Прочь из города

Всё это время Лена, чьё спальное место, как и место её мужа, было определено на верхнем этаже дома, как могла, боролась со сном. Но она даже и не помышляла о том, чтобы идти спать. Перспектива оставить, пусть даже на несколько минут, своего мужа наедине с его бывшей любовницей, пусть та даже сейчас и отвернулась, и спит, хотя может быть, только делает вид, что спит и только и ждёт её ухода, была для Лены неприемлемой. Этого она не могла допустить ни в коем случае. Оттого и продолжала Лена елозить на опостылевшем ей скрипучем стуле, клевать то и дело носом и мучиться от жара, ставшего уже нестерпимо сильным.

Но никому не устоять перед силой стихии! Снимая с себя один за одним предметы одежды – впервые за долгое время, Лена стала явственным образом ощущать запах своего давно немытого тела. С каждой минутой это ощущение росло, а вместе с ним росло и её осознание собственной ущербности: ведь не только Алексей, но и её соперница наверняка тоже чувствует исходящую от Лены эту гадкую вонь, совершенно несовместимую с образом молодой красивой женщины, чувствует и в тайне ликует от собственного превосходства. От самой-то вон как мылом и свежестью пахнет!

Вот почему слова мужа о завершении топки Лена восприняла как спасение. Она тут же поднялась со своего места, при этом не переставая принюхиваться к себе с хорошо скрываемым от других отвращением, подошла к соседней кровати, где спали её дети и мать, и поправила одеяло у Саши, хотя особой нужды в этом и не было. Поцеловав сына в лобик, и убедившись, что её муж действительно уходит, она незамедлительно проследовала за ним.

Поднявшись вместе в тёмную холодную комнату наверху, они уже ни о чем не беспокоились, настолько глубоко жар проник в их тела. Лена сразу рухнула в неразобранную постель большой двуспальной кровати, куда следом за ней упал без сил и Ропотов. Тепло от горячей печной трубы в изголовье кровати давало им надежду, что до самого утра, когда снова нужно будет затопить печь, они уже не замёрзнут.

Лена заснула сразу, как только накрылась тяжёлым колючим одеялом, пахнущим холодной сыростью. А вот Алексей ещё долго, несмотря на усталость, не мог заснуть, всё прокручивая и прокручивая перед собой, как старую черно-белую киноплёнку, картину сегодняшней дороги. Глаза его были закрыты, но от этого было не легче. Яркие объемные проблески равнины полей среди бегущей на него мглы, деревья, выступающие из неё и расходящиеся по обе стороны в самый последний момент, но тянущие к нему, словно руки, свои скрюченные колючие ветки, – он как будто всё время пытается увернуться от них, а они всё ниже и ниже, всё длиннее и толще. И среди всего этого – неожиданные вспышки слепящего света от фар военных машин на блокпостах, маячки на их крышах: ших-ших-ших, звуки сирен и металлические неразборчивые, но несущие в себе опасность голоса из громкоговорителей. И ещё – эта прерывистая полоса разметки, кое-где проступающая из-под укатанного снега: вот она, вот, и вот опять, и снова пропала.

И вдруг среди всех этих пейзажей: он, проступающий и постепенно закрывающий собой всё поле зрения, молча смотрящий на него своими пустыми чёрными глазницами с такими же чёрными кровоподтёками из них. Вот-вот поднимет руку, ту самую свою ушибленную – об голову мальчишки с красками – руку, и погрозит им пальцем.

Ропотова передёрнуло. Этот кошмар, наверное, ещё долго будет его преследовать: тот самый полицейский лейтенант, единственный, кто провожал их сегодня, когда они покидали свой квартал.

Лена тогда, первой увидев его, вскрикнула и тут же отвернулась, зажмурившись что было сил и извергая звуки своего нутра сквозь намертво сжатые зубы. А он не отвернулся, не смог – ужас заворожил его, запечатлев в памяти то, что лучше никому не видеть.

Лейтенант появился неожиданно за поворотом. Босые синие ноги, брюки с лампасами, разорванная гимнастёрка, распухший язык и страшная, как сама смерть, табличка с надписью: «МЕНТ». Лейтенанта повесили за горло на суку старого дерева. Дерево было таким старым, что, наверное, чего только не повидало за свой длинный век. Но эта ноша даже для него была слишком невыносимой. И если бы дерево и могло говорить, то первое, что оно сказало бы людям, потом пришедшим снять тело несчастного полицейского: «Спилите меня!»

Глава XLII

Когда жена умерла, а дочь покинул разум, у Кирсанова быстро опустились руки. Он подолгу лежал на кровати, уставившись в одну точку на стене. Чувство голода стало постепенно пропадать, а вместе с ним и другие чувства ослабевали в нём. Хаотичные было мысли сменились пустотой, а пелена прочно опустилась на взор, безнадежно помутнив его. Смысла жить и бороться больше не было. Кирсанов угасал. Дни его были сочтены.

Пока его не спасла… Ольга.

Однажды днём кто-то постучал в дверь.

Открыла Наташа – сам Кирсанов даже не пошевельнулся, даже бровью не повёл – настолько ему было всё равно, кто там стучит.

На пороге стояла она. Как только дверь отворилась, Ольга упала без сил на руки изумлённой Наташе.

Ольга шла к Кирсановым целый день: с утра до вечерних сумерек. По снегу, по морозу, по безжизненному, полному опасности городу. Без карты, без навигатора – по одному только наитию, ну и по надписям на домах, конечно же. Как такое возможно для девушки, которая и в трёх соснах раньше умудрялась заблудиться, одному Богу известно.

Родители Ольги, с которыми она жила с самого своего рожденья в двухкомнатной квартире семиэтажной «сталинки» в Чапаевском переулке, умерли один за другим от голода и холода. Погоревав пару дней, Ольга решила, что она – следующая, если только не уйдет из своего дома, превратившегося теперь в мавзолей. Ничто уже не было ей дорого в её собственном доме. Напротив, дом стал её страшить, как будто сама смерть прописалась здесь и только ждёт, чтобы протянуть к ней свои костлявые лапы.

Идти было решительно некуда. Родственники по отцу жили в Таганроге, попасть куда теперь было немыслимо, у мамы же в её родной Москве никого не осталось. Вот и оставалось Ольге, что искать спасения у знакомых. Но кто мог приютить её сейчас

Первый, кто пришёл ей в голову, – Кирсанов. Ольга раньше уже была дома у своего начальника, познакомилась с его женой и дочерью: в прошлом году Дмитрий Николаевич приглашал Ольгу на свой день рождения, и она с радостью согласилась. Памятуя о разрыве Ольги с Ропотовым и желая как-то поддержать свою воспитанницу, Кирсанов тогда пригласил к себе именно её, а не своего закадычного друга, с которым он отпраздновал день своего рождения в ближайшую пятницу на работе, вместе со всеми сослуживцами. Ольга тогда ещё первой ушла домой, избегая общения с Алексеем.

Но в тот ещё первый, домашний праздник Ольге были все очень рады. Она быстро нашла общий язык с Оксаной и особенно с Наташей. Семейное торжество сделало их ближе. Разница почти в двадцать лет позволяла Кирсанову по-отечески относиться к Ольге, а ей, в свою очередь, принимать эту заботу как должное, нисколько не опасаясь какого-либо подвоха с его стороны.

Вот почему Ольга, оказавшись в экстремальной для себя ситуации, одна в пустой холодной квартире с умершими родителями, не раздумывая, решилась на такое отчаянное путешествие: с Сокола на Юго-Западную, где жили Кирсановы. Решилась и ни разу об этом не пожалела.

Чудесное появление Ольги в их доме, её слабость, беспомощность и бесчувствие, необходимость проявления заботы и участия в её судьбе вывели Кирсанова из того состояния апатии и безразличия, в которое он вверг себя сам после смерти любимой жены, растопили его, казалось, навсегда замёрзшее сердце.

Ещё одно слабое существо, – но теперь уже, в отличие от Наташи, – всё понимающее и принимающее, и также нуждающееся в его защите, пересилило в Кирсанове желание поскорее покинуть этот мир и воссоединиться с Оксаной; стало тем камушком на его весах, который всё окончательно перевесил. Кирсанов очнулся, прозрел, словно только и ждал этого.

И вот уже в его сознании рождается план: бежать прочь из этого проклятого города на дачу, где можно согреться и найти съестное, а значит, снова вернуться к жизни и обрести в ней цель. Ровно та же самая мысль, что чуть ранее пришла в голову его другу Ропотову, ровно то, о чём Кирсанов даже не помышлял всего несколько дней назад, пока прикованной к постели была его Оксана. Пока ещё теплилась надежда спасти её здесь, в Москве.

Недолго думая и без лишних хлопот, они выехали. Старина «Мустанг» не подвёл, сдюжил. До самой дачи они ехали практически без остановок: ну, если не считать два блокпоста при въезде на Ленинский проспект и перед самой Кольцевой. Симферополька была свободна. Редкие машины следовали тем же курсом: прочь из пахнущей смертью Москвы. В обратную же сторону кроме двух колонн военной техники, пожалуй, больше никто и не спешил. Скорость по шоссе была низкой: разогнаться не давал снег, который никто не убирал, а потока машин было явно недостаточно, чтобы его раскатать и разбросать по сторонам.

Первые три дня, что они обживали зимнюю дачу, Кирсанов беспрестанно топил печь. Продукты в погребе: картофель, морковь и свёкла – то, что в избытке уродилось на участке летом, и что не было уже никакой возможности перевезти в Москву, находились в удовлетворительном состоянии, почти без гнили. Великолепными были мочёные яблоки; как свежесваренное – варенье в банках, числом более десятка. Таким образом, проблема с едой решилась сама собой.

Горячая вода перестала казаться драгоценной: чистейшего снега вокруг было море. Наличие в печи удачно предусмотренного проёма под чугунную плиту сделало процесс кипячения воды только лишь вопросом времени. Уже на второй день дачной жизни Кирсанов устроил своим девочкам баню. Они мылись здесь же, в комнате с печкой, стоя ногами каждая в своём тазу и поочередно зачерпывая ковшиком воду из больших вёдер, доверху наполненных согретой, а затем разбавленной воды.

Слыша за дверью задорный девичий смех, Кирсанов даже подумал, что к его дочери снова возвращается разум. По крайней мере, нужно выждать время, чтобы убедиться в этом наверняка. И как же здорово, что с ними сейчас Ольга! Даст Бог, и она вытянет за собой Наташу. Дай-то Бог!

На четвёртый день идиллия кончилась. К ним пришли. Вечером, когда они уже стали ложиться. Видно, те, кто пришёл, увидели свет в их окнах, почуяли печной дым, увидели следы и расчищенную от снега машину недалеко от дома.

Кирсанов не хотел открывать: думал, дверь убережёт. Но куда там! Их было много, а он – один.

Кто это был? Кирсанов не сразу разобрал: сначала думал, пришли поживиться. Отнять у него его девочек, забрать машину и еду. А может, даже выгнать их на улицу, обрекая тем самым на быструю, но лютую смерть. Но оказалось, что они пришли только за ним одним.

Это были повстанцы: по крайней мере, так они себя называли. Четверо взрослых мужчин и один подросток. Они искали тех, кто мог провести их к секретной ветке метро на территории военной части Алачково, что располагалась среди леса, в пяти километрах от дачного кооператива. Здесь когда-то давали участки бывшим военным и прочим разномастным силовикам-отставникам. Многие из них знали о существовании метро, кто-то даже его обслуживал раньше. Очевидно, это знали и «повстанцы», точнее, разведотряд, вломившийся в дом к Кирсанову. Им нужен был проводник. Тот, кто отведёт их туда, расскажет, как проникнуть внутрь, как обезоружить охрану, если она вообще там была, как запустить состав и направить его в самое сердце Москвы: туда, где не ждёт их тот, кто утверждает, что его невозможно убить, кто думает, что будет жить и править вечно, – Президент.

«Повстанцам» повезло: Кирсанов как раз и являлся тем, кто им был нужен. Дело в том, что отец Кирсанова был военным, служил в Алачковском гарнизоне и целых десять лет проработал на той секретной станции. По выходе на пенсию за долгую безупречную службу начальство наградило его шестью сотками в дачном кооперативе, организованном недалеко от самой военной части. Вот почему ещё мальчишкой Дима частенько бывал, хоть это и было запрещено, у отца на работе. Знал там всё и кое-что ещё не забыл.

Кирсанов долго отрицал свою причастность к метро в Алачково. Разводил руками, говорил, что первый раз об этом слышит, что никакого метро здесь и в помине нет. И ему уже почти поверили. Но потом в нём произошёл надлом.

Одного из тех пятерых звали Архипов. Он так и представился Кирсанову, по фамилии. Возраста они были одинакового. Такой же комплекции и почти такого же роста. И, как оказалось, была у Архипова большая сила убеждения. Потому что хорошо умел он это делать, потому что основывалась эта сила на глубоких знаниях и искренней вере в чистые, светлые идеалы, за которые, почитал Архипов, и не грех было умереть.

Глава XLIII

– Ты знаешь, Дима, а мне не жалко москвичей. Совсем не жалко.

– Как? Детей и стариков тебе не жалко?

– Ну, детей, конечно же, жалко, они расплачиваются за грехи взрослых. А вот самих взрослых, да и, пожалуй, стариков – нет.

Кирсанов недоуменно смотрел на Архипова.

– Москвичи достойны своей участи. Это им – кара Господня!

– Это как же тебя понимать? Что они, москвичи – я, вот, например, моя жена покойная, дочь, от горя обезумевшая, – что мы все такого совершили, что теперь должны нести за это справедливое, по-твоему, наказание? Что?

– Что-что? Вы молчали! Вы знали всё, но молчали и делали вид, что всё правильно, что так и должно быть.

– Да о чём ты вообще? Что мы знали? О чём молчали?

– О несправедливости. О горе, о нищете, о слёзах, о мольбах. Вы здесь в благополучии купались, пока вся Россия, униженная и оскорблённая, изнасилованная в извращённой форме оплачивала вам, москвичам, ваше грёбаное благополучие. Вот теперь и платите за это! Голодом и холодом, нищетой и слезами. Как говорится, грейс-период кончился. Пришла пора платить по счетам, да по ставкам повышенным.

– Ты что?! Какие унижения и изнасилования, да о чём ты вообще?! Кого я-то насиловал, по-твоему? – Кирсанов усмехнулся, всё так же негодуя.

– А ты разве не знаешь, что Москва на протяжении всех последних лет, да что лет – столетий! только и делала, что грабила всю Россию? Ха-ха-ха! Мне смешно… А последние годы, лет двадцать как, вообще хер ей без соли оставляла только. Москва – это огромный клещ на теле России. Паразитище! Все соки уже высосал. Клещ растёт, а организм чахнет… Да раскрой ты глаза, Дима, полстраны вымерло, опустело, пока вам тут плитку по два раза в год перекладывали, пока фейерверки в небо каждый месяц пуляли, пока вы в ресторанах жрали-пили… Сволочи вы бессовестные… Ну а теперь вот получайте!

– И за что ты только так москвичей ненавидишь-то? Мы же на одном языке разговариваем, у нас же прадеды общие.

– Вот за это всё и ненавидим… мы – вас. За то, что вы, сраные москвичи, кичащиеся своей принадлежностью к этому… грёбаному Вавилону, забыли о своих прадедах, о корнях своих забыли, о том, что ещё вчера жили с нами в одних городах: в Пензе, Твери, Смоленске, Рязани, Самаре, Казани, в Урюпинске, наконец, в Мухосранске, Задрюченске и прочих Куевых-Кукуевых. Вы сбежали оттуда сюда и сразу же забыли свои города и посёлки, свои погосты, своих оставленных там стариков, своих друзей-товарищей, и вам плевать на то, что там с ними… что с нами. Плевать!.. Вы же теперь москвичи! Столица! Нос задрали… Элита, бл…дь… Белая кость… Соль земли… А все, кто не смог или не захотел сбежать, по-вашему, – неудачники и нищеброды… о! лузеры, как вы любите говорить, – лицо его перекосилось кривой усмешкой, щёки зарделись, а глаза налились кровью.

– И что же ты считаешь, что мы, когда сюда прибежали, должны были делать? А? Вам, что ли, деньги свои пересылать? Заработанные здесь, кровью и потом… свои кровные… вам, что ли?