Новый Робинзон

Я приблизился к тому месту, где сидел, скорчившись, перед огнем вышеупомянутый вождь и предводитель этого племени, и долго внимательно разглядывал его. Его наружность осталась у меня так явно в памяти, как если бы я видел его только вчера. Я уже говорил, что он имел самую отталкивающую наружность из всех чернокожих туземцев, каких мне только случалось видеть в Австралии. Необычайно выпуклые шрамы на лице этого человека были как-то особенно крупны и многочисленны. Этот любопытный способ украшать свою наружность шрамами сопряжен с немалым трудом и мучительной болью.

Обыкновенно для этого прежде всего делаются с помощью раковины, имеющей острый режущий край, глубокие поперечные разрезы на груди, на бедрах, а иногда на спине и лопатках, после чего все раны затирают особого рода землей; потом дают ранам закрыться. Конечно, образуется страшно мучительное нагноение и опухоль. Спустя какое-то время находящаяся в шраме земля удаляется с помощью пера, вследствие чего раны снова разбаливаются. Наконец, когда раны окончательно заживут, каждый шрам представляет собой громадный толстый рубец, – и этими-то шрамами или рубцами ужасно гордятся туземные дикари.

Вступив в разговор с безобразным предводителем того племени, у которого в настоящее время находился в гостях, я прямо начал с того, что сказал ему: «Надеюсь, что, согласно местному обычаю, мне, на время моего пребывания у него в качестве гостя, предоставят одну или несколько жен». Как я и ожидал, он тотчас же выразил полнейшую готовность исполнить и по отношению ко мне этот обычай. Вслед за этим я обратился к нему с просьбой, чтобы он, если можно, прислал мне тех двух белых женщин, которые, как я слышал, находятся в этом стане. К немалому моему огорчению, он отказал мне наотрез. Впрочем, я продолжал настаивать и упрекнул его в умышленном нарушении священных правил вежливости и гостеприимства. На это он дал мне понять, что еще подумает.

Между тем Ямба хлопотала не менее американского ярмарочного антрепренера. Она с обычной ловкостью, умением и старанием выполняла свою роль: усердно распространяла про меня самые баснословные истории, утверждала, что я властвую над различными духами и могу по желанию вызывать их тысячами, что все стихии повинуются мне, – словом, по ее рассказам, я был всемогущ.

Нельзя не сознаться, что это систематичное и энергичное запугивание чернокожих было весьма полезно для меня, и куда бы я ни приходил, эти дикари смотрели на меня, как на могущественного колдуна и чародея, имеющего право на большое уважение и самое почтительное отношение к своей особе.

Долгое время мрачный предводитель упорствовал в своем отказе на мою просьбу относительно белых женщин, но так как большинство вождей и знаменитейших воинов его племени держали мою сторону и отстаивали мои права как гостя, то я знал, что рано или поздно ему придется уступить моему желанию.

Торжественный корроборей длился всю ночь, и наконец перед тем, как нам разойтись, на вторые сутки, великий вождь согласился уважить мою просьбу, хотя и с видимой неохотой. Понятно, я не стал беспокоить бедных девушек в такой поздний час, но на следующее утро сказал Ямбе, чтобы она пошла к ним и подготовила их к предстоящему свиданию. Вскоре она вернулась назад и предложила провести меня туда, где находились эти бедные девушки. При мысли о встрече с людьми моей расы я почувствовал себя настолько взволнованным, что совершенно забыл о своем странном виде, который делал меня несравненно более похожим на пестро размалеванного туземного вождя, чем на европейца. Не следует забывать, что к этому времени я давно уже успел отказаться от всякого рода одеяния и, кроме крошечного передника из перьев, не носил ничего, а волосы мои, достигавшие более трех футов длины, были зачесаны самым удивительнейшим образом. Наконец, цвет моей кожи стал очень темным под влиянием местного климата и мало напоминал цвет кожи европейца.

По мере того как я, следуя шаг за шагом за Ямбой и миновав собственно лагерь, приближался к жилищу несчастных девушек, волнение мое возрастало с каждой минутой. В конце концов Ямба остановилась у задней стенки легкого навеса из прутьев, построенного в форме полумесяца, а минуту спустя я стоял, дрожа и не в силах вымолвить ни слова, не веря своим глазам, едва сознавая, что со мною происходит, – перед двумя молодыми англичанками.

Теперь, когда я вспоминаю все это, должен сознаться, что в тот момент эти девушки представляли собой весьма печальное зрелище. Они лежали или, вернее, валялись на голой земле, скорчившись и прижавшись друг к другу, совершенно нагие, покрытые грязью, исхудалые и жалкие. Перед ними ярко горел огромный костер, следить за которым и постоянно поддерживать входило в их обязанности. Обе девушки были страшно изнурены, запуганы и успели уже настолько одичать, что даже и теперь, при одном воспоминании о том ужасном, удручающем впечатлении, какое они тогда произвели на меня, я невольно содрогаюсь, – и сердце мое невольно сжимается.

Увидав меня, они громко вскрикнули; я отошел немного в сторону, смущенный и недоумевающий, не желая слишком запугивать этих несчастных, но не будучи в силах сообразить, что именно привело их в такой ужас. Вдруг я вспомнил про свой необычайно страшный наружный вид и сразу понял причину их испуга: они испугались меня потому, что, вероятно, приняли за какого-нибудь дикаря, явившегося мучить и насиловать их в свою очередь.

Через какое-то время я осмелился снова подойти поближе к девушкам и, остановившись перед ними, сказал им: «Сударыни, я белый человек, такой же, как и вы, друг! Если только вы доверитесь мне, я думаю, что мне удастся спасти вас!»

Удивление их при звуке моих слов было неописуемо; с одной из них сделалась даже истерика. Я позвал Ямбу и представил ее им в качестве своей жены; тогда они ободрились, подошли ко мне и, схватив меня за руки, со слезами молили: «Спасите нас! Возьмите нас отсюда, избавьте нас от этого страшного изверга!»

Я поспешил уверить их, что явился в этот стан дикарей с исключительной целью помочь им и вызволить их из беды, но что им придется терпеливо ждать того времени, когда я сумею найти удобный случай, чтобы устроить их бегство из этого племени. При этом я не скрыл от них, что мои надежды спасти их от ненавистного плена еще весьма шатки и что за успех в этом деле я в настоящее время ручаться не могу. Сказал я им все это потому, что видел, что могу стать причиной величайшего несчастья, возбудив в этих бедных жертвах ложные надежды на близкое избавление.

Мало-помалу они становились спокойнее и рассудительнее. Я поспешил утешить их, что, во всяком случае, пока я буду здесь среди этого племени, им нечего опасаться дальнейших посещений черного страшилища, внушавшего им безграничный ужас и омерзение. С этими словами я немедленно удалился в сопровождении своей верной Ямбы.

По закону туземного гостеприимства, строго воспрещалось кому бы то ни было прикасаться к предоставленным мне женам или входить с ними в какие-нибудь сношения во все время моего пребывания в стане в качестве гостя. Успокоенный на этот счет, я прямо оттуда отправился на соседние, весьма обширные болота. В этой дикой, но живописной местности, изобилующей всякого рода птицей, я вместе с Ямбой набил множество попугаев, уток и других птиц, с которых тут же содрал кожи вместе с оперением. Операцию эту над убитыми птицами мы с Ямбой проделали, имея в виду применение этих птичьих шкур, если можно так выразиться, в качестве материала для особого рода фантастических одеяний, благодаря которым мои последующие свидания с молодыми девушками были бы менее стеснительными и неловкими как для них, так и для меня. Понятно, что этот оригинальный материал я вручил своей искусной во всяких делах Ямбе, которая с помощью костяной иглы и ниток из высушенных жил кенгуру проворно изготовила своеобразные, но тем не менее весьма пригодные и соответствующие своему назначению одежды.

Не теряя ни минуты, мы снесли их бедным пленницам, дрожавшим от холода и стыда. Я сразу усмотрел одну из важнейших причин их страданий в отсутствии всякого рода одеяния и поспешил облегчить их участь как только мог. Собственное их платье, вероятно, было утеряно или уничтожено дикарями, а женщины того племени, среди которого им приходилось влачить жизнь, завидуя особому вниманию, которым их вождь и предводитель удостаивал этих белых женщин, снабжали их очень скудной пищей, а иногда и совершенно забывали о несчастных пленницах. Мало того, они из злобы не захотели даже научить их употреблению известного рода втирания, предохраняющего тело как от стужи, так и от знойных, палящих лучей солнца и мучительных укусов бесчисленных насекомых.

Все, что мне удалось узнать от бедных девушек в этот вечер, это то, что они потерпели кораблекрушение и вот уже более трех с половиной месяцев в плену у этих чернокожих. Старшая из двух барышень, кроме того, сообщила мне, что их лишили свободы за то, что они несколько раз пытались покончить жизнь самоубийством, чтобы только избавиться от своих мучителей.

При следующем нашем свидании я с удовольствием заметил, что, благодаря добрым попечениям и заботливому уходу за ними Ямбы, обе девушки выглядели гораздо лучше и здоровее, чем в первый раз, и хотя изготовленное для них Ямбой платье, или, вернее, одеяние, представляло собой нечто совершенно необычайное, более всего походившее на длинные мешки с отверстиями для рук и головы, тем не менее эта одежда прекрасно служила им. Правда, впоследствии эти мешки стали выглядетьь самым забавным образом, что было в любом случае неизбежно.

Снедаемый любопытством узнать кое-что о том, что делается в мире, я, понятно, стал расспрашивать молодых девушек обо всем и, между прочим, попросил их рассказать мне их собственную повесть.

Девушки немедленно удовлетворили мое любопытство. Прежде всего я узнал, что они – родные сестры, что зовут их Бланш и Глэдис Роджерс, что им одной – 17, а другой – 19 лет. Обе девушки были удивительно хороши собой, но особой прелестью отличалась Глэдис, с ее большими синими глазами.

Таковы были эти две девушки, печальную повесть которых я выслушал с невыразимым волнением и глубокой душевной болью.

XVI

Бланш Роджерс с большой готовностью, хотя и сильным нервным возбуждением, рассказала мне свою грустную повесть, а Глэдис время от времени вставляла несколько добавочных, пояснительных слов.

Вот он, этот простой и безыскусный рассказ, какой я выслушал из уст самой несчастной Бланш Роджерс. Понятно, я не могу дословно повторить здесь, на этих страницах, страшную, душераздирающую повесть, переданную мне бедной страдалицей, но, за исключением некоторых необходимых пропусков, я не изменил в ней ничего.

«Сестра моя и я, – начала рассказчица, – мы – дочери капитана Роджерса, командовавшего 700-тонным судном, принадлежавшим нашему дяде (я не вполне уверен, были ли эти девушки дочери командира или владельца судна). Нам всегда очень хотелось сопровождать отца в его плаваниях и однажды удалось, наконец, уговорить его взять нас с собой. Отправляясь из Сандерленда в 1868 году (или 1869) с различного рода грузом в Батавию (или Сингапур, не помню наверное), он взял нас с собой.

Путешествие наше вначале было весьма приятное и, в сущности, для людей привычных – даже без приключений, но для нас – полное самого живого интереса. Судно наше выгрузилось, где следовало, но отец не мог получить груза на Англию, а так как какой-нибудь груз был, безусловно, необходим для покрытия расходов плавания, то он и решил идти в Порт-Луи и попытать там счастья у тамошних крупных торговцев сахаром.

По пути в Порт-Луи мы неожиданно очутились в виду судна, которое, судя по сигналам, находилось в отчаянном положении. Мы поспешили подойти к нему поближе и осведомиться, какого рода помощь можем оказать ему.

В тот же момент со встречного судна спустили шлюпку, и сам капитан явился к нам, объяснив, что у него оказался недостаток в провианте и что он желал бы купить новый, хотя бы самый незначительный запас всего необходимого, чтобы только добраться до первого порта, где он сумеет найти все нужное. Кроме того, он сказал отцу, что его судно имело груз в 1500 тонн гуано и шло одним путем с нами, то есть также в Порт-Луи. Командиры обоих судов долго совещались и, наконец, пришли к взаимному соглашению.

Мы признались капитану, что не имеем груза, на что тот заметил: “Так почему же вы не идете к Лассегедским островам у северо-западных берегов Австралии и не грузите гуано, которое вы можете получить там просто даром?!” Мы отвечали, что не имеем необходимых для этого промысла орудий и приспособлений, например, лопат, мешков, плотиков, тачек и т. п. Все это было немедленно доставлено нам в уплату за тот провиант, которым мы поспешили снабдить его. По-видимому, все уладилось к полному благополучию обеих сторон и затем “Александрия” (так звали это встреченное судно) продолжала свой путь по направлению к Порт-Луи, а мы пошли к Лассегедским островам.

В известный срок мы достигли островов, изобилующих гуано, и весь экипаж тотчас же весело принялся за дело. Работа шла так успешно, что в очень короткий срок у нас оказалось значительное количество ценного груза на судне; не сегодня-завтра нам можно было уже отплыть. Узнав об этом решении отца, мы пошли к отцу и просили его, чтобы он позволил нам перед отъездом провести вечерок на острове и посмотреть гнезда горлиц. Добрейший отец, всегда во всем уступавший нам, согласился и отпустил нас на берег в сопровождении восьми человек, наиболее надежных из его экипажа. Нетрудно представить себе, что для нас нашлось очень много интересного на берегу, и время летело даже чересчур быстро. Вместе с приливом крупные горлицы налетели целыми стаями с моря и тотчас же принялись устраивать свои гнезда на самом берегу, ловко вырывая в песке небольшие ямки, приблизительно около одного дюйма глубиной и около 5 дюймов в диаметре. Затем эти птицы просто ложились над этими ямками и роняли в них свои яйца, число которых, как мы убедились в тот же вечер, колебалось между 12 и 40 штуками, снесенными за один присест. Нас ужасно забавляло собирать эти яйца и вообще наблюдать за горлицами. Сами того не замечая, мы забрели так далеко, что наши люди, данные нам отцом в провожатые, потеряли нас из вида. Между тем и погода начала портиться; все предвещало внезапную перемену. Наши провожатые стали разыскивать нас по всем направлениям, – и когда им, наконец, удалось найти нас, то было уже за полночь. Правда, ночь была не особенно темная, но когда мы стали собираться на судно, поднялся сильный ветер, и экипаж нашей шлюпки заявил, что они считают неблагоразумным пуститься с нами в путь в такую погоду. Так как у нас были с собою большие плащи и пледы, то решено было провести ночь на берегу и посмотреть, не переменится ли погода к лучшему утром. Судно наше стояло на якоре на расстоянии более трех миль по ту сторону рифов, а потому при таком состоянии моря, действительно, не было никакой возможности благополучно добраться до него, тем более что спутники наши боялись ответственности за нас. В числе этих людей был всего только один европеец, – родом из Шотландии, – и отец очень доверял ему.

Заботясь о нашем сравнительном удобстве, наши провожатые разложили большой костер, вокруг которого мы и уселись все вместе.

Ночь прошла почти незаметно; мы развлекались преимущественно рассказами о разных приключениях на море и на суше. О какой-либо опасности не было и речи: мы утром же надеялись вернуться на судно; однако на рассвете, посмотрев на бушующее море, против воли должны были убедиться, что буря еще более усилилась. Матросы в один голос заговорили, что нечего и думать добраться в такую погоду до судна на маленькой шлюпке.

Что случилось дальше, мы с Глэдис припомнили уже впоследствии.

Мы находились в сравнительно безопасном месте на берегу, а между тем нашим морякам было ясно, что судну, бывшему у нас в виду, несдобровать, если только оно не снимется с якоря и не уйдет в открытое море. Наш экипаж с нескрываемой тревогой следил за всем, что делалось на судне, за всеми распоряжениями отца. Но, очевидно, наш бедный отец находился в таком удрученном состоянии духа по случаю нашего отсутствия, что не помнил себя и не решался уйти в море, оставив нас на берегу, а потому предпочел положиться на крепость якорных канатов. Однако немного позже 10 часов утра судно не стало уже держаться на якоре и, несмотря на все усилия моего отца и его офицеров, его стало сносить на рифы. Глэдис и я, все время не спускавшие глаз с судна и решительно ничего не понимавшие в морском деле, но движимые безотчетным беспокойством, осведомлялись о том, что означает вся эта непривычная суетня и волнение на судне. Наши матросы, не желая пугать, отвечали уклончиво. Вдруг до нашего слуха донеслись сигналы, означающие гибель судна. Мы слышали их, хотя и не знали их значения, но наши матросы поняли, что и командир их сознает всю безнадежность своего положения. При всем том чем могли они помочь ему, эти восемь человек?

Вдруг полил дождь, даже не дождь, а страшный ливень, с каким-то особым, шипящим звуком. Темное, почти черное небо, смотревшее как-то зловеще на все происходившее вокруг, еще более усиливало общий вид этой мрачной картины.

Наконец, нами овладело такое беспокойство, такая страшная душевная тревога за отца, за целость судна, что мы с сестрой заплакали, как дети. Матросы наши, видя, что судно сейчас должно разбиться на куски, стали уговаривать нас вернуться к тому месту, где они с ночи развели костер, и принудили нас какими-то хитростями остаться там до тех пор, пока все не было кончено. В это время злополучное судно беспомощно бросало волнами над рифами на расстоянии теперь уже не более полутора миль от берега.

И вот, – как мы узнали о том впоследствии, – судно вильнуло и разом пошло ко дну, бесследно исчезнув в бушующей пучине волн. Даже и мачты его не остались над водой, чтобы обозначить место погибели. Очевидно, у него пробило громадную дыру в килевой части: оно потонуло так быстро, что не успели даже спустить ни одной шлюпки. Никто, насколько нам известно, не уцелел. Из всего экипажа остались в живых лишь те восемь человек, которые были с нами на берегу.

Понятно, что гибель судна была ужаснейшим ударом, страшной утратой для наших храбрых защитников, которым теперь приходилось рассчитывать исключительно на самих себя и на свои собственные силы, чтобы добывать пищу и средства для возвращения на родину.

Прошел ужасный, мучительный день и не менее ужасная и мучительная ночь, а наши добрые матросы все еще продолжали скрывать от нас случившееся, не намекнув ни одним словом на ужасное несчастье, постигшее нас.

Посоветовавшись между собою, они решили добраться до Порт-Дарвина на австралийском материке, который, как они полагали, был недалеко. Следовало спешить, потому что у нас мог оказаться недостаток в пресной воде, так как на этом острове ее вовсе не было. Собрав изрядное количество яиц, матросы настреляли разных морских птиц и снесли все это в нашу шлюпку, как необходимый в пути провиант.

Наутро буря стихла и море успокоилось. Тогда только наши матросы, со всею возможной осторожностью, сообщили нам страшную весть о гибели нашего отца вместе с судном и со всем экипажем. Нужно ли описывать наши чувства, когда мы узнали о всем ужасе постигшего наше судно и нас несчастья? Нет, всякий сумеет и сам понять их!

Немного раньше полудня следующего дня на нашей шлюпке подняли парус и мы понеслись по совершенно уже спокойной теперь глади океана. Так как ветер все время был по пути нам, то мы быстро продвигались вперед; наши моряки рассчитывали уже, что скоро мы достигнем порта. Но, мучимые жаждой, так как наш крошечный запас пресной воды успел уже истощиться, мы решили пристать где-нибудь к первому острову, который встретится нам. Мы с Глэдис радостно приветствовали мысль о высадке, так как за последнее время пришли в ужасный вид, не имея возможности как следует умыться уже почти с неделю. У нас составился план воспользоваться тем временем, когда наш экипаж будет занят добыванием пищи и воды, притаиться где-нибудь за скалами и выкупаться с полным наслаждением. Шлюпка наша была укрыта в надежном месте, а так как на острове нигде поблизости не было заметно следов пребывания здесь туземцев, то наши товарищи по несчастью спокойно занялись запасанием воды, не заботясь о нас.

Источник пресной воды был тут же поблизости, так что им не пришлось ходить далеко. Со своей стороны мы с сестрой, не теряя время, отошли от них шагов на сто и, спрятавшись за скалами, разделись и вошли в воду.

Но едва мы успели выкупаться и собирались уже выйти на берег, как, к невыразимому нашему ужасу, целая туча совершенно нагих чернокожих, безобразно расписанных и размалеванных, вооруженных громадными копьями, ринулась вниз со скал прямо на нас со страшным воем и ревом, которого я никогда не забуду. Казалось, эти чудовища вырастали прямо из скал; одну минуту мы думали, что на самом деле лишились рассудка и что это ужасное представлявшееся нашим глазам зрелище создано нашим расстроенным воображением. Сердце у меня замерло и перестало биться от неизъяснимого ужаса; я чувствовала, что холодею и все мои члены коченеют и теряют способность двигаться. Наконец, когда страшные дикари с воем обступили нас, мы вдруг осознали весь ужас своего положения и стали кричать изо всех сил, призывая на помощь. В то же время мы, как безумные, спешили добраться до того места, где оставили на берегу все наше платье. Несколько чернокожих бросились в воду и перехватили нас, между тем как один из дикарей умышленно, на наших же глазах, схватил всю принадлежавшую нам одежду и бросился бежать с нею в горы.

Понятно, заслышав наш крик, наши матросы поспешили к нам на помощь, но когда они очутились саженях в семи от наших преследователей, последние пустили в них целую тучу копий с такой ловкостью, что наши защитники все до одного пали, пронзенные этим страшным в руках туземцев оружием.

Что затем произошло, представляется нам как бы во сне. Помним только, что несколько человек этих омерзительных чудовищ потащили меня в глубь острова; ими предводительствовал гигант, бывший, очевидно, вождем. Он-то впоследствии и потребовал нас себе в жены. Затем, я помню, нас поместили на громадный катамаран, причем руки и ноги у нас были связаны волосяными веревками. Таким образом мы, в сопровождении множества дикарей, переправились на материк, находившийся всего на расстоянии нескольких миль от этого острова.

Мы стали знаками просить, чтобы нам возвратили, по крайней мере, нашу одежду, но дикари на наших же глазах изодрали ее на длинные, узкие полосы и нанизали себе на руки и на ноги в виде украшений.

Лишь поздно вечером того же дня мы добрались до лагеря чернокожих и тут же были поручены присмотру и заботам женщин. Они держали нас в строгом заключении и, насколько я могу судить, обращались с нами самым возмутительным образом. Я, конечно, не могу сказать в точности, что именно означали их слова, но по тону голоса, их насмешливым и угрожающим лицам мы с сестрой догадывались, что они позорно оскорбляли нас; а нередко они даже били нас. Затем я догадалась, что они завидовали тому вниманию, каким нас удостаивал их громадный вождь.

Со временем нам удалось узнать, что тот остров, на котором мы были захвачены в плен дикарями, не был в сущности необитаем; что чернокожие давно видели нашу шлюпку и следили за ней, выжидая удобного момента для нападения, которое они и произвели с дьявольской хитростью.

В стане чернокожих мы провели убийственную ночь. Я положительно не в силах передать всего того, что мы перечувствовали и пережили в то время; не говоря уже о нравственных мучениях, мы ужасно страдали от холода, будучи оставлены совершенно нагими.