вынуждал покинуть Мирэдейн с крохотным начальным капиталом, найти подработку и потратить следующий год на подготовку к повторному поступлению – от намеченного он не собирался отрекаться, и тем более сдаваться – слишком долго уступал победу обстоятельствам из-за прилежания перед лишениями, оправдываемыми избитой подсознательной установкой: «Не ты один такой на свете… Кому-то ещё хуже, чем тебе. Ничего… всё сойдёт… Приходится остальным, придётся и тебе…». Источник сомнений не отпускал, Дэниел колебался между тем, чтобы перестать мечтать и чувствовать себя творцом маленького мира, и между тем, чтобы наконец-то взбунтовать, покориться амбициозности переменчивых ветров. Выбор оставался только за ним, а он… думал, напряженно и постоянно….

За воротами особняка выглянуло голубое полотно, отвлекавшее от ненужных хлопот; солнце переливалось: ослепляющий белый свет заливался в глаза и на высоте смягчался лунным одуванчиком. Тонкая, остро-щекочущая трава колыхалась на ветру, наклоняясь к песчаной горке. Дэниел спустился на пляж, хорошенько обосновался в тихом и почти безлюдном месте и приступил дописывать неоконченный импрессионизм.

Море на холсте – на самом деле широкого разлива рекой. Посреди спокойного течения выглядывал островок, соединённый с другим берегом виадуком, через который проскальзывали поезда, прячась в зелёных зарослях и выпирающих рядах набережных домов. На вершине города возвышалась часовая башня местного парламента – от него брали начало все улицы и триумфальная арка на главной площади. Как паутина расползались магазины, традиционные кафе, прачечные, булочные, салоны красоты и т. д. Дэниел на пятью пальцах описывал в голове знакомый ритм и прелесть Мирэдейна. Многочисленные миниатюрные четырехэтажные кварталы с маленькими балкончиками и умеренным окнами заполнялись настоящей – «средней интеллигенцией»: врачами, учителями, подрабатывающей и сожительствующей молодежью, художниками, отголосками театральных кружков, старыми искусствоведами и забытыми поэтами – они все часто прохаживались в лёгком неглиже до аромата свежеиспеченного хлеба, чашечки заготовленного бразильского кофе или запаха новой печатной книги – им всегда хотелось по пути зайти и потратить лишнюю копейку от полученной заплаты на любимую кроху их скромной жизни; менее «тонко настроенные» горожане предпочитали спешно ходить по мощённым дорожкам мимо столиков и вывесок, в метре от бурного потока велосипедистов и трамваев по дорожному ориентиру. Внизу, подальше от изысканных и утончённых улиц простирались разрасталась коммунальная дружба болтливых соседей, жившие напротив, разделенные узкой тропинкой. Неугомонные скворцовые дискуссии касались самочувствия, искусства совместного быта, сплетен при развешивании белья на балконах. С кулак невежественный, но прямолинейный слой состоял из слесарей, пекарей, разнорабочих, почтальонов, лавочных мастеров. Парковые аллеи закрывали половину видовой города тенистыми кронами деревьев. – густые и ассиметричные, они провожали к заветшалым домикам и причалу с парусными и рыбацкими лодками, катерами и речными теплоходами.

Находясь далеко, Дэниел чётко наблюдал за событиями маленькой городской суеты. Масленые мазки любовались нежной поступью заката с наклонными полётами птиц и паром уплывавшего судна; вечернее солнце ласково холодело, отдавая теплоту шуму листвы; тени зданий, выглядывали из-под летнего покрывала; лазурная река-море гладко расслабляла, вписываясь в кипящее миротворчество живописи. Сочетание полных и частых пятен искало новое вдохновение, лишенное эскапизма.

Глубоким вечером, сидя в библиотеке за только что открытым романом многотысячной давности, Дэниел прочитал от силы меньше десяти страниц, остановился на мгновение, всмотревшись в сумеречное окно и отшвырнул книгу на пол. Потекли слёзы, рыдания расслышала Адель, помчавшаяся за Кларой – та разбиралась в его запутанных чувствах, умудрившиеся притворствовать кремниевым профилем к её приходу.

Жалостливое лепетание зрелой женщины свято уговаривало Дэниела оставить всё позади и поскорее уехать куда-нибудь на юг, ближе к Константинополю, найти работу и готовится к перепоступлению – напрасно не терзаться неудачей. Она советовала не торопиться, дождаться мисс Дайфил. Ей самой стало грустно, что Дэниел, которого она обожествляла сильнее, чем собственных успешных внуков и детей, покинет её вместе с Адель, сумевшая с шестого раза зачислиться на факультет педагогики в Пражском университете. Клара готовилась с Пекке оставить исчезающий уклад «Жинселя», который держался благодаря стараниям юноши, и от того повторяла те же слова, как и прежде: «Ни к чему гневить созвездия жалостью и отчаянием… Вот покинете, меня, старуху, сразу всё изменится. И в правду – нечего с вашим умом здесь делать! Возвращайтесь сюда так – на времена отпуска или каникул… здесь воздух, птички поют. Главное не раскисайте раньше времени, и уныние отриньте… Ну что это?! Разве я так мало вас знаю!? Я-то вас знаю: что сейчас происходит с вами – пылинка под ногами, хотя… то лишь дождевые тучи, которые уйдут и снова будет солнце. Все сойдёт, родненький, все у тебя будет… мир только открывается…»

Дни с отъезда мадам Джойс тянулись долго: отсчитывались постоянными хлопотами – ежечасную разнузданность и меланхолия размывались. Дом подготавливался к важному визиту, следовало не терять хватку. Вместе с бабьим царством до блеска намывались оконные рамы, драились полы и начищались стены, напевались известные Лимфрейские песни на старой примеси романо-германского диалекта – на новолатыни они звучала ретроградно, не так мелодично. Обеденные перерывы проходили под тенистыми яблонями и персиками. Дэниел по старому обычаю скучающе играл на фортепьяно ради малой публики, а после усаживался на подоконник, обустраивал слушателей на длинный и мягкий диван с выпирающими ножками – он читал долго, вечно использовал затяжные паузы для размышлений Клары и Пекке. Вопросы выдавали простоватые ответы:

– А что такое сладкое отвращение? Это что за «брюмгундия»! – конечно Клара всё знала, как и любой уважающий себя человек, член социалистического сообщества, но прикидывалась дурочкой.

Прицепившийся в голову троп колол ей ухо и мешал внимательно задуматься.

– И как такое могло быть написано! Главное под каким аффектом! – возникала она, – Этот твой Эполир перепил, когда сочинял такое диво! – приходилось улыбчиво стыдиться при виде смешков, продолжать настаивать на своём: – Нет, ну а что?! – женщина явно преувеличивала – преисполняла посиделку бодростью. – Что-что, а произведения до Гражданской войны, или если взять как… их … – доставала она из памяти весь набор литературных шедевров, сохранившиеся после Темных тысячелетий. – А! Гомера, Шекспира… ну ещё прикинуть в придачу русскую, английскую литературу или эпоху мифического реализма[6 - Мифический реализм – эпоха новой литературы с момента появления магии. В основу сюжета всегда есть линия главного героя – мага, магического существа, духа, который живет в повседневной реальности, наблюдает за ней или странствует по разным местам и мирам. Данное направление получило расцвет во времена Второй Магической Эпохи.] – это куда не шло! Это я понимаю – страсти, да и только!

Дэниел поражался её ворчаниями в отношении мастерства автора, соглашался с неискушенной начитанностью. Сильнее всего его раззадорило вот-что – Клара грозилась взять и пересолить суп или переперчить фарш для котлет – раздражительность мыслей рассеивалась о предстоящей взрослой жизни, где хочешь-не хочешь, а придётся отказаться от глубокого осмысления произведений мировой литературы или искусства, перейти от фантазий к практическому разуму.

Клары попросила Дэниела немного продиктовать что-нибудь из философской мысли. Поковырявшись пальцами о сотни книжных корешков с заглавиями, он вынул малый том Аймунда[7 - Аймунд (3290 – 3410 г. н.в) – философ, создавший учение, согласно которому человек следует судьбе только в том случае, если пытается обрести логические основания её объективного и субъективного несуществования. Считал, что формой воплощения бессмертия души после физической смерти является память, записанная нейронными кодами мозга.], исследовавший онтологию судьбы и памяти. Слушатели замерли и по-разному интерпретировали нескольких глав. После восьми часов прислуга расходилась по домам, кроме Пекке.

Ночами Дэниэл частенько засыпал на крыльце, облокачиваясь боком на колонну крылечного фасада. Свежий воздух, тёмная синева неба с множеством белых сияющих точек – видимое и материальное не обременялось внутренними знаками и символами, однако подсознание предвещало ожидание чего-то «нечто»….

И вот, в дождливый вечер в большей части Шевир-стрит отключили электричество, – грандиозная редкость в эпоху магических технологий, где свет практически не гас, но как и везде случались перебои; пришлось откопать нескольких светильников, работавшие на солнечных батареях. Началась жуткая гроза, ливень не прекращался. Дэниел растопил камин без чьей-либо помощи и лёг пораньше. В одиннадцатом часу, в дверях послышались твёрдые, с настойчивой деликатностью стуки. Он поднялся в оторопи с кровати, накинул халат и с виноватым выражение лица спускался по плывущей лестнице. Он, отворив дверь, замер в пугливом остолбенении: взгляд бросился на давным-давно знакомую и не стёртую из воспоминаний фигуру в чёрной мантии. Дэниел обомлел, не сумел дёрнуться с места, несмотря на лёгкие подергивания рук, державшие свечу – она выманила лицо, спрятанное под тенью волнистого капюшона. Первые секунды рот не размыкался, поняв, что это был не сон. Напротив стоял Льёван – знак его коренного перелома судьбы, нового плетения жизни…

4

– Это ты? – вопрос Дэниела донёсся нотами смятения.

– Ты разве мне не рад? – преспокойно ответил мужчина.

Дэниел провёл давнего знакомого в неосвещаемую гостиную. На несколько минут он отошёл на кухню и в потерянности машинально умудрился правильно заварить душистый чай, вернуться к гостю. Льёван, как запомнилось детству, сел в точности на то кресло, в котором предпочитал наблюдать за его уроками музыки.

Обоюдное молчание витало по комнате. Мрачноватая физиономия Дэниела не насторожила незваного гостя – ему в первые минуты показалось, что ни время, ни спрятанные пороки не искривили чётко-выраженной детской невинности на лице: тёмные, переполненные таинственностью карие глаза, мягкий овал лица и скощенный лоб, соломенные густые и ветреные волосы, меленькие женственные руки, отзывчивые чувственные губы с грустными контурами, приятной ложбинкой. Льёван посмотрел на вздернутый кончик курносого носа: ноздри отметали сентиментальность, замещенную на импульсивность и порывистую целеустремлённость; середина спинки иллюзорно создавала неровность – надломленную уверенности.

– Ну, и что привело вас сюда… – начал говорить Дэниэл, опираясь на предвзятость.

– Хотел увидеть, как ты живешь здесь, «утенок». – с наивной лаской ответил Льёван, и увидел реакцию – показное ехидство ухмылки, и не стал реагировать.

Прозвище «утёнок» кольнуло больнее, чем словесные презрения бывших одноклассников и злорадство мадам Джойс. – только Льёван раньше называть его так. После пары глотков чаю, Дэниел положил чашку на столик, продолжив держать завесу игнорирования. Нескончаемый запас открытости и терпения Льёвана злили – не оставалось иного как спросить: «А как вы поживали, уважаемый Льёван?»

Нынешний Льёван далеко изменился в прошлом образе Дэниела: мужчина раньше имел густой завитой чёрный блестящий волос, а теперь облысел; суровый медвежий подбородок и щёки покрылись густой смолистой бородой, лицо обрисовывалось руническими татуировками, серо-жёлтые метайские глаза выдавали воинственную благородность; крепкое двухметровое тело пряталась за мантией, смягчавшая напор мышц; выглаженные морщинки не выдали настоящий возраст (восемьдесят шесть лет) – на вид он выглядел лучше, исключительно моложе сорокалетнего мужчины – здоровым во всех смыслах и достойным античного почитания. Льёван, как неожиданно выяснилось, в действительности был магом. Искренность его чувств и теплоты, словно родственная связь, доверительно обращались к избегающему настрою юноши:

– Нет, ты всё же изменился, Дэниел – сказал он, не подразумевая, что на мгновение разочаровался в идеале долгожданной встречи.

– Как и все. – ответил Дэниел. Он ожидал подобной стратегии – его жалящее чутьё, намеревалось оскорбить тонким намёком. – Время идёт, и уверен: оно никого не щадит… – он верил, что их объединяли только общие воспоминания, и ничего больше.

– Что верно то верно… – виновато усмехнулся мужчина, поняв неприятнейший поворот разговора не в ту сторону.

Льёван решил кратко доложить, что, после исчезновения из жизни Дэниела, долгое время учился у шаманов на Северных островах, вернулся на службу в Грейтфелл, стал хранителем магических тайн и доверенным лицом самого Верховного Магистра Айреса. Но самое важное: он вернулся к преподавательской деятельности в академии магических искусств Ильверейн. Дэниел много был наслышан о всеизвестном учебном заведении из страниц исторической библиографии, из цифрового эфирного вещания – маги последнее тысячелетие всегда почитались обществом: знаменовали собой эталон, идеал человека, устремленного к высокой нравственности и духовному просветлению, однако – это прошлое. Настоящее маргинализовалось – магия и её современная этика в условиях социализма «измельчала».

Остальное прорастало загадкой. Вопрос, который часто возникал в голове у Дэниела, напоминал систему недоразумений: «Что занесло Льёвана в Мирэдейн? Он маг… и зачем ему с такими привилегиями работать садовником… иметь дело с мистером Джойсом… Я ничего не понимаю… Почему он оправдывается перед мной …Зачем появился здесь?!»

Льёван не оставлял попытки заново расположить внимание Дэниела, когда застал того врасплох сердобольным воспоминанием о фокусе с бабочкой.

– Значит, в детстве тогда я был прав… Это не мои выдумки. – память помогла едва оттаять эмоциям. – Всякие фокусы были магией… Да, такое не забудешь…

Помнилось, он, обиженный соседскими мальчишками, прибежал в горючих слезах и с подбитыми коленками в сад: Льёван не удержался, увидев печаль на его лице, и посадил к себе на руки. Он сразу же предложил «утёнку» маленькое чудо – мимолётное движение руки воссоздало в воздухе золотую бабочку, которая за считанные минуты испарилась, покрыв магической пыльцой носик.

– Я помню, тебя таким маленьким и пугливым, и любопытным… – не сдержался Льёван от наплыва ностальгических чувств, который, видимо, согревали его в холодные и пасмурные дни.

– Зачем ты пришёл, Льеван? – упорно не поддавался слабоволию, так сказать «уловкам» Дэниел, вспомнив про внутренний панцирь.

– Разве ты не понимаешь? – неприступность юноши задевала добрые намерения Льёвана.

– Нет, не понимаю! – агрессивно напал Дэниел, и затем попал в чужую сердечную рану: – Одно знаю: ты приехал лишь позлить меня!

– Ох, и язык у тебя… Не думал, что ты обижен на меня… Думал, что будешь рад меня видеть….

– Я со своим языком сам справлюсь… – грубо отчуждался он от мага; от недостатка терпения устал и перешел на повышенный тон. – Зачем ты здесь!

– Я лишь пришёл, чтобы увидеться с тобой и… – замялся мужчина, когда обнаружил вспышку гнева.

– Для чего, Льёван! – потерялась пелена равновесия.

– Мне стало известно, что тебе не хватило нескольких баллов для поступления в Константинополь…. Я знаю, что пришлось тебе пережить…

Слова расценивались низко – видели сплошную жалость и ненужную опеку. «Ничего ты не знаешь обо мне, как и я о тебе» – вспыхнуло сильное пламя, которое обожгло не только горло, не желавшее дышать дымом собственного унижение, но и сдержанный взгляд Льёвана.