Прочь из города

Ларисе Вячеславовне и на улицу ходить за снегом не приходилось – его вдоволь было на незастекленном балконе. Тоже ведь есть преимущества даже и у такого недостатка, как открытый, продуваемый всеми ветрами и осыпаемый всеми осадками балкон.

Она наполнила все свободные ёмкости снегом, и сначала ждала, когда он растает. А потом уже, когда поняла, что тепла в остывшем доме не достаточно, плюнула и на это. Когда приходило время поесть, Лариса Вячеславовна просто обильно ела снег вприкуску то с сухарями, то с гречкой, то просто с мукой, подолгу всё пережевывая. На ура шла квашеная капуста – просто объедение. Замечательно дело обстояло с морковью: достаточно было её как следует протереть от земли, а чистила Лариса Вячеславовна её ножом только в самом начале «конца света», после чего решила, что это слишком расточительно, – и всего одна морковка наполняла желудочно-кишечный тракт на несколько часов спокойной, лишённой чувства голода жизни. А вот сырая свёкла и картошка требовали умеренности в поедании. Тем не менее, и такая богатая витаминами и клетчаткой пища сильно обогащала рацион одинокой, терпящей лишения женщины.

От соседей Лариса Вячеславовна скрывала наличие у неё таких богатых запасов еды. И даже самым своим близким – почти подружкам – соседкам она не открывала эту свою тайну. Убрав предусмотрительно мешки с овощами из коридора, она расположила их в дальней комнате, завалив тряпьём. Так и на глаза никому не попадутся, да и меньше промёрзнут.

Кладовку же она стала закрывать на ключ и вешать его себе на цепочку с крестиком. Так надёжнее, и всегда знаешь, что он под рукой.

И даже когда соседки Ларисы Вячеславовны стали потихоньку слабеть, а слабея, приходить к ней с жалобами на сильный голод и мольбами помочь с едой, а потом и вовсе – умирать, Лариса Вячеславовна, глядя в их бегающие по углам её квартиры глаза, продолжала держать оборону: «У меня и у самой ничего нет, голубушка», глубоко при этом вздыхая и стыдливо отводя взгляд в сторону.

И уже потом, закрывая за соседями дверь на замок, она давала волю эмоциям. Уткнувшись крепко лицом в подушку, Лариса Вячеславовна плакала полным голосом, лишь иногда отрывая лицо от подушки, как делают это профессиональные пловцы, чтобы захватить ртом побольше воздуха, прежде чем снова скрыться с головою в воду.

Поплачет-поплачет, поревёт по-бабьи с причитаниями, покорит себя, а потом поднимется, вытрет последние свои слёзы да посмотрит на фотопортрет своего покойного мужа и снова продолжит решать свои простые повседневные задачи по выживанию. Ибо хорошо понимала Лариса Вячеславовна, что сколь бы ни был человек учтивым и порядочным, а вот как припрёт его жизнь к самой что ни на есть распоследней стенке, так и мать родную продать сможет и ребёнка собственного маленького беззащитного с голодухи съесть, не говоря уже о какой-то там соседке, чтоб только самому живым остаться. Ибо человек есть животное в своем первобытном состоянии. И погруженный снова в это первобытное состояние, он в полной мере проявляет своё животное начало.

А ей надо выжить. Выжить, выжить! И совсем не для себя, а для них – для Лены, для внуков: для Пашеньки и Сашеньки. И запас её продуктов – он тоже для них. Потому что она жила тогда и живёт сейчас только ими и только для них. Они – смысл её жизни. Они вдохновляют её на каждодневную борьбу и выживание, на жестокую ложь и стальную непоколебимость, на чудеса изобретательности. Не будь их – её родных – у неё, не будь надежды, что они живы и скоро с нею встретятся, открыла бы она сейчас же настежь окна, разделась догола и легла на пол, погружая себя в свой последний сон. И пусть сначала будет холодно, пусть зубы ломаются друг о друга, пусть кости трещат в руках и ногах, пусть крики из груди птицей пойманной вырываются, зато потом и очень скоро – покой и безмятежность. Вечный покой, и Саша, Саша, Саша. Опять с ней, как и прежде. Пусть бестелесный, зато абсолютный, всеобъемлющий, растворяющий её всю в себе без остатка. Саша – везде и всюду, и только с ней, с ней.

Она опять посмотрела на портрет на стене, на Сашин прямой рот и его улыбающиеся глаза.

– Ведь ты же меня не осуждаешь, правда?

– Ну, что ты, моя хорошая?! Ты всё правильно делаешь, не кори себя, – ответили ей его глаза.

Она опять пронзительно стала всматриваться в Сашу, в каждую его чёрточку, в зрачки глаз, в уголки рта, в морщинки на лбу, в прядку волос на голове, пытаясь и пытаясь выдавить из себя хоть одно предложение в его адрес. Но слова, облекаемые в мысли, как и мысли – в слова, никак не выходили. Одна мучительная тишина в голове, пустота. Пронзительная тишина, даже слишком громкая. Хочется о чём-то подумать, что-то выдумать, сформулировать, адресовать – ан нет, пусто. Ничего. Совсем. Как в её квартире сейчас.

А он всё улыбается своими глазами и как бы спрашивает, не то издеваясь, не то умоляя:

– Ну? Ну? Ну, что ты?! Ну, скажи хоть что-нибудь? Ну?

Она перевела взгляд с портрета на окно. Само окно и предметы перед и за ним, их очертания стали размываться от скопившихся в её глазах слезах. Одна из них вдруг оторвалась и упала на внешнюю сторону ладони. Сухая холодная кожа на ладони, едва почувствовав капельку тепла, сразу же отозвалась: рука дёрнулась. Лариса Вячеславовна опустила голову, чтобы рассмотреть свою чудную руку, и тут же из глаз попадали вниз ещё несколько таких же мокрых и тёплых слёз-горошин.

– Ехать! Во что бы то ни стало нужно ехать! Я нужна им там. А здесь я обречена на смерть. На сумасшествие и смерть. Ехать, Саша, да, ехать!

Глава XXXVIII

Когда Ропотов зашел к себе домой, Лена, дети и Лариса Вячеславовна располагались на большом диване-кровати в ставшей единственной жилой комнате в квартире Ропотовых. Тела Лены и её матери – тёщи Алексея – были полностью, с ногами укрыты одеялами, пледами и верхней одеждой. Непокрытыми оставались только их головы, да и то – условно, так как на головах обеих женщин были шапки. Детей же совсем не было видно среди этой большой кучи тел и тряпья. Вместе с тем их детские силуэты можно было различить по двум «холмикам»: одному побольше, другому – поменьше.

– Алёша, радость-то какая, мама приехала! – выпалила Лена, как только из коридора показался её муж, и тут же заревела, глупая.

Пройдя в комнату, Ропотов не сразу заметил прибавление на диване. После дневного уличного света полумрак подъезда, а затем и комнаты не сразу вернул ему остроту зрения.

– Лёшенька, здравствуй, сынок! – промолвила Лариса Вячеславовна, пытаясь приподняться с дивана. Голос её дрожал, она боролась с захватившими её эмоциями, снова разбуженными плачем Лены.

Алексей бросился к тёще, сдерживая её:

– Ну, что Вы, Ларисславна, сидите-сидите, Вам ли сейчас… прыгать?

– Да, это уж точно… Фу, – попыталась перевести дух Лариса Вячеславовна, который из-за всех переживаний внезапно куда-то улетучился.

– Как же Вы очутились-то тут, я уж и не чаял… – начал было Ропотов.

– Алёша, маму сосед довёз, до самого нашего дома, представляешь? – перебила его Лена, не дав также слова и матери.

– Да, – едва вторила ей Лариса Вячеславовна.

– Сосед? – удивился Ропотов.

– Да, Алёш, сосед мой с третьего этажа, Толиком звать. Они уезжать собрались на дачу, а я услышала и напросилась, чтобы они меня сюда привезли.

– Да Вам повезло, Ларисславна! Где же это видано, чтобы кто-то кого-то в наше время сейчас подвозил? Ну, просто удача какая-то… нереальная.

– А и не говори. И сама не верю. Бог мне помог! Сущий Бог на Земле.

– Алёш, представляешь, если бы мы сейчас уехали за мамой? Приехали – а её нет. И нас здесь тоже нет! – заговорила Лена. И тут же повернулась к матери:

– Мы ведь только сегодня утром собирались к тебе, мама!

– Господи, хорошо, что ты задержался-то, – опять обратилась Лена к мужу.

– Да, да, – запричитала Лариса Вячеславовна, – как же хорошо-то, Господи!

Лена продолжала:

– Ой, а что с машиной-то, Лёш? Удалось тебе бензин перелить? Я-то глупая, и спросить забыла на радостях, – печать тревоги проступила на Ленином лице, сменив гримасу радости.

Ропотов тяжело вздохнул и медленно стал сползать на пол, пока не сел, обхватив руками колени.

– Завтра я опять пойду, – он снова выдохнул.

– Случилось что-то? – испуганно прошептала Лена, привставая на локтях так, что задела один из «холмов» на диване.

– Папа, на тебя что, опять собачки напали? – откуда-то из глубины послышался голос Паши.

– Нет никаких собак! Я же говорила вам… Паша!.. Папа их прогнал всех. Ну-ка! – громко и грозно проговорила Лена, повернувшись в сторону ближайшего от неё «холма».

– Лен, а что за собаки-то? – шёпотом стала спрашивать Лариса Вячеславовна.

– Ой, мам, потом давай! Видишь, как они на это…

– Да я… я просто не дошёл до машины, – начал отвечать Ропотов, – там… ну… отвлекли меня просто… пришлось идти в одно место, ну там… помогать знакомому одному, – несвязно стал объяснять Ропотов.

– Знакомому? Ну, ладно, ладно… потом. Главное, что всё в порядке с тобой, слава Богу, что не случилось ничего. Ой, а то я уж перепугалась.

– Да нет, всё нормально, – закрыл тему Алексей, тут же возвращая разговор к предыдущей, более интересной ему теме:

– Ларисславна, как дорога вам показалась-то? Что там видно было, из окна машины?

– Ой, Алёша… тяжёлая была дорога, долгая. И ехали медленно, и останавливались мы по пути, и нас останавливали несколько раз. Я уж распереживалась вся. Да и не видно особенно было ничего: окно-то моё всё заиндевело. И сидела я там вся, как комок нервов, глаза закрыла, молитвы всё читала, уж и не чаяла доехать к вам совсем, а Толик этот уже нервничает, ругается, что связался со мной, что крюк такой… Думала, всё: выбросит он меня вон из своей машины, – последние слова Ларисы Вячеславовны стали тонуть в слезах, так что Лене пришлось прервать её и успокаивать:

– Ну, что ты, мама, ну, успокойся, всё же уже позади.