Дашуары

– а что у нее по гистологии?

– ну… а что? ну я пересдам. – Анька заныла, – это же тоска…

– моя! – сказал Васька, – не, ну говорил я Гальке – не желай спокойного дежурства…

И мы поехали – в нулевую…

ЖЕНЬКА И ОЛЕГ

Женька упала на ровном месте. Место было гладкое, плитка к плитке – как пол в поликлинике. Конечно, когда в декабре идет дождь, а потом идет снег, то потом вообще ничего не идет – все падают. Женька полежала немного, подумала, и решила – надо вставать. И сразу поняла – левой ноги нет. Она заплакала – потому что жизнь кончилась, едва начавшись. Завтрашний тур в Эмираты ей не светил. Прохожие вызвали «Скорую», и Женька ждала помощи, разглядывая ботинки, кроссовки и сапоги. Унылый врач «Скорой помощи» расстроился, что Женьку придется везти в травму, и, стало быть, поход в сауну ему сегодня тоже – не светил.

1 Градская встретила Женьку щербатыми кафельными полами, ее долго возили из кабинета в кабинет, мяли распухшую ногу, писали бесконечные бумажки, а к вечеру, наконец, определили в хирургию, к четырем падшим бабушкам и молодой, но с проломленной головой, тетке. Компания подобралась хорошая, и, получив пятно пшенной каши с маргарином, Женька уснула, забыв позвонить маме и ГМО – Гражданскому Мужу Олегу. Тот сам взорвал спящую палату «Турецким маршем», и проорал в трубку – «ты где? мы сейчас к тебе едем! все везем с собой!» Женька, всхлипнув, сказала, что в 42 палату 4 этажа хирургии его сейчас не пустят, да и всех остальных – тоже. Потому что больной здоровому не друг, не товарищ и не сестра милосердия. Олег ответил обычным «лучше гипс и кроватка, чем гранит и оградка», и пообещал прийти завтра. Больше Женька не спала и все смотрела на стрелу Ленинского проспекта, всю в желтых фонарях и красных всполохах машинных огней.

Утром прибежала палатная сестра, за ней прибежал палатный врач, и все засуетилось, будто в шейкере смешали все отделение хирургии. Все бегали, натыкаясь друг на друга, санитарки елозили тряпками по полу, грохотали кухонные лифты, медсестры, крича» Шестая! на укольчики! Восьмая – на забор крови!» обходили палаты. Потом пришло светило. Молодой зав. отделением, хирург от Бога. «Да ради того, чтоб к нему попасть, люди сами ноги ломают» – доверчиво сипела Женьке в ухо ходячая бабушка.

Хирург, отбросив простынь жестом, каким пианист поднимает крышку рояля, пробежался по Женькиной лодыжке, дал указания, отошел. Вернулся. Еще раз провел длинным и нервным пальцем по ступне, покачал головой и сказал, что оперировать будет сам, завтра, в 9.15. И опять все забегали, а потом всё стихло.

Под обычную больничную вонь, к которой привыкаешь за ночь, Женька опять уснула. Проспала она и обед. Вечером бабушек стали посещать, запахло мандаринами, как под елкой, и загудели жалобы и вопросы – «там болит, тут болит, ничего не помогает, как кошка? полил цветы? чего ела? кто заболел? звонила? а он?…»

Олег не позвонил. Мама причитала по телефону, жалуясь, что у нее давление, и она не доедет в такую даль, неужели нельзя было упасть поближе, и как теперь вернуть деньги за тур… Женька засунула телефон под подушку и стала в уме вспоминать «Сто лет одиночества», восстанавливая хитрые сплетения генеалогического древа семьи Буэндиа.

Прооперировали ее удачно – а иначе и быть не могло, раз оперировал сам Филипп Петрович, которого рвут на части и ждут во всех странах мира, а он все не едет и не едет. «Меня ждал, – Женька плыла в наркозе, – и дождался»…

Они поженились, конечно. Просто иначе-то не бывает. И Женька не удержалась, позвонив из ЗАГСа Олегу – нужен будет

гипс – звони!

ВИКА И ВИТАЛИК

Вика была балериной. Ну, или почти – балериной. Она выходила в мимансе, но все еще жила надеждой на сольную партию. Виталий был лётчиком. ну, или почти – лётчиком. Аэродромные службы тоже носили форму. Виталик мечтал о небе. Встретились они случайно, когда театр оперы и балета выступал в военгородке. Виталий влюбился в хрупкую девочку с бледной кожей, что было такой редкостью в азиатской республике. Девочка аккуратно ставила тоненькие ножки с таким видом, будто бы не шла, а танцевала по бетонным плитам. Среди самолетного гула, напоминавшего гудение гигантских жуков, девочка казалась совершенно неземной. Дюймовочкой из сказки. Виталик стал приходить к проходной театра в те дни, когда Вика была занята в спектакле, и каждый раз приносил розы. Только темно-бордовые розы. Через месяц он получил от Вики контрамарку на «Лебединое озеро» и сидел в ложе, пунцовый от счастья. На вопрос, кого играла Вика в балете, он получил презрительное пожатие плеч и ответ, что в балете не играют, а танцуют. Виталик понял, что она танцевала, а кого – неважно. Программку он потерял. Вика, глядя на кокарду на фуражке и китель, догадалась, что Виталик – летчик, и уже выстроила план их совместной жизни. В воздухе, разумеется. Виталик за штурвалом, она, Вика, в скромном и дорогом костюме – в кресле. Как Жаклин Кеннеди. Оставалось одно – уехать из азиатского городка в Москву. Мечта Вики исполнилась неожиданно быстро – пришла перестройка, аэродром отошел к азиатской республике, и русских летчиков уволили. Вместе с аэродромными службами. Продав задаром Викину квартиру, молодожены приехали в Москву, где их никто не ждал. Тут Вика и узнала, что Виталик – не летный состав. Не командный и не инструкторский. Виталик был диспетчером. Открытие ее ошеломило. Если бы не беременность, Вика бы пошла на курсы стюардесс, чтобы улететь в иностранном самолете и встретить иностранного миллионера. Беременность была тяжелой, и когда Вика родила мальчика, было не до курсов. Виталика она возненавидела еще до родов. За обман. За сбитую, как истребитель, мечту. И тогда они стали копить деньги на квартиру. Долгих 13 лет. Вика сидела с сыном дома, а Виталик вкалывал на гражданке. Платили хорошо, не в пример армии. Когда купили квартиру, стали копить деньги на ремонт. Потом на мебель. Виталик отдельно копил на машину. На гараж. Отказывали себе во всем, но шли к цели. Когда они все купили, а сын вырос, стали копить ему на престижный ВУЗ. Вика вечерами упорно долбила по клавишам привезенного из азиатского городка пианино, вызывая ненависть соседей и мигрень у Виталика. А потом они развелись.

ЧИСТАЯ ДЕВОЧКА

такая она девочка была – чистая. Папа офицер, мама – дома. До 16 лет – по гарнизонам. Балованная. Единственная. Голубые глаза, нос пуговкой. Концерты в Доме офицеров, кружок в Доме пионеров. На катке – только у нее – голубая шубка в талию, шапочка с блестками. Домой идет – на коньках чехлы – цок-цок. Мальчики в школе с ума сходили. Но – дома мама да бабушка. На день рождения – только девочки из класса и один-два мальчика. Чтобы в очках и из музыкальной школы. Как же – кругом ТАКОЕ! Про ТАКОЕ – шёпотом, да и не при отце. Отец то на учениях, то на стрельбищах, а то у любовницы – когда ему воспитанием заниматься? Он строгостью держал. По выходным, если случалось. С ремнем. Убедительно всё выходило. Девочка так и росла – чистая, хорошая девочка. Даже книжки читала, и на ночь косу заплетала и тапочки у кровати аккуратно так ставила – в 6 позицию.

А не уберегли. Даже в город не успели отправить – уже беременная была. Скандал в школе. Отцу на службе – по шее, какой ты командир, раз дочь не можешь в узде держать? Бабка с инфарктом, мать – криком, ремнем – а куда ремень, коли ей рожать скоро? Пацана того, кто «нашу девочку испортил», так и не нашли. Да и не искали. Как копнули – ахнули. Тут и наркота с 14 лет, и компании такие… не из музыкальной школы. Родила она девочку – маленькую, беленькую. Глаза голубые, Ручки в перевязочках. А сама она – так и сгинула. Видали, говорят, на трассе, дальнобойщики. Но врут, наверное.

ПЕРСИК

они сидели за дощатым столом в старом саду. Крымская ночь сходила с гор, принося сухой запах остывающей степи, лаванды и конского пота. Моря почти не было слышно, только печально пропела сирена с катера, и – стихло. Он водил пальцем по узору старой клеенки, и выходило ее имя – Лена. Тогда он поднимал глаза, как бы спрашивая – поставить ли знак «плюс»? и, не получив ответа, опять выводил «Лена». Лена сидела к нему вполоборота. Вся она, за пару дней утратившая московскую белизну, стала сказочно, непостижимо новой – и бретелька сарафана, врезаясь в плечо, белела на палисандровой от загара коже. Лена подносила к уху закрученную раковину, слушала её, закрывала глаза, и лицо ее становилось нездешним.

Молчание прерывал только звук падающих персиков – пом… пом… Он будто видел, как спелый персик лопается, падая на землю, и сладкий сок вытекает из него, образуя темную лужицу.

– я хочу персик, – сказала Лена, и он, нырнув под деревья, набрал целую бейсболку и протянул ей. Лена потерлась щекой о шершавый персиковый бок и надкусила его, – ты меня любишь? – спросил она, и он, перегнувшись через стол, молча поцеловал ее липкую от сока ладонь.

ИГОРЬ И НАТАША

обо всем переговорили еще вчера, Наташа все удивлялась тишине, наступившей внутри неё. Куда-то исчезла вечная дрожь, не оставлявшая ее все годы жизни с мужем. Она подумала, что сейчас сама себе напоминает огромного кита, который всплыл и дышит, и чувствует, что спину греет солнце, а под брюхом холодно и сильно ходит океан. Игорь всю ночь, пока она лежала на диване лицом к стене, укладывал вещи – он делал это так же аккуратно и нудно, как жил. Протирал чемодан, гремел плечиками в шкафу. Мерзко шуршала бумага, которую он запихивал в мыски ботинок. «Пожалуй, ума хватит и чистить начать, – с тоской подумала она. Игорь открывал и закрывал дверцы шкафов, и она слышала звуки и узнавала – вот, рассохшиеся дверцы бабкиного гардероба в прихожей, а вот – тугое щелканье шкафчиков ванной, вот стук выдвигаемых ящиков стола… – когда же он закончит, вот уж, правда – как будто режет меня по частям…» Во время прежних их ссор Игорь хватал сумку, сгребал в нее что-то совершенно бессмысленное, забывал часы, документы, права – и уходил, всаживая дверь так, что всегда с гвоздя падал стальной рожок для обуви. Тогда было ясно – бунт. Буря. Эмоции. Сейчас было понятно – развод. Уход не к любовнице, не к мамочке, а просто – он уходит от нее. И никогда не придет назад. Ей было страшно за те десять лет, что они жили, узнавая друг друга буквально на ощупь, двигаясь навстречу, и ей мнилось – вот-вот, они повторят друг друга – как рука и ее отпечаток. Сейчас она оставалась отпечатком, и было ясно, что никакой другой руке он не подойдет.

– ну, я пошел, – сказал Игорь.

– пока, – ответила Наташа.

Дверь закрылась тихо, и щелкнул язычок замка.

МАЙ

май выдался странным – переодетым июнем, что ли? Яна, проспав подъемные часы – преодолеть пробки – смысл жизни! бегала по квартире с зубной щеткой во рту, трамбовала в сумки ненужные вещи, вспомнила, что не зарядила аккумуляторы и холодильная сумка бесполезна. Тут же зазвонил телефон – мама на даче вспомнила, что у нее кончилось лекарство, а коту нужны капли от клещей. Взвыв от собственной беспомощности, Яна свистнула изнывающему от тоски Бою – гулять! и ее ирландский сеттер, волнуясь и изгибаясь телом, притащил поводок. Конечно, карабин сломался. Пока Бой гарцевал по травке, обходя битые бутылки, Яна спешно проводила «ТО» своей старенькой Kia Sportage… резина на передних колесах была летняя, на задних – всепогодная. Прорвемся, подумала она. Поедем медленно и задумчиво… Услышав лай Боя, Яна помчалась на звук – так и есть! Сцепился со своим вечным врагом, нинсеменовны фоксом Гавриком. Пока разнимали псов, пока Яна рыдала над прокушенным ухом Боя, время неумолимо шло к полудню. Уже тринадцать раз звонила мама с сообщением, что у нее начался инфаркт, и просила не забыть сырокопченой колбасы. Потом пропали ключи от машины, потому что Яна оставила их в зажигании. Пока она загружала машину, мазала зеленкой собачье ухо, отвечала на вопросы соседки – а вы надолго? а когда вернетесь? а как ваша мама себя чувствует? пока она стояла в очереди в супермаркете, забыв про колбасу… в пробку она встала наикрутейшую. Просто на выезде из города – замерла и встала. Ощущая запах начавшего протухать мяса, Яна вышла из машины, и вместе с другими дачниками, сложив ладошки домиком, вглядывалась в серебряный, блестящий стеклами, хвост. Дракон какой-то, подумала она. И чего мы больше на электричках не ездим, как раньше? С котлетами в эмалированном бидоне и давлеными помидорами в авоське… Драконий хвост дернулся, зафыркал облачками ядовитых выхлопов, и пополз, пополз – в область. Машину водило из сторону в сторону, Яна про себя бормотала все, что привыкла считать молитвами, и потела от ужаса. Телефон, по счастью, она забыла в сумке, лежащей в багажнике.

На 63 километре машина заглохла. Сняв ногу с педали, Яна упала лицом на руль и зарыдала. Несчастная жизнь, бесконечное бабье расстройство! Мимо мчались счастливые жены, а через задние стекла машин приветливо махала листьями рассада. Блин! Блин и блин!!! Буду сидеть здесь, пока не кончится лето, и мама не пройдет мимо меня пешком, катя тележку с никому не нужными банками соленых огурцов. В окно постучали. Согнутым пальцем – как в дверь. Тук-тук. А потом еще раз – тук-тук? Сейчас убью, подумала Яна. Наверное, гаец. Штраф, и полная безнадега до аванса. Стучавший оказался молод и мил. В бейсболке. Глаза за стеклами – не разглядеть. Девушка? Ха, девушку нашел, Яне было больно за бесцельно прожитую молодость. Девушка? У вас есть трос?

Троса не было. Дымчатоглазый куда-то сходил и принес яркий, как апельсин, трос. Вы сможете удержать машину? спросил он, и, не дождавшись ответа, посигналил ей габаритами. Они дотащились до дачи к вечеру, когда в затихающей листве взрывным хором запели соловьи, перекрывая Стаса Михайлова. Прервав мамин крик, ой, я уже обзвонила все больницы и морги, Яна выгрузила сумки на траву и легла на спину. Выпущенный на волю Бой так долго писал на соседскую калитку, что вышел старик Марченко и пригрозил заставить всех красить ему забор.

Спасатель снял дымчатые очки и лег рядом с Яной. А звезды скоро будут? спросил он, я люблю майские звезды. И уснул.

Утром они проснулись почти семьей. Мама, подкрасившая по этому случаю губы, жарила яичницу и смотрела на спасателя влюбленно – он успел настроить телевизор, поменять проводку на веранде и починить газонокосилку. Яна сладко потянулась, пролила кофе на скатерть и вдруг крикнула на все садовое товарищество – ВАУ! и пошла сажать помидоры.

АНЯ И НИКИТА

ты пойми, – Аня рисовала и зачеркивала квадратики в школьной тетрадке, – пойми… ну, не сердись… ты же сильный… тебе будет так лучше… ну, нам всем будет лучше – так.

Он курил, сидя вполоборота к ней и глядел в окно, где мягко падал снег, хлопьями, и синички в серых сюртучках клевали пшено из кормушки. Он думал о том, что нужно бы сала повесить, да где его взять, ведь оно продается соленым? Аня тронула его за локоть —

– Никит, – он не обернулся. – ну ты совсем не слушаешь меня? Я к тебе хорошо отношусь, понимаешь? Я даже люблю тебя, Никит. Но ты пойми, я его тоже люблю. Мне же тяжело! Я же обоих вас люблю, Никит! Ну, скажи что-нибудь, я ведь с тобой разговариваю.

Он загасил окурок в пепельнице. Пепельница была смешная, голубая, резиновая и небьющаяся, с надписью по борту – Michelin и толстячком Bibendum`омом на донышке.

– Никит, – зазвонил сотовый, Аня вышла на кухню, где говорила недолго и нежно, – все будет хорошо, ты встретишь другую, и …ну мы же совсем не подходим друг к другу, правда?

Он повернулся, посмотрел ей в глаза, молча высыпал на стол окурки, а саму пепельницу саданул об пол. Она подпрыгнула пару раз и остановилась. Никита нагнулся, поднял ее, подошел к окну – открыл – и бросил вниз. Синицы вспорхнули, загудела сигнализация, хлопнула дверь подъезда.

– ненавижу… – протянула Аня, – я ненавижу тебя!

Не дожидаясь, пока слова станут криком, он спокойно снял с вешалки куртку, похлопал себя по карманам, бросил на стол ключи и ушел.

ЛЮБОВЬ БЫВАЕТ РАЗНАЯ

Ленка позвонила, когда у меня спектакль кончился, и попросила встретиться с ней. Пока я снимала грим, переодевалась, все думала – я-то зачем ей понадобилась? Мы дружили так – в пол-ноги… Лена Бадаева, первая красавица нашего театрального училища, прима, гордячка, которую иначе, как Лиз Тейлор и не звали – за её глаза. С Леной мы не виделись лет 7, с дипломного спектакля «Дама с камелиями». Помню, как она в вишневом бархатном платье выходила на поклоны, и зал ревел, а Ленку за цветами и не видно было.

В кафе за столиком сидела незнакомая женщина, лишь фиалковыми глазами напоминавшая ту, прежнюю Бадаеву. Заказали кофе, Лена закурила и, приблизив лицо ко мне, спросила —

– что? Изменилась? Не узнать?

Я промолчала, а Лена говорила и говорила, и я не перебивала её.

– ты знаешь, я фаталисткой всегда была. Думала – как суждено, так и будет. Помнишь, Марка Полянского? Ну, двумя курсами старше? Помнишь – кто не помнил… Все с ума сходили. И я – сошла. Красиво все было – думала, на всю жизнь. А потом он уехал. И все в один момент – как в пропасть. Будто жизнь мою – выключили. Вниз падать – трудно. Из театра уволили – отказала главному, да еще грубо – нашли сразу, к чему придраться. И пошло-поехало. Пила запоями. Сейчас квартиру снимаю в Бирюлево, а работаю…. – Лена вздохнула. – продавщицей. Ну, вот… еду я как-то с работы, а у меня тачка старая – японка, праворукая – ну, встали в пробку. Понимаю – часа на два, не меньше. Окно открыла – курю, по сторонам смотрю. Чувствую – взгляд чей-то. А я уж отвыкла-то – от взглядов. Поворачиваюсь – и сердце вниз. Рядом со мной стоит крутая тачка, а в ней – сам Полянский. Прежний. Даже еще лучше. Видно, что не здесь живет, не бедствует. Он музыку перекрикивает – Ленка! Узнала? Вылезай давай, хоть поболтаем, раз такая встреча. Ну, я на полусогнутых – да еще усталая, одета хрен знает как – ну, судьба, значит. Обнялись —поцеловались, он и говорит —

– ну, ты как? В профессии? Что-то я ничего о тебе не слышал… Я, правда, в Штатах живу, но мы там тоже интересуемся…