Черный квадрат Казимира

– Спасибо, Миш, но пиво я не пью.

– Тогда можно чай попить. Только к чаю у меня ничего нет, – вдруг засуетился сосед, – ничего, я сейчас в магазин сбегаю.

– Не стоит, – твердо сказала Маша, хватая за руку сына и оттаскивая его от собаки. – Мы торопимся. Как-нибудь в другой раз. Сережа, я же сказала, не трогай чужую собаку! Вдруг она блохастая?

И поспешила к автобусной остановке, испытывая невольное облегчение. Но в душе всколыхнулась тоска. Надо же, думала Маша, в кого превратился Мишка Потапов, старый друг и одноклассник, с которым они вместе еще в детский сад ходили, вместе сидели за одной партой класса до шестого. Мишка, которому она давала списывать все контрольные по математике, а он таскал ее школьный портфель, набитый тяжеленными учебниками… Да что за жизнь такая? Если хороший парень, спортсмен и «душа компании» превратился в спившегося, опустившегося забулдыгу? Стало обидно и досадно, будто жизнь ее и тут обманула, наобещав чего-то хорошего, большого и светлого, а на самом деле подсунув такое разочарование. Маша тяжело вздохнула и выбросила из головы нежданную встречу. В конце концов завтра вечером у нее первое свидание!

А Михаил стоял и растерянно смотрел вслед своей однокласснице. У его ног уселся пёс и, повернув кареглазую черную морду в сторону дороги, тоже наблюдал, как торопливо цокая каблучками удаляется от них невысокая хрупкая женщина и его новый друг, запах которого, уютный, домашний, очень понравился Чарли.

– С чего это она решила, что ты блохастый, а, Чарли? – Спросил Мишка, не отрывая взгляд от тонкой, изящной, грациозной фигурки Маши Гореевой, соседки и подруги детства. – Надо же, а она совсем не изменилась, все такая же шустрая девчонка. Хм…

Он был ужасно рад встрече, ведь связывала их с Машкой почти целая жизнь, за исключением последних десяти лет. Было у них общее детство, школа, дворовая компания. А ведь это так важно, когда есть общее! Но в глазах Маши, голубых, ярких, как незабудки, он не увидел взаимной радости, наоборот, показалось, что она пытается побыстрее уйти, сбежать в свой, отдельный мир, оставив его один на один с их общими воспоминаниями.

А подозрение по поводу блох его собаки было просто оскорбительным! Точно Гореева имела в виду не Чарли, всеобщего друга и любимца всего двора, а персонально его, Михаила. Соседка исчезла из вида, а Мишка запоздало обиделся.

– Нету у нас с тобой никаких блох, Чарли, – сказал он другу и направился к своему подъезду, – это она так, пошутила. А может, тебя и вправду помыть? Давно ведь не купался в ванне, а, дружище?

Чарли радостно замахал хвостом. Уж что-что, а купаться он любил.

Вернувшись домой, Миша поставил бутылки с пивом в холодильник и отправился в ванну с намерением вымыть пса. Чарли нетерпеливо переминался с лапы на лапу у входа, ожидая команды. Когда хозяин достал из-под раковины бутылку с собачьим шампунем и кивнул в его сторону, пёс одним мощным прыжком вскочил в ванну и застыл в ожидании.

Он млел от удовольствия под душевыми струями, покорно подставляя бока под дурно пахнущий шампунь. Предполагалось, что случайно затесавшиеся блохи не вынесут этой вони и моментально вымрут, а большой здоровый пёс перетерпит. Он и терпел, стараясь не принюхиваться, а наслаждаться прохладной чистой водой.

Чарли вспомнил большую воду, в которой плавал вместе с хозяином. Хозяин нырял, а душа собаки замирала от ужаса, сердце же рвалось следом, в глубину, чтобы спасти, вытащить из пучины того единственного человека, ради которого и стоило жить. Но хозяин выныривал из воды и, весело смеясь, кричал, отплывая от берега все дальше: «Ко мне, Чарли!». И Чарли плыл, ритмично работая лапами, фыркая и вытягивая морду вверх, стараясь ни на секунду не выпускать самого главного человека своей жизни из поля зрения. Как же давно это было! В последнее время хозяин не брал его к большой воде, да и сам предпочитал сидеть дома возле телевизора и пить противную жидкость из зеленых бутылок, которых скопилось в углу кухни под батареей ого-го сколько. Но эта жидкость не делала хозяина веселым. Ясное дело, только большая вода, в которой можно плавать и нырять, могла радовать и веселить. В глубине души Чарли надеялся, что однажды они снова поедут туда, и он будет плавать, а потом носиться вдоль берега, согреваясь после купания и радуясь жизни.

– Вот, готово, – сказал хозяин, выключая душ и проводя ладонями вдоль тела собаки от холки к животу, отжимая воду с густой черной шерсти, – теперь точно никаких блох. Стой смирно!

Чарли удивленно посмотрел на хозяина. Очень хотелось отряхнуться.

– Стой! – Строго повторил Михаил, отступая на шаг к висевшему на трубе полотенцу, и погрозил ему указательным пальцем. – Не шевелись, Чарли!

Как это, не шевелись, если мокро? И Чарли отряхнулся… Фонтан брызг окатил растерявшегося Мишку с головы до ног прежде, чем он дотянулся до полотенца.

– Блин, я так и знал, – обреченно вздохнул он и провел ладонью по лицу, стирая капли воды. В ладони появилось неприятное ощущение, точно провел по наждачной бумаге. Кололась двухдневная щетина. – Теперь из-за тебя, вредная собака, мне самому мыться придется.

Он все-таки вытер собачью шерсть полотенцем и выпустил пса сушиться в комнату. Подойдя к зеркалу, достал крем для бритья и бритвенный станок. Из зеркальных глубин на него смотрело чужое, незнакомое лицо, заросшее, с впалыми щеками и темными кругами под глазами.

– Ну и рожа! – прошептал он, рассматривая себя с неприязнью. – Ты же идиот, Потапов, полный кретин! И вот эта рожа пыталась пригласить Машку Горееву, дюймовочку и красавицу, выпить пива за компанию? Точно, кретин! – Поставил он себе диагноз и с ожесточением стал скрести щеки станком.

Глава 6

Юля долго дулась на мужа, пытаясь наказать его изматывающим душу молчанием, презрительным фырканьем и надменно задранным вверх подбородком. Но Казимир будто бы и не замечал этого. Взгляд его светлых, прозрачных глаз был устремлен мимо нее. Лишь когда в поле его зрения попадала Полина, в глубине глаз вспыхивал свет, взгляд наполнялся теплом, искрился радостью. И Юля все сильнее чувствовать себя неодушевленным предметом обстановки, шкафом или столом, мимо которого ходят, задевают его, ставят что-то на него или достают с полок нужные вещи, но сам предмет не замечают.

Все долгие годы супружеской жизни она старалась быть достойной такого мужа (внук известного писателя!), необыкновенно умного и образованного, всегда смотрящего на нее немного снисходительно. Она из кожи вон лезла, пытаясь ему угодить во всем: готовила кулинарные изыски, каждый день с утра доставала ему из шкафа чистую идеально отутюженную рубашку, преданно смотрела в глаза, когда он что-то говорил. Но Казимир почему-то на ее вопрос «А ты меня любишь?» откровенно раздражался и уходил в соседнюю комнату. В последнее время Юля стала уставать от тщетных попыток быть идеальной женой.

Отстраненность и безразличие мужа после нелепой ссоры задевало ее, обескураживало, но идти на попятную, пытаться разобраться в сложившейся ситуации, сделать первый шаг к примирению означало признать свое поражение, свою слабость. Так они и жили, двигаясь по жизни параллельными курсами, не пересекаясь, с каждым днем отдаляясь друг от друга все дальше, отрываясь душой, становясь чужими.

Казимир окончательно перебрался спать в гостиную, забрав свою подушку из супружеской постели. Так ему было спокойнее. Он перестал бояться разбудить жену посреди ночи неуместными вздохами или стонами, навеянными запретными снами. Теперь он без колебаний отдался на волю ведунье – ночи, что с легкостью снимала цепи и веревки, удерживавшие его фантазию от безудержного полета. И тьма, поселившаяся в его душе, расползалась, растекалась по закоулкам души, наполняя ее наркотическим мороком, бредовым туманом. Истерзанный, вымотанный, напившийся губительной неги в своих снах, Казимир просыпался, не сразу отделяя реальность от грёз, и снова наполнялся жаждой запретного наслаждения. Сновидения его были столь яркими, живыми, реальными, что все меньше и меньше хотелось мириться с неприглядной действительностью.

Работа, дом, отношения с женой отступили на задний план. Зато каждый взгляд голубых глаз Полины, каждый жест ее изящных рук, каждое движение ее точеной фигурки впечатывались в память глубоко и ярко, вплетаясь в канву ночных сновидений. Казимир смелел, используя любую возможность, чтобы ненароком коснуться Полининой руки, случайно обнять за талию, шутливо прижать к себе, в какой-нибудь безобидной возне, которую они устраивали перед телевизором, не поделив диванную подушку. Но все труднее было сохранять игривое выражение лица, все труднее было дурачится, когда тьма, бурлившая, кипевшая на дне его души, то и дело выплескивалась наружу жаркой испариной, голодным взглядом, дрожащими от вожделения руками.

Однажды воскресным вечером они смотрели с дочерью какой-то фильм по телевизору. От сознания Казимира ускользал смысл фильма. Но всем своим существом он впитывал тепло и нежность кожи, доверчиво привалившейся к его плечу дочери, запах ее восхитительных волос с тонкой примесью аромата духов. Его ночная грёза, его запретная мечта была так близко… Полина внимательно следила за происходящем на экране. Казимир, затаив дыхание, медленно высвободил правую руку и небрежно приобнял дочь за хрупкие плечики, как бы невзначай. Пальцы его ощутили шелковистый пушок на ее коже, золотистый локон невинно щекотал его щеку. Дыхание сбилось, привычный ритм сердца нарушился. Казимир, чувствуя, как голову заполняет туман, потянулся губами к мягкому ушку, сглатывая горячую слюну, вдруг заполнившую рот.

Полина выпрямилась и отстранилась от отца, удивленно уставившись на него голубыми глазищами.

– Ты чего сопишь, пап? У тебя насморк что ли?

Казимир мгновенно потушил огонь вожделения во взгляде и отвернулся к телевизору, внутренне вздрогнув от неожиданности.

– Да, простыл слегка, – пробормотал он охрипшим голосом, испугавшись, что спугнул наваждение, свою сладкую муку, – кондиционер на работе, черт бы его побрал…

С тех пор что-то изменилось в Полине, как будто перестала ощущать свое естественное единство с родным человеком. Отец перестал быть ее продолжением в этом мире. Между ними выросла невидимая стена. И Казимир страдал, сокрушаясь об утраченном, терзаясь чувством вины из-за своей несдержанности, неосторожности. А тьма, заполняющая его изнутри, все больше отравляла кровь, его мысли и душу. И он жаждал, жаждал…

Как-то Казимир вернулся с работы раньше обычного. Дома была только Полина, но она не заметила его возвращения, потому что мылась в душе. Сняв пальто и ботинки в прихожей, Казимир на цыпочках подошел к двери ванной, из-за которой доносился шум льющейся воды и беззаботное пение. Вдруг он почувствовал себя мальчишкой – подростком раздираемым на части непреодолимым желанием не то, что вкусить, а хотя бы прикоснуться к запретному и манящему. Душа его наполнилась предвкушением чуда, под ложечкой засосало от страха. Он осторожно надавил на ручку двери и сердце его дрогнуло: дверь была не заперта. Тьма, обернувшись черной коброй, встала в боевую стойку, расправив свой капюшон. «Не смей!» – заверещал в голове Казимира истошный голосок, надрываясь, срываясь на крик. «Я только посмотрю одним глазком…» – прошипела в ответ кобра, трепеща от нетерпения длинным раздвоенным языком. Он медленно и очень осторожно приоткрыл дверь и заглянул в заполненное влажным паром помещение. Голос певицы стал отчетливее, но смысл слов не доходил до сознания Казимира. В голове его гудел колокол, и он боялся, что Полина услышит этот звон.

Затаив дыхание, чудовищным усилием воли сдерживая сердцебиение, Казимир сделал шаг вперед и оказался возле занавески, скрывающей от него ту, которую жаждало все его существо. Водяные струи шуршали, стекая по полиэтилену. Веселый голосок пел что-то радостное, светлое, шутливо-детское. Казимир поднял дрожащую руку на уровень глаз и кончиками пальцев отодвинул в сторону занавеску, совсем чуть-чуть. Взору его предстала дивной красоты девичья спина, гибкая, тонкая, струи воды, водопадами стекающие по плечам, собирающиеся вдоль позвоночника игривыми ручейками и устремляющиеся вниз, к аппетитной ложбинке между округлыми ягодицами. Черная кобра застыла с раскрытой пастью, по длинным клыкам капля за каплей стекал яд вожделения…

Вдруг из прихожей донесся резкий звук хлопнувшей двери. Полина услышала и обернулась. Казимир не успел сделать шаг назад, и истошный визг ударил по барабанным перепонкам. В следующее мгновение фонтан воды плеснул в лицо. Казимир в испуге отпрянул назад, наткнувшись спиной на вернувшуюся с работы жену.

– А-а-а, убирайся!! – Ввизжала Полина, прикрываясь сорванной со своего крепления занавеской. Струи воды хлестали по всем направлениям.

– Ты что здесь делаешь?! – Кричала Юля, пытаясь за шкирку выволочь мужа из ванной.

Какофония звуков, воплей, шума воды обрушились на Казимира. Собственный колокол раскачивался внутри головы и натужно гудел набатом. Он не понимал слов, что выплевывала ему в лицо Юля. Но слова эти были как хлесткие болезненные пощечины. Истерически рыдала напуганная до смерти Полина. И фоном шумела и шумела вода.

Он растерянно и беспомощно пытался объяснить, оправдаться, но его никто не слушал. Юля с искаженным гневом и ненавистью лицом наступала на него, обвиняя во всех смертных грехах, угрожая полицией, потерей работы и всенародным позором. Через десять минут Казимира, мокрого, потрясенного до глубины души, в четыре руки вытолкали из квартиры на лестницу. Следом полетели пальто, ботинки и старая спортивная сумка с какими-то его вещами. Дверь в его квартиру, в его собственный дом захлопнулась так решительно, что он понял: «все, конец!». Он был раздавлен, унижен, уничтожен. Он перестал существовать, осталась только жалкая оболочка, форма, ничем изнутри не заполненная. И только на самом донышке изуродованной, искореженной души плескалось что-то темное, мрачное, мутное.

Глава 7

Появление в его жизни Маши Гореевой было подобно появлению солнца на крайнем севере после долгой полярной ночи. Миша Потапов воспрял духом. Он знал, что она давно замужем, даже успела обзавестись симпатичным сынишкой, что просто приехала проведать маму, а значит долго тут не задержится. Но это только подстегивало, заставляло спешить.

Потапов привел себя в порядок, отмыл многодневную грязь, побрился, даже старательно причесал, пригладил непослушные, отросшие вихры. И затеял генеральную уборку. После смерти мамы из него как будто высосали всю кровь. Не было сил ни на что, не то, что мыть полы или вытирать пыль, даже еду готовить не хотелось. Аппетит совершенно пропал, и он перебивался бутербродами и консервами, поэтому исхудал, и одежда теперь висела на нем мешком.

Идея пригласить соседку и одноклассницу на чашку чая толкала Михаила на трудовые подвиги. Закатав штанины до колен, он старательно оттирал тряпкой полы и объяснял собаке:

– Понимаешь, Чарли, я Машку Горееву с детского сада знаю. Мы с ней, можно сказать, на соседних горшках сидели. Ну, она то таких подробностей точно не помнит. А я помню! Помню, как наша воспитательница подошла ко мне и сказала: «Миша, вот новенькая девочка Маша. Позаботься о ней, покажи все, объясни, и никому не давай в обиду». Я тогда глянул на новенькую и обомлел. В красивом платьице, с бантиками в золотых волосах… Ну, дюймовочка, одно слово! И маленькая такая, просто крошка. Такую, конечно, нужно было никому не давать в обиду. Я и не давал.

Чарли с интересом наблюдал, как хозяин вонючей тряпкой размазывает по полу грязную воду. Когда лужа подобралась к самым лапам, пёс отошел на пару шагов и продолжал смотреть.

– В старшей группе детского сада мой друг Славка Савельев решил жениться, сначала на воспитательнице Надежде Алексеевне, потом на уборщице тете Вале, а потом на Насте из нашей группы. Влюбчивый он очень был, Славка, и непостоянный. А я только на Машке Гореевой собирался жениться и ни на ком другом! Просто ни у кого больше не было таких золотых волос и таких голубых-голубых глаз, как незабудки. Но, ты не подумай, что самым главным в Маше для меня была ее красота. Вовсе нет! Она на самом деле классная девчонка, смелая, решительная, хоть и маленькая. Я с такой и в разведку бы пошел. Потом в школе, когда подросли, она вместе с нами, пацанами, и по крышам гаражей прыгала, и на деревья залезала, и на роликах на перегонки каталась. В компании с ней всегда было весело.

Миша отжал тряпку и пошел менять воду в ведре. Это надо же, сколько грязи накопилось, пока он пиво пил! Странно, почему многочисленные нотации тети Зои не возымели на него никакого действия, а стоило Маше Гореевой глянуть на него своими небесными глазищами… С удвоенной силой и энтузиазмом он принялся драить пол по второму кругу, пока паркетины не заблестели лунным блеском, освободившись от многих слоев грязи и пыли.

– Мы с ней в школе класса до шестого за одной партой сидели. Я ей каждый день портфель до дома носил. А чего? Живем в одном подъезде, только на разных этажах. Да и не хорошо дюймовочкам всякие тяжести таскать. Она умница была, почти отличница. Я у нее по дружбе всегда математику списывал. А потом… – Миша разогнул спину и виновато посмотрел на своего собеседника. – Однажды какой-то придурок из класса назвал нас женихом и невестой. Это в шестом то классе! И мне стало стыдно, что я вожусь с девчонкой, таскаю ее портфель. Испугался, что пацаны надо мной смеяться будут и пересел за другую парту. Я ее предал, Чарли, понимаешь? Подло, трусливо предал.

Чарли поднял брови домиком и тихонько заскулил, уловив в голосе хозяина тоску и раскаяние. Миша улыбнулся и потрепал пса за ушами.

– Что, дружище, сочувствуешь своему дураку-хозяину? Только ты меня и понимаешь. Она не обиделась, по-прежнему разрешала списывать задачки по математике. Я увлекся спортом. Она по дружбе иногда приходила на соревнования поболеть за меня и громче всех вопила с трибуны «Давай, Миша!!». Я ж ее голос из толпы сразу узнавал. Вот, такая была Маша Гореева.