– Вы опять подрались?
– Пальцем его не трогал, – восклицает Марк, – слово офицера!
Она долго смотрит на него, а потом кивает и делает шаг ко мне.
– Красивая какая и яркая, – бормочет Аттия, и взгляд серых глаз становится пустым, – звезда во лбу.
Слишком часто видела подобное, сама такая. Мудрец передо мной.
– Твоя, Наилий, – оборачивается Аттия к генералу пятой армии, – та самая.
Полководец выдыхает и, как мне кажется, расслабляется, и опускает плечи. Ничего не понимаю.
«Что тут понимать? Просканировали тебя нагло, а ты и бровью не повела».
– Невоспитанный он у тебя, – ворчит Аттия, берет меня за руку и тянет в дом, – пойдем, отдохнешь с дороги и на кухне мне поможешь. У мужчин свои разговоры, а у нас свой будет. Тебя зовут как?
– Дэлия.
– Неправду говоришь. Не откликается в тебе ничего на это имя. Чужое оно.
Стискиваю зубы и послушно иду за ней через горбатый мост. Мое прежнее имя забыто и уничтожено, и поднимать его из бездны не очень-то хочется. Осталось еще одно.
– Мотылек.
Аттия улыбается кончиками тонких губ, вздергивает курносый нос и шепотом отвечает:
– А меня зови матушкой.
«Матушка? Нашла дочку, старая коряга».
Аттия заводит в прохладу прихожей и тянет за собой на кухню. Шкафы и шкафчики в строгом порядке хранят за стеклянными дверями пузырьки и склянки, колбы и реторты, пузатые бутылки и глиняные сосуды с пробками. Я думала, у Наилия в резиденции старина и антиквариат – я ошибалась. В музеях нет такого, словно в прошлом оказалась.
«Сумасшедшая врачевательница. Ничего не бери у неё из рук. Еще отравит».
– Как ты его терпишь? – спрашивает Аттия, вставая на носочки и цепляя пальцами черный пузырек с верхней полки.
– А вы его слышите?
– Нет, конечно, девочка моя, – качает она головой и ставит пузырек на стол, – паразит общается только с хозяином. Вижу я его. Зеленый и колючий, как репей. Присосался к тебе и силу тянет. Не нравлюсь я ему, вот и шипит. Гадостей сейчас расскажет и гнать начнет тебя отсюда.
Юрао молчит, а мне хочется его защитить. Он один был рядом, когда все отвернулись. Утешал и развлекал разговорами, пока меня, привязанную к кровати, корчило от таблеток. Если у нас с генералом не сложится роман, я ему наскучу и вернусь в какую-нибудь другую клинику, то рядом останется только паразит. Верный и преданный, что бы ни произошло. Каких бы страшных ошибок я ни совершила. Без обид и упреков, без воспитаний менторским тоном и рассказов, кому и что я должна. Да, он не может существовать в нашем мире без меня, но и мне без него станет совсем плохо.
– Пусть тянет, – отвечаю и тщательно убираю из своего тона раздражение, – я не против.
Аттия замирает над крошечными весами, успев насыпать на одну чашку порошок из пузырька. Неодобрительно косится куда-то мне за спину, а потом со вздохом говорит:
– Он растет и крепнет. Скоро будет пить не только зелень страсти, но и черноту гнева и серость страха. Еще не дергал тебя за руки, как куклу на ниточках? Откормишь – начнет.
«Кого ты слушаешь? Она ничего про нас не знает! Разве я не забочусь о тебе? Не возвращаю все, что взял?»
Ужасом сковывает, как холодом. Смотрю на длинные пальцы Аттии, паучьими лапками перебирающие склянки на полке. Она выуживает из глубины колбу с красными гранулами и возвращается к столу.
– Есть теперь у тебя другой защитник. Его и слушай.
Тру пальцами глаза и тяжело вздыхаю.
– Кого мне слушать, матушка? Какая еще звезда во лбу? Что значит «та самая»?
Аттия выдвигает из-под стола табурет и показывает на него рукой. Достает себе второй и садится, отставив колбу в сторону.
– Наилий приносил тебе эдельвейсы? Рассказывал легенду?
Киваю и сажусь за стол, нервно сцепляю пальцы в замок и не свожу взгляда с лишенного возраста лица сидящей передо мной женщины.
– Я тоже расскажу, но другую. Про яйцо, упавшее с небес на землю и расколовшееся на две половинки. Одна осталась на склоне горы, а вторая упала в океан. Ищут теперь друг друга и никак не могу найти. Мои мальчики тоже искали, но по-разному. Наилий больше думал и присматривался, долго ходил кругами. Двадцать циклов ждал, отзовется ли сердце, но оно молчало. А Марк смолоду и по горячности выбирал телом, чуть дров не наломал, но нашел свою единственную. Ох, и не просто это. Врут и сердце, и тело одинаково. Я же вижу, как нитку на запястье, что тянется от Наилия к тебе. Особенная она. Не порвать, не перерубить. Куда там паутинкам, что ты перебираешь. Дунь – они разлетятся пухом от одуванчика. Здесь другое. Наилий тоже нашел свою половину. Ту самую. Да ты ведь заглядывала в него, знаешь. Не зря во лбу звезда сияет.
Заглядывала и понять не могла. То гнев его терзал ураганом, то океан топил в холодных водах светило. От других к нему – да. От него к другим – да. Между нами – нет. Любовь и страсть как две нитки в челноках. Сплетаются в узор, а где какая, уже и не разобрать. Его? Моя?
– Ничего не знаю, – устало отвечаю я.
Аттия снова улыбается и гладит меня по руке.
– Потому что в него смотришь и себя видишь. А ты себе верь. Достаточно этого. А про него я расскажу.
Матушка задевает на весах чашку с черным порошком, и она качается.
– Каким светлым бывает, ты сама видела. Сердце радуется и в груди замирает. Но есть в нем тьма, и она тянет вниз, – Аттия кладет палец на чашку и давит. – Пугал тебя, знаю. Бежать от него хотелось без оглядки, да ты осталась.
Дрожью отзываются воспоминания о лезвии ножа на коже. Верила, что ничего плохого не сделает. Так ли оно будет в следующий раз?
– Осталась, матушка, – обреченно говорю я.
Аттия кивает и откупоривает колбу с красными гранулами. Наклоняет горлышко ко второй чаше весов и стряхивает гранулы по одной.
– Уравновешиваешь ты его тьму своим огнем. Не хмурь брови, в тебе света тоже мало, – говорит матушка и широко улыбается, – не свет ему нужен, а разум твой.
Красные гранулы насыпаются горкой, чашки вздрагивают и выравниваются.
– Держи его крепко и не отпускай. Сильная, сможешь. А он все остальное сделает.
Смотрю на чаши весов и просто верю. Без осознания и выводов. Не как мудрец, а как женщина. Иногда жизнь стоит сделать проще.
Аттия встает, открывает деревянную дверцу шкафа и достает из обыкновенного холодильника бутылку молока. Наливает чуть больше половины стакана, высыпает порошки из обеих чаш весов и долго размешивает ложкой. Музейно-историческое наваждение рассыпается, и мне становится весело.
– Не тяжело одной в такой глуши, матушка?
– Да разве ж я одна? У меня вон коза есть. Кормилица. Чего на огороде не растет, мальчики мои передают. То бойцов отправят, то сами навестят, а я и рада, – отвечает Аттия. От теплоты в ее голосе мне становится уютно. – Тихо здесь, спокойно. Сюда ехала, видела, какая красота вокруг? Вот и я смотрю. Думала, уже все глаза проглядела, а нет. Завораживает, как в молодости. Ты не сиди. Возьми стакан и отнеси Наилию, пусть выпьет. Голова у него пройдет, добрее станет.