Четырнадцать дней непогоды

– Скажи, как ты думаешь, могу ли я надеяться на взаимность? – говорил о своем Евгений – Знаешь, в день твоей свадьбы, на балу, я впервые увидел ее. Это было определение судьбы, я не сомневаюсь. Я просто взял и рассказал ей все.

– Все о себе? Евгений кивнул.

– Это был порыв, мы проговорили с нею около часа, понимая друг друга с полуслова.

– Удивительно. Такое бывает нечасто, – проговорила Евдокия. – А Соня? Как ты думаешь, что чувствует к тебе она?

– Мне показалось, в ней зародилось что-то – еще робкое, неосознанное, но обещающее вырасти в чувство.

– Странно, я ничего этого не заметила – вашего знакомства, разговора.

– Неудивительно, в тот день ты вышла замуж, – усмехнулся Рунский.

– Прости меня, я, право, совсем не поговорила с тобою в тот вечер.

– Полно, что ты.

– Я знаю, ты будешь искать встречи с Софьей, – проговорила Евдокия – но показываться на людях тебе не стоит. Понимаю, я не могу тебе приказать, но пожалуйста, положись на меня и не пытайся предпринимать что-то самостоятельно. Я попрошу Павла и, возможно, ты поедешь с нами навестить Софью в институт.

– Как мне благодарить тебя? Позволь, я пришлю к вам человека узнать, когда вы соберетесь ехать?

– То есть как это – пришлешь человека? Ты хочешь сказать, что собираешься жить… – изумленным голосом начала Евдокия.

– Придется нанять квартиру, – перебил Рунский, – ведь наш дом после смерти отца и моего исчезновения был продан.

– Евгений, ты можешь, конечно, рассердиться, но я тебя никуда не пущу.

Зашла Маша, неся поднос с чаем.

– Спасибо, как кстати. Приготовь для господина Горина одну из комнат второго этажа. Только протопите хорошенько, там ужасно сыро, – распорядилась Евдокия. Рунский в недоумении смотрел на княгиню, а она невозмутимо пила чай.

– Евгений, что ты так смотришь? Неужели ты мог подумать, что я позволю тебе подвергать себя опасности? – произнесла Евдокия, протягивая Рунскому чашку чая.

– Мне не хотелось бы стеснять вас с Павлом. Ты только что вышла замуж…

– Не придумывай отговорок…подожди – внезапно поняла княгиня – …ты сбежал из дома? От генерала Горина?

– Ты прекрасно понимаешь, что он ни за что не отпустил бы меня в Петербург.

– Я сейчас же напишу ему. Нет, я напишу, – встретив возмущенный взгляд друга, сказала девушка, – и сообщу Ивану Ивановичу, что с тобою все в порядке: ты в моем доме и в полной безопасности.

Евгений хотел было что-то сказать, но сдержался. Пребывая в этом новом, дотоле неведомом ему состоянии влюбленности, он начинал всерьез задумываться о ценности собственной жизни и смиряться с положением, прежде казавшимся ему невыносимым. Раньше у него бы вырвалось: «Что же вы все опекаете меня, словно малого ребенка!», но он вдруг начал понимать, что все, кто посвящены в его дело – семья Гориных и Евдокия, многим рискуют, укрывая его, и действительно желают ему только добра.

Генерал Горин был простодушный добрый человек, находившийся под влиянием властной супруги. Он знал Евгения с рождения, очень любил его родителей и сейчас был счастлив помогать их сыну. Генеральша поначалу относилась к «фармазону» с недоверием и была недовольна его пребыванием в их доме, уговаривая мужа отправить Рунского в отдаленное имение покойного Василия Дмитриевича, но вскоре свыклась с существованием Евгения и даже по-своему полюбила его. Аглая Ивановна, добрая и приветливая с названным кузеном, также поддерживала его, как могла, но во всем семействе Гориных у него не было ни одной родной души. В Евдокии, которая во время их первого знакомства была еще пятнадцатилетнее дитя, он впервые встретил понимание. Дружба, возникшая между ними, помогала Евгению переживать первые годы своей затворнической жизни в прозаическом семействе Гориных.

– Пожалуй, я не решусь противостоять твоему упрямству, – усмехнулся Рунский, – и останусь пока у тебя.

– Вот и славно! Только не вздумай сбежать от меня, как от Ивана Ивановича. Впрочем, я все время буду дома и смогу приглядывать за тобой, – в тон другу ответила Евдокия.

Их непринужденный разговор был прерван – в дом вошел Павел.

* * *

Князь Муранов проснулся чуть свет. Он тихо, чтобы не потревожить сон обожаемой Додо, встал с постели, облачился в свой лучший костюм и надел ордена, полученные за турецкие победы. Приказав заложить карету, Павел наскоро позавтракал и, как только все было готово, выехал. Как приятно было проезжать знакомые петербургские улицы после года отсутствия! Летний сад, где он, маленьким мальчиком, гулял еще с родителями, а затем с Соней и тетушкой, вековыми деревьями и узорной чугунной оградой напомнил князю детство.

Вскоре он подъехал к Зимнему дворцу. Поднявшись по широкой комендантской лестнице, Павел без труда отыскал кабинет государя, где не раз, служа в лейб-гвардии конном полку, бывал прежде. Два дежурных офицера стояли у дверей императорского кабинета, подле которых в креслах зеленого сукна сидел молодой человек, вероятно, ожидавший своей очереди.

– Сударь, вы не подскажете, есть ли сегодня возможность попасть на аудиенцию к его императорскому величеству? – обратился к нему князь, присаживаясь рядом.

Молодой человек обернулся. Он узнал в Павле старого полкового товарища и, воскликнув «Муранов!» обнял своего друга.

– Голицын! Ты! Как же я рад! – восклицал Павел.

Увидев, как посуровели лица дежурных офицеров у кабинета его величества, молодые люди, спохватившись, понизили голоса.

– Право, Поль, что-то мы раскричались. Там у государя барон Бенкендорф с докладом, – почти шепотом проговорил Голицын и бросил многозначительный взгляд на двери императорского кабинета. – Ну, рассказывай, как твои дела.

– За этот год так многое изменилось. Ты знаешь, ma tante увезла меня в деревню, и там я нашел свое счастие.

– С этого момента, пожалуйста, поподробнее, – вставил Голицын.

– А что, собственно, я могу тебе рассказать? Я женился, – просто ответил Павел.

– Ну, ты, брат, попал! Надо же – князь Муранов, известный кутила и дамский угодник, и вдруг женился! Теперь сидишь в вольтеровских креслах в теплом шлафроке и пьешь чай подле женушки?

– Оставь шутки, Александр. Да, я женат. Но Евдокия изменила мои прежние представления о супружеской жизни.

– Давно это произошло?

– Еще нет и недели, – ответил Павел.

– А что же ты тогда делаешь здесь, в Зимнем дворце? – шутливо поинтересовался

Александр.

– Приехал просить государя позволить мне поступить на статскую службу.

– Да брось! Возвращайся к нам в полк, послужим, как прежде.

– Нет, я теперь решил пойти по гражданской, – начал Павел.  В тот момент дверь императорского кабинета отворилась, и из него вышел высокий генерал в голубом мундире, увешанном аксельбантами и орденами. Это был барон Александр Христофорович Бенкендорф, шеф жандармов, начальник третьего отделения Собственной Его Императорского Величества канцелярии. Он, и не взглянув на молодых людей, гордой поступью направился по коридору.

– Князь Голицын, штабс-капитан лейб-гвардии конной артиллерии, – доложил флигель-адъютант Сергей Безобразов и, услышав царственное «Проси», пригласил Александра войти в кабинет.

Павел остался один дожидаться своей очереди. Он непривычным взором принялся рассматривать пышное убранство, окружавшее его: старинные вазы, картины. Так прошло с четверть часа, по прошествии которых Голицын вышел из кабинета. Услышав от друга «Я дождусь тебя», Павел, немного волнуясь, произнес, обращаясь к Безобразову: «Князь Муранов…с прошением», и через полминуты он уже входил в императорский кабинет.

Государь Николай Павлович, имея тридцать пять лет отроду, был очень высоким, хорошо сложенным мужчиной с рыжеватыми волосами и пронзительными светло-голубыми глазами. Его взгляда не мог выдержать даже всесильный генерал Бенкендорф. Павел, шаркнув каблуком, поклонился:

– Ваше Императорское Величество, благодарю за то, что вы соблаговолили принять меня. Позвольте мне изложить вам мою нижайшую просьбу.