София. В поисках мудрости и любви

– Слишком много бакши-бакши, – обрисовал плачевную картину некто стоящий рядом.

Голос показался знакомым. Оглянувшись, Пурусинх узнал в говорящем просветленного Гуаттаму. На этот раз на нем не было ни клобука верховного жреца, ни карнавального костюма c колесом дхармы, зато над плечами у него двигались крылья браминского грифа, которые в прошлую их встречу были скрыты под мантией.

– Верноправые последователи Свабуджи придерживаются правила «Если ты кому-то должен – займи еще и дай в долг другому». Их тела не могут существовать без ежедневного пополнения бакши-бакши, – разъяснил случившееся гриф Гуаттама. – Весь Нагарасинх жил в долг у правителя Нишакти, но сегодня ночью все бакши-матхи исчезли, стражи тайного корпуса разыскивают сводников и торговцев дурманом. В городе поползли слухи, что во дворец вернулся изгнанный царь.

После этих слов Гуаттама перевел зоркий взгляд на Джанапутру, которого теперь было бессмысленно выдавать за отбившегося от каравана погонщика верблюдов.

– Прости меня, я не хотел тебя обманывать, – сказал в свое оправдание Пурусинх, ничуть не сомневаясь в том, что Гуаттама и так обо всем догадался. – Это была предосторожность, чтобы нас никто ни в чем не заподозрил.

– Разумеется, если бы эти существа никогда не обманывали, они бы были уязвимы, как дети, – кивнул ему гриф. – Будучи зависимы от материального мира, мы всегда используем уловки для достижения свободы.

Мысль Гуаттамы содержала наблюдение, на которое Евгений по какой-то причине никогда раньше не обращал внимания. Он даже не догадывался о наличии этой взаимосвязи лжи и свободы. Ведь самое возникновение лжи всякий раз было обусловлено стремлением к свободе. И не только лжи! Невольный обман, всякий грех и неправда были не иначе как другим именем свободы. И если кто-то становился свободнее, то это всегда подразумевало очередной обман, ибо нельзя было сделаться свободнее, не сделав кого-то другого менее свободным. Единственная возможность обрести хоть какую-то независимость от прочих джива-саттв, тех или иных обстоятельств состояла именно в том, чтобы научиться обманывать более искусно, чем это делают другие. И разве не по пути искусного обмана следовала сама жизнь, обращаясь для джива-саттв смертью?

– Будучи свободным от уловок, лжи и обмана, говоря только правду и ничего, кроме правды, нельзя быть свободным? – изумился ягуар. – Получается, что если никого никогда не обманывать, твоей открытостью будут пользоваться другие?

– Да, но всегда существует способ обойти предписанную последовательность событий, если знать, что все это – ненастоящее, нир-лока. Ибо мир, который требует обмана, не может быть реальным.

Просветленный Гуаттама указал на камни, которыми была выложена мостовая внутреннего города:

– Бросить камень легче, чем поднять его, обработать и уложить в ровную дорогу. Кто считает свободой то, что легче всего, никогда не возьмется поднимать и укладывать камни. Он будет бросать их и спотыкаться, пока не упадет. Не выполняя тяжелой работы, он разучится созидать. Разучившись созидать, существа перестают быть творцами, и тогда они сами становятся тяжестью. Как тот лопнувший сановник, как весь этот заблудший город.

Рассуждения грифа пришлись по душе ягуару, и между ними завязался разговор:

– Поднятием и укладыванием камней была построена эта дорога, которая теперь облегчает путь прохожим, и этот город, облегчающий жизнь его обитателям. Но вот проходит время, и дорога становится негодной, а в городе начинают править самозванцы, делающие жизнь в нем невыносимой. То, что было тяжелее, делает жизнь легче, а то, что было легче, делает ее тяжелее. Время изменяет значения наших действий и бездействий, так, может быть, в нем причина обмана?

– Всех этих иллюзий первопричина в сознании. И всякая дорога, проложенная другими, лишь временно облегчает путь, она не ведет вас к освобождению, – гриф тронул пальцем гладкие перышки на своем виске. – Ваше сознание заставляет вас полагать, что мир реален. От сознания ничего не утаишь, оно знает вас лучше, чем вы сами. Оно наделяет вещи иллюзорным смыслом, который меняется, причиняя саттвам страдания. Оно создает образ времени, в котором вы живете, поскольку с ним и через него оно находит свое обоснование. Так утверждается самосознание – высшая иллюзия всех иллюзий, эта вишмайя и есть первопричина всех заблуждений.

– А как же сознание Всевышнего? – подключился к разговору царь Джанапутра, догоняя собеседников, которые шли по дороге. – Оно тоже иллюзия всех иллюзий?

– Какое бы сознание вы ни рассматривали, самоотождествление с ним уже есть отделение. Где есть отделение, там возникает ограничение, где есть ограничение, там возникает несвобода, где есть несвобода, там возникает ложь. Как бы мог Всевышний или Бхагаван, как вы Его называете, пребывать в состоянии, освобожденном от самомнения и всего ложного, если бы Он не превозмог Самого Себя знанием об иллюзорности самосознания? Если вы стремитесь к освобождению, вы не можете цепляться за сознание, даже если это сознание Всевышнего.

Джанапутра, сраженный безукоризненностью этих размышлений, взглянул на седовласого ягуара, ожидая от него возражений или, скорее, ища хоть какой-то поддержки. Но первопредок шел, задумчиво сложив руки за спиной, пытаясь разгадать, чье лицо ему напоминала птичья голова Гуаттамы. Если бы Джанапутра знал, что этот высокогорный гриф, шагающий рядом, был мыслеобразом Бодхисаттвы, то он бы, наверное, тоже помолчал, с благоговейным трепетом переживая эту встречу. Однако царь Джанапутра ни о чем таком не догадывался, и это вносило в их разговор известную долю непринужденности.

– А ты что думаешь, Пурусинх? – нетерпеливо вопрошал Джанапутра ягуара, оставив за спиной врата внутреннего города.

– Думаю, что знание об иллюзорности этого проявленного сознания – одна из величайших, быть может, величайшая вершина, на которую можно подняться, пребывая в материальной вселенной. Поэтому слова твои, Гуаттама, так тяжелы. Они тяжелее любых камней, которыми можно выложить дорогу. Но, когда мы размышляем об иллюзорности и реальности, мы все еще хотим ответить «да» или «нет» там, где нельзя ответить ни «да», ни «нет» без обмана. Поскольку даже разрушение всех иллюзий может вполне оказаться иллюзией.

– Но ведь разрушение всех иллюзий означает истину! Разве нет? – спросил у него Джанапутра. – Не хочешь же ты сказать, что иллюзорное столь же свойственно истине, освобождающей, как мы думаем, от всего ложного, но которая сама не является тем, за что мы ее принимаем, к чему так стремимся?

Они свернули на широкую улицу, ведущую к базарной площади Нагарасинха, где фыркали верблюды, гремели тележки грузчиков, перевозящих товары, раздавалась бойкая речь торговцев, открывающих лавки, что навело ягуара на мысль о фокусах Карлика Маркуса, который прежде был беззаботным Читхой, затем стал великаном, превратившись в змееголового даймона Майятустру, а теперь снова стал карликом, промышляющим фокусами на базаре.

– Вчера на этой площади мы повстречали факира, который раньше был великим сиддхом. Всего одним ударом молота он заставил исчезнуть Скрижаль просветления, объявив о том, что никакого просветления никогда не было, – напомнил Пурусинх. – Ты не задумывался, царь Джанапутра, в чем секрет того фокуса? Куда исчезла Скрижаль просветления?

– Вероятно, на том месте, куда он ее поставил, была выкопана яма, – пожал плечами Джанапутра.

– Ты почти угадал, действительно, секрет любого фокуса в местопребывании, – усмехнулся довольный ягуар. – Чем необычнее местопребывание, тем сложнее разгадать фокус, и если крышку спрятать в молоточке, никто не догадается, что Скрижаль просветления может находиться внутри орудия ее разрушения. Как может разрушаемая вещь и разрушающее ее орудие оказаться одним и тем же? Что здесь иллюзия, а что – реальность? Кто кого разрушает? Молот, который делает вид, что разбивает, или Скрижаль просветления, которая делает вид, что она исчезла?

– Все-это-вместе-взятое и есть иллюзия, секрет, придуманный фокусником. Но если знать, что одно вложено в другое так, чтобы никто не увидел содержимого, то все-это-вместе-взятое и будет реальностью, – ответил на свой же вопрос Джанапутра.

– Таттва-джняна-таттвам, – подтвердил гриф Гуаттама, замедлив шаг, чтобы царь Джанапутра имел возможность внимательно его выслушать. – Таково знание истины. Оно разрушает всякую иллюзию, даже если этой иллюзией является само знание. Конечного знания не существует, ибо знание бесконечно и безначально. Вы не можете найти истину, если вы ищите ее, и вы не находите ее, если прекращаете ваши поиски. Истина здесь всегда. Вы можете называть ее причиной или следствием движения, можете считать ее прекращением движения, но она не является ни тем, ни этим. Она не является вам, потому что ваши слова ложны – они иллюзорны, как иллюзорно ваше сознание. Прикасаясь к ней вашими словами и сознанием, вы разрушаете ее, но что существует в сознании до и после вашего разрушения – и есть истина. Вы не можете понять это как-то иначе.

Пурусинх тоже остановился, слушая грифа Гуаттаму. Ему вдруг показалось, что кентавр Триданишта в своем отрицании всего человеческого, которое должно превзойти, хотел сказать то же самое. О том же самом говорили древние Упанишады и колесничий Кришна, открывший йогинам на поле Дхармы полную экспансию вездесущего Бхагавана, и достигший нерожденного состояния Шакьямуни Будда, и Помазанник Божий, воскресший из мертвых Иисус Христос. Последующие отрицатели-нигилисты, атеисты и математики в своем желании как можно громче провозгласить непогрешимую истинность, описать не то существующие – не то несуществующие абстрактные объекты хотели сказать в своей все более разрушительной и беспощадной к сознанию проповеди то же самое. Все они разрушали, чтобы создавать, и создавали, чтобы однажды быть разрушенными.

Как же много было пройдено дорог, ведущих к отменному бездорожью! Как же много мыслей было перемыслено и пере-перемыслено существами, а они все так же продолжали пребывать в неведении. Неведение лишь росло, с каждым разом его становилось только больше. Избавившись от божественного разума, они стали избавляться от человеческого, избавившись от деспотии всего человеческого, стали избавляться от жизни и смерти. От самого избавления стали избавляться они, и вот уже не осталось ничего такого, от чего еще можно было бы им избавиться. Ни во что по-настоящему не веря, осознав бессмысленность поисков избавления, пустыми и не своими глазами смотрели они на холодную, опустыневшую вселенную, на эти пустые множества своих теорий, на виртуальные миры, где можно быть кем угодно и делать что угодно, а избавления все не было, и даже избавления от избавления для них отнюдь не наступало.

И тогда Пурусинх сказал:

– За всяким материальным телом, за всяким сознанием, которое разрушается и которое само разрушает, скрывается то, что дополняет иллюзию, создаваемую сознанием, так что все-это-вместе-взятое оказывается не иллюзией и не реальностью по отдельности, но реальностью, способной казаться тем же самым, чем является иллюзия. Вот почему иллюзией может вполне оказаться разрушение всех иллюзий. Ведь тогда и реальность не будет полной, утратив способность выглядеть как иллюзия. В такой неполной реальности пустота будет казаться истинной реальностью, но сама по себе пустота не является истиной. Это как если бы ты заглянул за крышку молоточка, которым пользуется фокусник, и обнаружил там пустое место. Однако лишь зная то, что туда можно спрятать, ты поймешь подлинный смысл пустоты, царь Джанапутра.

– Для чего тогда их вообще различают? Для чего существует различение истины и лжи? Неужели только для того, чтобы могло существовать иллюзорное сознание? – размышлял вслух Джанапутра.

– Различение существует для не-различения, когда не отрицается ни истина, ни существование лжи. Впрочем, есть и другие виды не-различения, когда не признается ни истина, ни ложь, и тогда все становится ложно-истинным, когда истина признается без различения от лжи, и тогда все становится истинно-ложным. Без различения знание становится безразличным к незнанию, так оно перестает разрушать ложное и само становится лишь иллюзией знания, – отвечал ему Пурусинх.

Выслушав ягуара, Гуаттама издал сиплый смех, напоминающий свист хищной птицы. Он улыбнулся уголками клюва и сказал:

– Как сосредоточенно говорил я о том, что разделение приводит к ограничению, несвободе и лжи, так же сосредоточенно ты говоришь о различении, которое хотя и является разделением, но которое необходимо для познания и освобождения от лжи. Можно подумать, что мы говорим о несовместимых подходах, о разных праманах. Мне бы хотелось понять, так ли это? Ведь я отрицаю сознание, а ты не отрицаешь, вместе с тем, соглашаешься, что сознание не существует отдельно от лжи.

Для того, чтобы показать, как разные подходы могут оказаться одним и тем же, гриф Гуаттама привел такое сравнение:

– Подобным образом, когда говорят о йуге, под нею понимают промежуток времени. Но сама по себе йуга не имеет продолжительности – это лишь деление на солнечных часах, связующее циклы времени и, тем же самым, их разделяющее. И когда говорят о йоге, подразумевают единую связь между вещами и не-вещами. Но сама по себе единая связь отнюдь не связана с ними, поскольку она является тем же самым, что разделяет все вещи и не-вещи. Вот почему йуга или «соединение» означает ви-йугу – разъединяющее «различение», вот почему йогин или «соединяющий» означает ви-йогин – «разделяющий». Что бы ты сказал об этом, мой пятнистый друг?

В ответ ягуар учтиво поднес руки ко лбу и поклонился браминскому грифу.

– Да, мы по-разному применяем одни и те же слова к одному и тому же содержанию. И в отрицании, и в признании сознания может содержаться путь к заблуждению или путь к избавлению от заблуждений, – пригладил седую бороду Пурусинх.

Он решил прибегнуть к более точному языку чисел:

– В искусстве счета можно разделить пустоту, называемую иначе асанкхья-бинду, на некоторое множество вещей, принадлежащих сознанию, и получить ту же самую пустоту. Такое отрицание иллюзорных сущностей вполне допустимо. Мы можем сказать: «Ничто из перечисленного не истинно». Однако, если сделать наоборот и разделить множество вещей на пустоту, мы перейдем к противоречию. По действию, разделив такое непустое множество сознания на пустоту, мы должны получить то, чему принадлежало это множество, то есть должны получить сознание. А по условию мы делим все на пустоту и, следовательно, должны получить пустоту. Но обычно мы не говорим: «Что-то одно или несколько из ничего не истинно». Если в пустоте ничего нет, мы не можем в ней иметь что-то одно или несколько.

Царь Джанапутра обдумал сказанное Пурусинхом и помотал головой в разные стороны:

– Как возможно столь невозможное? Какой смысл может содержать столь бессмысленное?

– Пустота не существует отдельно от сознания, она и есть то, что не истинно в ней самой и в нашем сознании. Сам образ пустоты принадлежит некоторому сознанию, которое в силу этого уже не может оказаться пустым множеством, мы лишь пользуемся иллюзией пустоты для обозначения отсутствия чего-либо. В том числе, для обозначения отсутствия истины. Без этой иллюзии мы бы не могли отличить истинное от ложного, – пояснил Пурусинх.

– Мы пользуемся тем, чего нет, для обозначения того, чего нет, – тихо проговорил Джанапутра. – То, что не истинно, обозначает то, что неистинно, чтобы находить истинное. Таким образом, высшей иллюзией является отсутствие иллюзии… и поэтому…

– Поэтому возникает противоречие, – продолжил его слова Пурусинх.

– Прати-йога, она всегда возникает в вашем сознании, – повторил Гуаттама. – Без этой иллюзии не было бы движения, ибо движение и есть заполнение иллюзорной пустоты, а раз так, без нее не было бы и этой тонкоматериальной вселенной, погруженной в обман.

Просветленный гриф и ягуар смолкли, почувствовав, что Джанапутра приблизился к пониманию того, о чем шла речь. На его лице, в напряженном изгибе бровей и во взгляде, смотрящем сквозь само пространство, читалась готовность к озарению, которое вот-вот должно было наступить. Он прикрыл свои веки и приложил три пальца к переносице, чтобы сконцентрировать мысль в одну точку:

– То есть, когда мы делим на пустоту, мы должны получить отсутствие пустоты, но отсутствие пустоты означает, что при делении мы используем ложный делитель – ту пустоту, которой на самом деле не существует без сознания. Так что же это за сознание такое, которому принадлежит пустота и всякое движение, все сущее и не-сущее?

– Это и есть Тот, Неименуемый, не имеющий проявленных признаков Бхагаван, благодаря Которому существует всякое проявленное сознание. Поэтому и о тебе, Джанапутра, можно сказать «ты есть Тот», хотя, говоря обратное «Тот и есть ты», можно прийти к ложному пониманию сути. Кому открыто внутреннее знание, про того можно сказать, что он становится Тем, хотя неверно полагать обратное, будто бы Тот непосредственно является им. В иллюзорном всегда скрывается истинное и проявляется ложное. Однако из этого отнюдь не следует, что иллюзорное свойственно истине, ибо свойства истины беспредельно тонки и невыразимы.

Так, размышляя о пустоте и сознании, о единении и различении, Пурусинх, Джанапутра и Гуаттама вышли далеко за пределы города – первопредок ягуаров, возникший из камня, человек из рода Раджхаттов, а также просветленная личность Бодхисаттвы, пребывающая вместе с ними в теле браминского грифа. Издали казалось даже, что по дороге, которая тончайшей нитью петляла меж зеленых холмов, шел кто-то один, а не трое. Кто-то один, а не трое, то останавливался, что-то находя на дороге, то продолжал идти дальше. Словно пульсирующая капля, этот одинокий путник перекатывался по обширному плоскогорью все ближе и ближе к бушующему морю, которое обрушивалось своими волнами на темные скалы.