Царь и гетман

– Глыбокои, глыбокои, доненько, могилы, щоб, почиваючи в ний, моя сидая голова плачу людського не чула, щоб очи мои старии, сырою землею присыпаннии, не бачили бильше твоеи головки чернявенькой, щоб замист горя сумнои едноты, в сердци моим черви-гробаки мишкали… Глыбокои, глыбокои могилы шукаю я, доненько моя.

В голосе старика звучала глубокая, тихая, безнадежная тоска, словно бы в самом деле он хоронил себя… Девушка чувствовала, что к горлу ее приливают слезы… Она крепко сжала старые руки.

– На що могилу!.. Не треба могилу, таточко… Не треба вмирати… Що болит у вас?

– Душа болит, доню… Прискорбна душа моя даже до смерти, – говорил старик, садясь около стола и усаживая около себя девушку. – Для чого я живу? Кому на корысть, на утиху? – продолжал он как бы сам с собою. – Ни дитей у мене, ни ближних… Ближний далече мене сташа, и аз в мире семь точию в пыстыне пространной… О! Ты не знаешь, дитятко, яке то велике горе, сиритство старости! Яки довги, страшни ночи для старика безридного!.. Оце ходишь, ходишь по пустых покоях, слухаешь витру або лаю собачого, ждешь сонця… а сонце прийде, и воно не грие… Так лучше в домовину та в могилу, щоб не бачить ничого и ничого не чути… Де мои други искренний? Нема их! Один Цербер друг мий и товарищ, пес добрый и вирный… Буде з мене и пса, бо я гетьман, игемон великий народу украиньского… Та Господи ж Боже мий! И Бог Саваоф, игемон видимого и невидимого мира – и Той не один, и Той в Тройци. А я, я один, один, як собака!

Он остановился. Девушка грустно склонила голову, машинально перебирая цветы, положенные ею на стол.

– Се ты мени, доню, на могилу принесла? – тихо спросил Мазепа, дотрагиваясь до цветов.

– Бог з вами, тату! – с горечью сказала девушка и тихонько смахнула слезу, повисшую на реснице.

– Бог… Бог зо мною… истинно… А ты знаешь, дочко, что есть посещение Божие? – как-то загадочно спросил он.

– Не знаю, тату.

– Ох, тяжко Его посещение!.. Посети Бог мором и гладом… Огнем посети Бог страну, вот что есть посещение Божие… А мене посетив Бог горькою самотою.

Острою болью по сердцу проходили эти безнадежные слова одинокого старика, эту острую боль чувствовала девушка в своем сердце, и слезы копились у нее на душе… Бедный старик! И власть, и богатство, и почет – все есть; а душа тоскует… Девушка не знала, что сказать, чем утешить несчастного…

– А вы б чаще до нас ходили, тату, – сказала она, не зная, что сказать.

Мазепа горько улыбнулся и опустил голову.

– До вас?.. Спасиби, моя добра дитина.

– Дали бы, таточку, ходить… А то он вы яки… могилу шукаете… Мене вам и не жаль…

И девушка вдруг расплакалась. Она припала лицом к ладоням, и слезы так и брызнули между пальцами.

Старик задрожал, эти слезы ребенка не то испугали его, не то обрадовали…

– Мотренько! Мотренько моя! Дитятко Боже, сонечко мое весиннее, рыбочко моя, – бормотал он, сжимая и целуя черненькую головку. – Не плачь, моя ясочко, ластивочко моя! Я не вмру, я не хочу вмирати… Я буду довго, довго жити… Подивись на оцю бумагу, – и он поворачивал плачущую голову девушки к лежащей на столе ландкарте, – подивись очинятами твоими ясенькими… Я не могилу шукав соби, ни! Я миряв нашу Украину-неньку… Она яка вона! Дивись, як вона разлаглася: од Сейму до Карпатив и от Дону до самой Вислы… Оце все наше буде, доненько моя, все твое буде… Ты хочешь, щоб воно все твое було? – спросил он, загадочно улыбаясь.

– Як мое, тату? – девушка отняла руки от заплаканного лица и глядела на старика изумленными глазами.

– Твое, доненько… Оце все твое буде: и Батурин, и Киев, и Черкассы, и Луцк, и Умань, и Львив, и Коломия, и вся Червона Русь, и Прилуки, и Полтава, – все твое, як оця твоя запасочка червоненька, як оци твои корали на шийци биленькии… Тоби жалко мене, дочечко моя?

– Жалко, тату.

– И твои очинята карии плакатимуть на моий могильци?

– Тату, тату!

Девушка опять заплакала. Мазепа опять начал утешать ее:

– Ну, годи-годи, серденько мое, не плачь… Я не буду… Подумаем лучче, що маем робити… Мы ще поживемо… Коли ты хочешь, щоб я жив, я буду жити.

– Хочу, таточко…

– И ты будешь до мене, старого, ходыти, як теперь прийшла, рыбочко!

– Буду… хочь кожен день…

– И ты не скучатимешь с старым собакою?

– Ну, яки бо вы, тату!

– Так не скучатимешь?

– Не скучатиму… я таки буду жити з вами.

Опять загадочным светом блеснули старые, помолодевшие глаза гетмана.

– А твои батько й мати? – нерешительно спросил он.

– Тато ничого… вин добрый… А мати, може, й вони ничого…

– А сама ты хочешь до мене?

– Та хочу ж бо! Яки вы!

Мазепа задумался. Он хотел еще что-то спросить, но не решился.

– Так будемо жити, – сказал он после непродолжительного молчанья. – Ты мени даси и здоровье, и молодии годы… А я вже думав кинчати мои писеньку… А писня моя тильки ще зводиться…

Куда девалась и подагра, и хирагра! Мазепа бодро заходил по комнате. Седая голова его гордо поднялась, и просветлевшие глаза глядели куда-то вдаль…

– Чи чит, чи лишка?.. Чи Петро, чи Карло, – бормотал он, нетерпеливо встряхивая головою, словно бы на нее садилась докучливая муха. – О, Семене, Семене Палию… мы ще не мирялись с тобою… Помиряемось… чи чит, чи лишка… О, мое сонечко весиннее!..

V

Семен Палий… Почему Мазепа вспомнил о нем при воспоминании о Петре и Карле? И почему он желал бы с ним померяться?

Эти вопросы очень беспокойно занимали Мотреньку после ее свидания с Мазепой, да и многие другие мысли наводнили ее впечатлительную головку после разговора с старым гетманом, разговора, подобного которому она еще ни разу не вела в жизни ни с Мазепой, ни с кем-либо другим.

И что сталось с гетманом? То он ищет могилы, говорит, что встосковался на этом свете, не глядел бы на мир божий в своем одиночестве; то обещает ей, Мотреньке, всю Украину, как вот эту червонную плахту… И отчего ей не жить с ним, чтоб он не скучал? У него нет детей, никого нет на свете, не так, как у них, у Кочубеев: и братья, и сестры, и родичи… А он один, бедненький, как былиночка в поле.

Но что ему сделал Палий? И зачем они все четверо сошлись: Мазепа, Палий, Петр-царь и Карл-король? Надо было расспросить кого-нибудь. Но кого?

«Маму хиба? Так мама ни Палия, ни Мазепы не любит А хиба татка? Татко добрый. Так татко смиячиметься… «Пиди, – скаже, – в цяцю, пограйся…» От кого спытаю? Стару няню, вона все знае…»

Так думала Мотренька, ворочаясь с боку на бок в жаркой постели… А тут еще этот соловейко не дает спать, щебечет тебе под самым окном всю ночь, точно ему сорокоуст заказали: щебечи да щебечи от зари до зари…

Да и ночь, как на беду, жаркая, тихая, душная, лист на дереве не шелохнется, воздух куда-то пропал, нечем дышать человеку. Вместо воздуху в окна спальни пышет душный запах цветущей липы, точно и она задыхается. А этот соловейко так и надрывается, так и стучит, кажется, под самое сердце.

«А той сердючок молоденький, що цапа за ногу пиймав… Який чудний… Козинячий лицарь… И яки в его очи чудни… А ну, буду думати про цапа, може, й засну… Цап-цап, у цапа роги, у цапа борода мов у москаля… Цап… цап… Мазепа… Палий… Петро… Карло… А те молоденьке москальча, що весною плакало у садочку? Царський, бачь, денщик, Павлуша Ягужинский, а плаче мов дивчинка… А що се соловейко все одно спивае?.. А може, й ранок близько… Подивлюсь у викно…»