Прочь из города

Он молча следил за ней, не отводя глаз от Наташиной головы и рук.

– О, сухарик… Папа, ты будешь сухарик или, может, мама будет, спроси у неё, – Наташа повернулась к отцу, взглянув на него наивными детскими глазами, полными любви и глупой растерянности.

Кирсанов оставался нем, боясь обнаружить лишнее подтверждение своего страшного предположения.

– А что же ты стоишь? Иди за мамой скорее, зови её, мне не терпится поесть!

Кирсанов медленно опустился на табуретку, продолжая всё также смотреть на дочь, не сводя с неё глаз. Лицо его заметно побелело.

– Наташенька, наша мама умерла, она больше не выйдет завтракать, ты меня слышишь? Никогда! – он медленно, но достаточно громко проговорил, выделяя каждое своё слово.

– Папа, я тебя прекрасно слышу. Хорошо. Если она не выйдет к завтраку, давай завтракать без неё, – она по-доброму посмотрела на отца, а под конец даже широко улыбнулась и подошла вплотную к отцу. Потом обняла Кирсанова за голову:

– Главное, что она сейчас не кашляет. Пусть сейчас спит, она так устала, а потом мы все вместе пообедаем.

Она быстро выпустила Кирсанова из своих рук и устремилась греметь посудой, подспудно ища, куда налить воды, чтобы приготовить им чай. Но выходило у неё всё как-то не очень.

– Господи, за что? – прошептал Кирсанов, роняя голову на плечи.

Всего через неделю, после того, как электричество и тепло батарей покинули окончательно Москву, Оксана заболела. Начиналось всё, как обычная простуда, но, учитывая, что всего полгода назад она переболела тяжёлым воспалением лёгких, у неё случился рецидив. Проверить это не было никакой возможности: больницы и поликлиники стали недоступными, а скорую помощь вызвать было уже нереально. Но высокая температура, сильный кашель и начавшиеся жуткие боли в груди говорили о пневмонии. Антибиотиков в квартире Кирсановых тоже не оказалось, а все ближайшие аптеки были закрыты.

Оксана угасала на глазах. В муках и кашле. Кашле, который выворачивал её как будто на изнанку. Но помочь ей никто не мог. Несчастный её муж не находил себе покоя: всё ходил беспрестанно по квартире взад-вперёд, заламывая руки и сжимая кулаки в бессильной злобе и отчаянии. Дочь Наташа безуспешно бегала по соседям, но ей или не хотели открывать, или сделать это уже было некому, или те, кто всё-таки открывал ей, не мог ничего дать.

Вот и лечили Оксану горячим питьём да мёдом, что ещё оставался у них дома. Ну и жаропонижающим спазмолитиком, который всегда есть в каждой женской сумочке, пока и тот не закончился. Но этого было явно недостаточно. В квартире их к этому времени уже почти закончились продукты, а победить болезнь, пусть даже самую пустяковую, без нормального питания – ой, как сложно. А ещё сложнее, когда всё это время в квартире холодно почти как на улице.

Наташа всё время плакала: так сильно она любила свою мать и так корила себя за то, что ничем не могла облегчить её участь.

– Доченька, Наташа… принеси мне воды, – еле слышно произносила Оксана, только-только успокоившись после затяжной серии кашля. И Наташа стремглав бежала на кухню, где в эмалированной кружке ещё теплилась вода, которую Кирсанов периодически грел на своей походной туристической горелке, по счастью оказавшейся в их доме волею рыбацкого его увлечения.

Три баллончика с газом у них совсем закончились, и Кирсанов с ужасом думал о том, что он будет делать, когда оставшиеся два, один из которых уже был неполным, присоединятся к тем троим.

Как же хотелось Наташе, каждый раз принося матери столь желанную для той кружку горячей воды, чтобы, выпив её, Оксана сразу же пошла на поправку. Поэтому, забирая из маминых рук уже полупустую кружку, она всегда спрашивала:

– Ну, как, тебе лучше, мамочка?

– Да, моя милая, спасибо тебе, родная, – только и успевала произносить ослабленным голосом Оксана, как тут же её захватывала новая волна убийственного кашля, нестерпимой болью отдающегося как в самой её груди, так и в ушах её несчастной дочери. И эти постоянные стоны и хрипы Оксаны, которая не знала, как ей лежать то на одном, то на другом боку, то на спине: так больно ей было в любом из этих положений. И Наташа как будто сама чувствовала боль матери. Чувствовать боль близкого – разве это не подтверждение подлинной любви?!

А потом уже каждую ночь отец с дочерью стали встречать как последнюю, понимая, что до утра Оксана просто уже может не дожить. Понимали, не сговариваясь о том.

Беспомощность убивает. Когда ты не можешь помочь своему родному, самому близкому тебе человеку, видя, как тают его силы, как с каждой минутою его жизненных сил становится всё меньше и меньше, как утекают они с постоянной скоростью, словно песчинки в перевернутых песочных часах, ты сходишь с ума. И если Бог наградил тебя крепкой нервной системой и устойчивой психикой, ты ещё будешь способен восстановиться после самого страшного: смерти любимого человека. Муки будут беспощадные, вездесущие, боль утраты отодвинет от тебя всё остальное, отбросит все прежние проблемы и тревоги, ты позабудешь обо всём. Но постепенно ты отойдёшь, начнёшь отвлекаться, сначала ненадолго, а потом уже всё чаще и продолжительнее, впервые за долгое время улыбнёшься, потом засмеёшься, а потом вдруг дёрнешь себя за руку: «Господи, как же я забыл: её же (или его же) больше нет, а я живу и здравствую, и вот уже смеюсь над дурацкой шуткой, мило разговариваю с коллегой по работе, кричу на ребёнка из-за какой-то ерунды. Неужели я забыл, неужели свыкся?»

И вот так человек, словно тот знаменитый дуб Болконского из «Войны и мира», умерший было за зиму, снова, хотя и последним в лесу, обрастает зелёной листвою, звонкими непоседами-птицами, озорными белками, подножными грибами. Человек постепенно возвращается к жизни, а жизнь – к человеку. Но, увы, не всегда. Слабые психически люди, ранимые по жизни, с тонкой душевной организацией, родовой травмой или с дурной наследственностью могут сорваться и уже не подняться, не вернуться к полноценной жизни. Видимо, у таких людей от рождения отсутствует предохранитель – как в электрической цепи. Прошёл большой разряд, предохранителя нет, и, как следствие, электроприбор безнадежно перегорел.

Вот и Наташа Кирсанова перегорела: сошла с ума, не выдержав удара смерти матери. Бедный, бедный Дмитрий…

Глава XL

«Паджера» остановилась. Бензина в баке ещё было много. Хватило бы и на обратную дорогу. Ропотов, не глуша мотор, посмотрел на Лену, сидящую справа от него:

– Здесь, кажется?

– Алёш, я не помню, тогда же лето было.

– Да, тогда всё вокруг по-другому выглядело… О, смотри! Вон тот дом, помнишь, с красными рамами, ну, зелёный тот.

– А-а, тот? Ну, да, вижу.

– Да-да, этот. Помнишь, я тогда ещё говорил тебе, какой необычный дом. Где ещё увидишь, чтобы рамы оконные красные были? Не коричневые, а именно красные.

Вспомнила?

– Ой, Алёш, ты думаешь, я такое помню?

– Ладно. Главное, что я помню. А вон тот – как раз и есть дом Кирсанова, – с этими словами Ропотов показал рукой на стоявший неподалёку от зеленого с красными рамами дома аккуратный дачный домик Кирсановых.

– Да, похоже, – проговорила, всё ещё сомневаясь, Лена, – подъедем к нему поближе?

– Нет. Придётся здесь выйти, дальше глубоко – можно застрять. Осмотримся, а там видно будет.

Лена обернулась, чтобы посмотреть на заднее сидение. Она хотела было сказать, что приехали, но тут же остановилась, едва начав.

Сзади все спали: и Лариса Вячеславовна, и разместившиеся по обе стороны от неё мальчики. Лена подумала: пусть ещё поспят, пока они с Алексеем всё, как следует, не выяснят.

До дома Кирсановых было метров шестьдесят, не больше. И если к тому месту, где они остановились, ещё худо-бедно можно было проехать на внедорожнике, то вот дальше лучше было уже не рисковать.

Ропотов и Лена вышли из машины и аккуратно, чуть слышно, закрыли каждый свою дверь. Машину Ропотов решил не глушить.

Выйдя на снег, Алексей первым делом огляделся по сторонам, подолгу задерживая свой взгляд на окружавших их домах и особенно окнах, которые недружелюбно, как на чужаков, смотрели на них отовсюду.

Тишина… не считая шума мотора. Кругом всё девственно бело. Всё спит.

Вдруг где-то поверх их голов с шумом пролетела лесная птица, учащённо порхая крыльями. Остаток её пути, пока она не скрылась над деревьями, Ропотов провожал глазами.

«Да, видно, потревожили мы её», – такой же птицей пронеслось у него в голове.

Лена тоже посмотрела вслед улетающей птице. На миг её глаза встретились с глазами мужа: и у него такой же взгляд, полный озабоченности и неуверенности в себе.

Кругом был достаточно однообразный пейзаж. Блеклые, торчащие из окружающей белизны дома и домики со свисающими набекрень массивными шапками снега, одинокие прутики и ветвистые коряги садовых деревьев, белые холмы скрытых под ними кустарников. И ни единого свежего следа вокруг: ни машины, ни человека.

– Лен, посмотри, дыма нигде не видно?

– Неа.

– Ладно, ты тогда тут оставайся, на всякий случай. Иди вот сюда! – Ропотов скомандовал Лене. – Стой тут, и если что, прыгай в машину, закрывайся и сигналь. А я к дому пока схожу. Ну, в общем, гляди в оба.

– Ой, Лёш, боюсь я.

– Ну, чего ты боишься? Я же всё время в поле зрения у тебя буду. Если что или если кто к тебе направится, кричи, сигналь, я тут же вернусь.