Прочь из города

– Да нет же!.. Вы должны были бороться отсюда за нас, которые там, в провинции, чтобы и у нас жизнь тоже налаживалась. Чтобы и нам деньги… такие же наши кровные, такие же кровью и потом заработанные… чтобы они у нас оставались, а не ворам кремлёвским и вашим московским всё уходило. Пойми ты, они, ворьё это при власти, они всю систему так под себя выстроили, чтобы народ в России «по закону» грабить, а деньги эти, наши, народные, у нас отнятые, вагонами за границу вывозить, яхты и замки себе, своим детям и своей челяди покупать. А остальным здесь – хрен! Подачки одни… У нас вон – почти уже все школы, все больницы позакрывали, заводы и фабрики в аренду торгашам сдали, зарплаты и пенсии платят только чтобы с голоду мы все сразу не подохли, продукты в магазинах – это отрава сплошная, так и то старики по помойкам за ней шарятся, друг другу глотки перегрызть готовы… А свою жратву, экологически чистую, не смей растить, да и не на что, никаких денег на это не хватит, вконец уже не выгодно. А попробуешь рыбу ловить или грибы, валежник в лесу собирать, так штрафищами замордуют, чтобы не повадно было в другой раз ходить… Дожили! Как при царе и помещиках, ей-богу!.. Зато вокруг нас свалки мусорные, как на дрожжах, растут. Причём, мусор всё больше ваш, московский. Потому что вам уже свой мусор девать некуда. Блин, вы Подмосковье своё всё засрали, теперь нам его везёте. Чтоб мы дышали дымом ядовитым, чтоб стоки эти мусорные наши реки и озёра отравляли, из которых мы пьём, чтоб дети наши болели, а взрослые от рака преждевременно умирали… А кто чуть голову поднимет против – на! получи, сука! не высовывайся. По телеку: ложь с пропагандой, как елей, растекаются, блядство одно да чушь собачью круглые сутки крутят. Чтобы только не думали люди о несправедливости всей этой, что одним – всё, а другим, которые, почитай, вся Россия, – хрен. Чтобы дураками мы становились, и вопросы не задавали. Водку и наркоту ещё нам – на! жри, бл…дь! чтобы передохли вы побыстрее, а дети ваши дебилами родились, а ещё лучше, чтобы и не родились вовсе… Территория от нас чтобы поскорее освободилась, и китайцам её чтобы потом проще сдать было, вычищенную от населения… Чтоб лес наш весь они под корень, чтоб рыбу и зверьё всё переловили, чтоб поля своей вонючей соей засадили… – он замолк, едва сдерживаясь, его трясло, – ненавижу их, сук продажных… и Иуду этого, сладкоголосого, больше всех, чтоб он сдох, тварь!

Кирсанов молча смотрел на него.

Через полминуты, отдышавшись, Архипов продолжил:

– А вам, москвичам, – самые большие подачки: зарплатку побольше, инфраструктурку получше, празднички всякие: хошь тебе День варенья, хошь – День печенья, лампочки всюду разноцветные, иллюминация, салюты, дороги, тротуары, парки и прочие тридцать три удовольствия. Нате! Жрите! Чтоб вам всё до лампочки этой светодиодной и было, чтобы довольные вы были и счастливые, чтобы радовались всё время херне этой папуасской и в ладоши хлопали, что вам так выгорело, подвезло, подфартило в жизни… Вместо того, чтобы гнать их, сволочей… чтобы свергать власть эту поганую, воровскую! Чтобы вместе с нами на вилы этих мразей сажать, крохоборов… чтобы кишки им пускать… Да вы даже на улицу боялись выходить, протестовать. Да что там боялись: вас же всё устраивало, чего бояться, чего протестовать-то? – он засмеялся в голос.

Не встретив никакого сопротивления Кирсанова, гневный словесный поток забил с новой силой:

– Страна погибает, а вам, москвичам, по херу… Вот только теперь и вы погибаете… Похмелье прошло, пелена с глаз пала… И поделом вам… И спасать-то вас уже никто не хочет… Да и некому… Что, нечего сказать-то? – он опять зло заулыбался и тут же, сменив злобу на укор и сбавив немного тон, приблизился к Кирсанову:

– Да вы просто знать ничего не хотели, пока нас там, как клопов, как клещей травили. Правду знать не хотели. Глаза свои открыть, затычки из ушей вытащить… Боялись признаваться себе в том, что преступления великие вокруг вас и при вашем попустительстве и молчаливом согласии совершаются. Перед народом всем русским, многонациональным, перед Россией-матушкой, да и перед вами же самими и вашими детьми и внуками, и всеми будущими поколениями. И всё, что я тебе сейчас наговорил, ведь ты же это знал, догадывался, хотя бы, ну, не совсем же в пустыне ты, Димка, живешь, наверняка же есть у тебя и родственники, и друзья в России. Не в Москве – в России! Наверняка же есть. Да и не только ж ты телевизор на первой-второй кнопке смотришь, наверняка и Интернетом иногда пользуешься… А там-то ведь всё по-другому, сам знаешь. Там вся картинка перевёрнутая, с головы на ноги. Криком она кричит, белугой ревёт: «Только взгляни, только услышь меня, морду сразу не отворачивай!» И всё привычное «белое» чёрным показывает, а «чёрное» – наоборот белым, – он стал качать своей головой, всё глубже и глубже заглядывая в глаза Кирсанову, – как там говорится-то? Имеющий глаза да увидит, имеющий уши да услышит… Такие, брат, дела… Аль не так? Аль не прав я?

Кирсанов, поймав на себе этот его пронзительный взгляд, сам стал пристально смотреть ему навстречу, не отворачиваясь, но и всё так же не издавая ни единого слова.

– Ты знаешь, Дима, – Архипов сделал паузу. – Ты, наверное, знаешь, что немецкие женщины очень пострадали после войны. Старики их, дети и особенно – женщины. Скольких их там поубивали, когда гнали с Польши, Чехословакии, с Пруссии Восточной, где Калининград наш теперь, Кёнигсберг бывший. Почти два миллиона одних только погибших беженцев было. А сколько женщин этих – когда их гнали, да и тех, что в самой Германии жили, – безнаказанно били, грабили, унижали, насиловали. И наши солдаты, и американские, французские, польские, английские. Вот досталось-то им… по полной. Хлебнули, как говорится, горюшка… Жалко их? Солдатам тем, что по земле своей разорённой шли – нет, ни сколько! А нам – их внукам и правнукам уже жалко, конечно. Что ж у нас сердце из камня, что ли?.. А с другой стороны, если посмотреть, если подумать хорошенько? Ведь они же, эти женщины, они же жили там всё это время, пока вокруг них всё полыхало. Любили своих мужей, которые наши деревни в это же самое время жгли вместе с жителями или концлагеря охраняли, писали им трогательные письма на фронт, спали с ними, когда те были дома, рожали от них детей, отдавали их потом в гитлерюгенды, сами «хайль гитлер» до умопомрачения кричали, до хрипоты, до звёздочек в глазах. Батрачек, угнанных с нашей страны, плетьми били. На пикники ездили за город, сосиски с пивом под пластинки с песнями и маршами жрали. А за городом – ой! надо же… концлагерь с колючкой, где даже видно, как евреев и цыган, как русских военнопленных каждый день сотнями, тысячами в вагонах, как скот, привозят, разгружают, как голодом, холодом и непосильной работой морят, газом травят, а трупы потом жгут так, что пепел на головы их немецкие, бабьи отовсюду сыплется… А они после этого: «Мы же не знали, не ведали. За что же нас так?»… Их потом, немок-то, на экскурсии под конвоем в эти лагеря водили, носом, так сказать, в дерьмо всё это тыкали: вот, смотрите, сучки, что ваш Гитлер сделал, что ваши мужья, отцы и братья – его подручные – натворили, исполняя приказы его… Не знали они!.. Не верю! Знали и прекрасно всё понимали. Но признаться себе в этом боялись, пошевелиться просто, слово против сказать, выйти к магистрату, дорогу перекрыть танкам и колоннам боялись, эшелонам смерти с узниками. Почему? Да потому что сосиски… потому что пиво… Ведь он, Гитлер, тоже не с крематориев начинал. Он же тем Гитлером, которым мы его знаем, этим чудовищем, не сразу стал. Сначала автобаны, заводы, работу, твёрдую марку дал людям. Людям, прошедшим войну, послевоенную разруху и гиперинфляцию, и версальское унижение тоже прошедшим. Он ведь Германию «с колен поднял» и «снова сделал великой». И они приветствовали его и всё это. Зигами приветствовали, хайлями и всем сердцем своим: спаситель, благодетель, отец родной, фюрер… А заодно приветствовали и то, как пёстрое разнообразие и многоголосье в Рейхстаге сменилось на серое единообразие и единомыслие, голосующее по команде всегда только «за». А потом и «хрустальную ночь» приветствовали, и избиения, похищения, а потом и аресты всех несогласных. А это тысячи арестов, десятки тысяч, сотни… Ну, а потом уже и аншлюс Австрии на всенародном референдуме все, как один, разумеется, поддержали. А потом и аннексию Судетской области в едином порыве приняли: как же, там же наши немцы живут, а их там, у! эти проклятые, как их там… чехи! обижают… нехорошо! Ну, а потом – ты и всё сам хорошо должен помнить, что потом было. И вся Чехия под него легла, и Польша, и Бельгия с Голландией, и могучая Франция, и хладнокровная Норвегия, и гордая и храбрая Югославия – и всё под громогласное «ура», под всеобщий «одобрямс», под чепчики в воздухе, под хайль, хайль, хайль… А газовые камеры за нашей околицей, – Архипов зацокал языком, – ой, мы же не знали… ай-ай-ай.

Кирсанов смотрел на него, и действительно не знал, чем и как тому возразить. Горькая архиповская правда била его по ушам, вязала ему язык, цепко держала по рукам и ногам. Горькая и от того такая обидная. И в эту минуту он почувствовал себя беззащитной немецкой женщиной, к которой в дверь ломится целая ватага чужих солдат. Брр! – Кирсанов весь поёжился от мысли, что его могло ожидать.

Машинально попытался возразить:

– Ну, ты сравнил… Гитлер и эти, наши… Причем здесь… концлагеря-то?

– Да при том! – резко перебил его Архипов, – и тогда, и сейчас – геноцид! Политика, направленная на уничтожение населения на оккупированной территории, понимаешь? Война Холодная проиграна, большую побежденную страну раздербанили на несколько маленьких, в каждую – оккупационную администрацию поставили, гауляйтеров своих, только из местных. А теперь уничтожают население здесь. Медленно, но верно. Систематически и со знанием дела. И чтоб незаметно было, чтоб народ прочухать не успел. Жратвой и водой поганой, воздухом отравленным, медициной и таблетками некачественными, стрессами постоянными. А зачем? Так я же уже тебе сказал: чтобы место освободить под сдачу всего в аренду. Чтоб недра наши качать и туда, – Архипов махнул рукой в сторону, – продавать, а не здесь на нас тратить. Ведь когда нас много – нам и ресурсов много нужно. А так – всё лишнее продать можно. А деньги вырученные, миллиарды и триллионы – себе, в карманы офшорные… Отработал вахту здесь – и туда, на покой… А ещё – да чтобы просто нас меньше здесь стало, чтобы не могли мы им сопротивление оказывать. Ведь ты что думаешь, нас, россиян, что, сто сорок миллионов, как везде говорят? Официальная статистика их. Дудки! Враки это! Миллионов восемьдесят от силы осталось. Остальные – кто сам помер, кого убили, кто не родился, кто в петлю полез с жизни такой, кто за границу сбежал. А они нам лапшу на уши…

– Ну, брат, ты хватил, геноцид… – вставил Кирсанов.

– Да, да, именно! Геноцид! Самый настоящий! – опять перебил его Архипов. – Только технологии изменились. Газовые камеры сменились на полки продовольственные, кучи мусорные токсичные, медицину платную или бесполезную, а надсмотрщики – на камеры всевидящие и разномастных сборщиков долгов. И процесс по времени растянули… Да, вот тебе – пример хороший. Собаки.

– Что собаки?

– Ты вспомни, прежний мэр московский всё с бездомными, бродячими собаками боролся. Их тогда кругом в Москве развелось… Нападали на прохожих, детей кусали, в общем, облик города портили. Тогда ещё все газеты про это писали… Ну, вспомнил?.. «Московский Комсомолец», это… В новостях ещё показывали… Ну?

Кирсанов продолжал так же смотреть на Архипова, не выражая на лице никаких эмоций и воспоминаний.

Архипов продолжал:

– Народ тогда возмущался, как это они, живодёры, так к собачкам бедным, братьям нашим меньшим, относятся… ловят их, убивают, потом на свалку выбрасывают… Белый Бим Чёрное ухо какой-то получается… Ещё эта, как её, сисястая такая актриска, эта… как её… Бриджит Бордо, о! – Архипов заулыбался, вспоминая этот вечно чуть приоткрытый ротик и пышный и когда-то вожделенный всей мужской половиной человечества бюст, – француженка эта возмущалась больше всех, на мэра тогда бочку катила, судами международными ему грозила. Так что ты думаешь? Мэр репу себе лысую почесал, почесал, подумал, зачем ему это, и велел собачек по-другому со свету изводить. Их стали ловить, кастрировать и на волю выпускать. И кобелей, и сук. Ещё и накормят на дорожку хвостатых. Во как! Все живы – все довольны. Только собак бродячих, как мэр того и хотел, скоро не стало в Москве. Не народились они больше. Амба! Вот тебе и современные технологии: без шума и пыли. А ты говоришь…

Кирсанов молчал, понурив взгляд. Потом взглянул на Архипова, глубоко вздохнул и промолвил:

– Хорошо. Я проведу вас мимо постов. Снег там только глубокий будет. Чуть только засветает, и дорогу станет видно.

– Добро! Я в тебя верил, Дмитрий… Николаич. Добро!

Глава XLIV

Ропотовы довольно быстро освоились на даче Кирсанова. В доме снова закипела жизнь – стоило только опять запустить печку. Печь работала, не переставая. Тепло уже вовсю ощущалось даже на втором этаже. Но детей с бабушкой всё равно пока оставляли на ночь на первом.

Уже на следующий после их приезда день Ропотов устроил всем баню. Ему понравился опыт Кирсанова с двумя тазами, ковшиком и вёдрами. Всех опять разделили по двое. Первыми помыли мальчиков. Следом за ними мылись Лена с Ларисой Вячеславовной. Потом Ольга и Наташа. Ну, и в самом конце этой длинной очереди был сам Ропотов.

Как же восхитительно это давно и, казалось бы, навсегда забытое ощущение тёплой воды, стекающей по телу: грязному, покрытому толстым и заскорузлым слоем сала, пропитанному едким потом и солью, разъедающей кожу и слизистые! Как приятны незамысловатые движения такой же тёплой, нежной и пышущей ароматом мыла губки, когда с каждым её прикосновением растворяется грязь, пропадает желание чесаться, а с ним сходит на нет и само раздражение от постоянной чесотки: непроходимой, жуткой, сводящей с ума! И сколько удовольствия, пожалуй, ни с чем не сравнимого – от того, как после такой бани ты, весь разгоряченный, чистый, душистый и снова дышащий кожей одеваешься во всё чистое, а пока одеваешься, смотришь краем глаза с лёгким пренебрежением и глупым стыдом на кучку грязного вонючего белья, которое ещё каких-нибудь пятнадцать минут назад было частью тебя, плотно облегало твоё тело, сопровождало повсюду.

Тепло в доме, баня, чистое бельё, горячая еда по расписанию: казалось бы, такие простые и прозаичные вещи, но отними их – и ты получишь сущий ад. Ад, которые пережили москвичи в ту уходящую зиму, в начале той весны. К величайшему сожалению, не все. Люди жили, не ведая своего счастья, не представляя, что лишиться всего этого возможно в один миг – и это в двадцать первом веке, на пороге шестого технологического уклада, в век высоких и нанотехнологий, вездесущего Интернета и безналичных денег. Без электричества, без тепла, без еды, без воды, без канализации, без медицинской помощи! Кто может это объяснить?! И кто ответит за это?!

Ропотов проснулся в тот день – а это было восьмое марта – раньше всех. Лена спала рядом, сладко посапывая носом, который, казалось, один только и выглядывал из-под её одеяла. Спать больше не хотелось. Мысли, что подарить его многочисленным спутницам-женщинам, отгоняли сон. Баню им он устроил. Встретят свой праздник чистыми. Что ещё? Будет с мальчиками мыть весь день посуду? Можно. Можно ещё сходить втроём на пруд за рогозом – каждой женщине получится по букету. Или сделать один на всех?

Неожиданно Ропотов обратил внимание на вертикальную щель в стене, в дальнем углу комнаты, внизу, у самого пола. Зрительно она выделялась среди всей стены. Второй этаж дома был обит вагонкой, поэтому ничего удивительного в том, что одна из щелей между досками была шире других, на первый взгляд, не было. Но, тем не менее, в этой щели что-то было не так. Ропотов стал приглядываться. Но острота его зрения не позволяла всё как следует разглядеть. От напряжения в глазах он зажмурился. А потом и вовсе отвернулся. Он попробовал закрыть глаза и постараться заснуть. Но сон всё не шёл. Дурацкая щель в стене никак не выходила у него из головы. Он снова повернулся на другой бок и стал всматриваться в неё. Что же там такое? Проще всего было подойти поближе и рассмотреть всё как следует, но вылезать из-под тёплого одеяла и вставать ради такой чепухи совсем не хотелось.

Что могло быть за этой стеной? Ропотов стал представлять себя строителем. В мансардных этажах с двускатной крышей, какой была крыша этого дома, обычно обрезают все углы: так все видимые помещения приобретают привычные прямоугольные очертания. Вот и в этой комнате, занимающей практически весь полезный объем второго этажа, стены и потолок ровные. Стена с большим окном на улицу, две глухие стены и стена с дверью, за которой – лестница на первый этаж и окно во двор, освещающее лестницу.

Другое дело, когда из экономии места стены в мансарде делают ломаными, повторяющими геометрию крыши. В такой мансарде, помимо фронтонных окон, часто устраивают ещё и мансардные окна, для чего в крыше вырезают проемы. Такая мансарда не имеет чердака, но в ней всегда открыты взору конструктивные массивные балки перекрытия, которые для контраста чаще всего выделяют темно-коричневой краской. В этой комнате балки не видны, а значит, над потолком есть чердак.

«Надо будет посмотреть снаружи: там должны быть слуховые окошки наверху», – подумал Ропотов.

Если есть окошки на чердаке, тогда к нему должен быть доступ. Вероятно, за дверью над лестницей какой-нибудь люк.

«Посмотрю, как встану. Наверное, он там есть, этот люк», – продолжал рассуждать про себя Ропотов, которому уже совсем не спалось в это утро.

А если боковые стены ровные, значит, за ними мансардные боковины и скаты крыши. Если боковины узкие, они, как правило, никак не используются и даже не утепляются. Но если не узкие, в них можно обустроить какие-нибудь технические помещения, например, кладовки или встроенные шкафы, ниши, полки.

Так вот что там может быть. Какая-нибудь кладовка, а щель – не что иное, как дверца в неё.

«Ну, слава Богу! А то я себе всю голову сломал с этой щелью», – довольный собой и собственной сообразительностью, выдохнул Ропотов.

Дверца. Понятно. Интересно, что там за ней, в этой кладовке?

Любопытство всё же пересилило желание ещё немного полежать и понежиться под одеялом. Он с силой выдохнул воздух и стал смотреть, как расходится пар.

«Да, надо вставать и идти растапливать печку», – решился наконец он. Тут же встал, сунул ноги в валенки и, скрипя половицами так, что Лена стала ворочаться, подошёл к той самой щели на стене. Теперь он чётко видел очертания небольшой, высотой с метр, дверцы.

Но что-то явно в этой дверце было не так. Слишком яркой была одна из щелей: та самая, что уже давно не давала ему покоя.

Ропотов внимательно стал рассматривать дверцу. И тут он заметил один неприметный, но всё же выделяющийся среди других шуруп у самой этой щели. Этот шуруп, в отличие от других таких же в линии, был не до конца закручен.

Ропотов взял его кончиками большого и указательного пальцев правой руки и потянул на себя. На удивление, шуруп легко поддался ему и вылез из своего отверстия почти полностью, но в самом конце всё равно как будто во что-то упёрся и дальше вылезать не хотел.

Тогда Ропотов усилил давление. Раздался щелчок, шуруп выскочил еще немного, и дверца открылась. «Вот оно что! Потайная дверца с потайным замком…», – только и успел подумать Ропотов, прежде чем замереть как окаменевший.

В кладовке был свет. Обычная лампочка накаливания смотрела на него своим постоянным не дрожащим свечением.

Свет лампочки произвёл на Ропотова впечатление чуда. Он огляделся. В кладовке были два телевизора, микроволновка и большой блестящий, судя по всему, старинный самовар. Очевидно, сюда Кирсанов убирал на зиму наиболее ценные вещи, чтобы их не смогли найти воры, и чтобы не возить их каждый год туда-сюда. Отлично придумано! Молодец Кирсанов: сразу и не догадаешься. Но откуда здесь свет?

Ропотов просунул в проём голову. К лампочке тянулся провод. Ропотов пробежался по нему глазами сначала вверх по нижнему стропилу, а затем вниз – по внутренней стороне боковой стены, пока его взгляд не упёрся в выключатель. Ропотов немедля потянулся рукой к клавише выключателя. Щёлк! И свет погас. Щёлк! И зажёгся. Ропотов пощёлкал клавишей ещё несколько раз. Свет каждый раз то гас, то загорался вновь.

«Не может быть! Эврика!» – осенило его.

Ропотов побежал к двери в комнату и ткнул пальцем в клавишу уже другого выключателя.