Четырнадцать дней непогоды

По глазам родителей Михаил понял, что они уже почти не сердятся. Однако выслушать назидательные речи маменьки ему пришлось. Но были и добрые вести: Озеровы на пути в Петербург побывали с визитом у Гориных, принесли свои извинения, уверили генерала и его супругу, что их дочь вверена покровительству баронессы и почти убедили их в том, что брак между их детьми – наилучший исход в сложившемся положении. Горины намеревались прибыть в Петербург в ближайшие дни, что стало неожиданностью для жениха и невесты. Николай Петрович, отойдя с сыном в сторону, одобрительно похлопал его по плечу, сказав: «А ты уже совсем взрослый. Подумать только, сам справляешься с управлением хозяйством».

– Не преувеличивайте, papa: порядок и уют в доме – целиком и полностью заслуга ma tante и моей невесты, – ответил Михаил.

В комнату вошли Денис, который сразу устремился приветствовать кузин, Елена Юрьевна и Аглая.

– Благодарю тебя за помощь Мише, Елена, – пожимала руку кузине Варвара Александровна.

Когда все, наконец, обменялись приветствиями, Мурановы, как было условлено заранее, немного отдохнув и пообедав вместе со всеми, поехали в особняк Павла, обещав быть завтра к обеду, чтобы присутствовать на благословении на брак Михаила и Аглаи.

II

Карета с княжескими гербами Мурановых катилась по петербургской мостовой. Павел просил кучера провезти их через Невский, Адмиралтейство и Аничков – он хотел показать жене красивейшие места столицы

– Это Михайловский замок, – сказал князь Евдокии, которая глядела в другое окно.

– Тот самый! – воскликнула она, оборачиваясь.

Павел подвинулся, чтобы жена могла выглянуть в окно, выходившее на его сторону.

– Право, на нем есть отпечаток чего-то зловещего. Помнишь, у Пушкина:

Когда на мрачную Неву

Звезда полуночи сверкает

И беззаботную главу

Спокойный сон отягощает

Глядит задумчивый певец

На грозно спящий средь тумана

Пустынный памятник тирана,

Забвенью брошенный дворец

– вспомнила Евдокия.

– Да, «Вольность», крамольное сочинение великого поэта, что ты переписывала в свой альбом со слов Рунского.

Павел недавно узнал историю декабриста от супруги – Евдокия не смогла скрыть ее.

– Как хорошо, что мы заговорили об альбоме, – сказал князь. – Нужно заказать тебе новый.

– Зачем? Мой ведь не заполнен и наполовину, – удивилась Додо.

– Понимаешь, нельзя держать такие стихи у всех на виду. Это может повлечь за собой большие неприятности.

– Да, если кто-то случайно увидит их. Но я же не буду никому показывать свой альбом.

– Как же? Мы станем часто бывать в свете, у нас будут собираться гости. Наверняка многие пииты будут просить у тебя альбом, чтобы вписать какой-нибудь мадригал, – улыбнулся Павел, которому деревенская невинность жены показалась уж чрезмерной.

Глаза Евдокии расширились от возмущения:

– Неужели ты мог подумать, что я позволю другим мужчинам посвящать мне стихи?

Она произнесла это так убежденно, в таком искреннем негодовании, что Павел взял ее за плечи и заглянул в глаза:

– Додо, дорогая, я ценю твою преданность, но…

– Не говори «но», – с мольбою в голосе прервала его Евдокия.

– Нет, ты должна выслушать, – твердым голосом перебил Павел. – Существует общество, существует свет. И наш с тобою долг – появляться там. И, как бы тебе этого не хотелось, мы должны…

–Ты помнишь наш разговор в библиотеке отца? – громким и твердым, совсем не свойственным ей голосом спросила Евдокия и пристально посмотрела мужу в глаза.

– Помню, конечно же, помню… – не совсем уверенно ответил Павел.

Тогда, прошлым летом, убежденная речь девушки, чьей руки он искал, несомненно, оказала на князя некоторое влияние. Но возвращение в Петербург, наполненный развлечениями и удовольствиями, к которым он так стремился, ослабило его в Павле и дало понять, что он, по-прежнему, – пленник большого света. Если первые слова Евдокии умилили его, то последующие едва ли не раздражали. Ее смешные уездные нравы, грозящие нарушить его планы о еще более блистательном светском положении, возможном благодаря присутствию молодой и привлекательной жены, уже не казались ему столь пленительными.

– Знаю, общество тебе неприятно, ты выросла в сельском уединении, но, я уверен, скоро ты найдешь друзей, сможешь познакомиться с сочинителями, которых в таком упоении читаешь, – убеждал он ее, как ребенка.

– Как же я раньше не задумывалась об этом, – повеселела Евдокия и отодвинула штору. – Взгляни, мы стоим и никуда не едем. Может быть, что-то с каретой?

– Все в порядке, – ответил Павел, – просто мы и не заметили, как приехали домой.

Супруги выбрались из экипажа, остановившегося на набережной Фонтанки, и их взгляду предстал великолепный дом, родовой особняк Мурановых. Демьян, крепостной кучер, обратился к барину:

– Павел Сергеич, не прогневайтесь, уж с четверть часа, как подъехали. Я не смел прерывать ваш разговор с барыней.

– Спасибо, Демьян, ты свободен, – сказал князь и вместе с женою поднялся на высокое крыльцо. «Прошу», – произнес Павел и открыл перед Евдокией двери ее нового дома.

Княгиня, а следом за ней и муж, оказались в просторной передней, где хозяина с молодою женой уже встречали заранее уведомленный управляющий и множество слуг.

Приняв приветствия крепостных и распорядившись об обеде, Павел направился к роскошной анфиладе – показывать супруге дом. Здесь, в мурановском особняке, все было наполнено духом широкого русского барства. Построенный во времена Елисаветы Петровны, дом был образцом той роскоши и вычурности, которыми отличалась архитектура, да и весь образ жизни осьмнадцатого столетия. Федор Львович Муранов, дед Павла, получив должность секретаря канцлера императрицы, Михаила Илларионовича Воронцова, решил обосноваться в Петербурге и построить здесь особняк. Став собственностью рода, дом перешел к сыну Федора Львовича, Сергею, а от него – к нынешнему представителю фамилии, последнему из Мурановых, князю Павлу. Он провел здесь почти всю свою жизнь – от рождения и до последнего года, так изменившего ее.

Все убранство дома было в истинно классическом стиле – всюду лепнина и позолота, бронза и красное дерево. Мебель поражала красотою обивки, шторы – изяществом ткани. По всему было видно, что в отсутствии хозяев за порядком и чистотою в доме исправно следили – люстры и подсвечники были начищены до блеска, зеркала и столы протерты, в паркете можно было видеть собственное отражение. Последней комнатой в анфиладе первого этаж была портретная. Князь рассказывал жене о каждом из представителей рода Мурановых, со времен Петра Великого, изображенных на портретах. Здесь были и герои турецких войн, и сенаторы и государственные деятели. О многих из них Евдокия уже слышала от Павла. На большом поясном портрете был тот самый секретарь канцлера графа Воронцова, Федор Львович Муранов, при котором построили этот дом – полноватый мужчина с добрым лицом, в напудренном парике. Внимание Евдокии привлек портрет молодой женщины в античном платье начала века и соломенной шляпке. Черты ее лица, в особенности глаза, очень напоминали Павла Сергеевича.

– Эта женщина – твоя мать? – спросила у мужа Евдокия, подводя его к портрету.

– Да, покойная матушка Екатерина Антоновна. Я почти не знал ее. Многие говорят, что я очень похож на нее. А ты не находишь?

– У вас редкое сходство. Теперь я знаю, что свои прекрасные глаза ты унаследовал от матери, – сказала Додо. – А где же портрет твоего отца?

– Вот, Сергей Федорович, – показал князь на портрет молодого мужчины в мундире Александровского времени. Если Павел что-то и унаследовал от отца, то только густые каштановые волосы и бакенбарды. Сам он был невысокого роста и не такого богатырского сложения, как Сергей Федорович, могучая грудь которого вся была увешана орденами, полученными в боях с Бонапартом.

– А рядом с отцом – ma tante.