Цветные этюды

Елагин был непреклонен. Комиссар ещё верил в чудо, он надеялся, что его откровенное и публичное унижение может что-то изменить, он жалобно причитал и не вставал с колен, а тем временем выбирали добровольцев для расстрельной команды. Вызвались многие, но это дело поручили нескольким бойцам из разгромленной самарской роты. Среди них был и молодой шестнадцатилетний гимназист, который сегодня первый раз участвовал в бою. Его сосед по строю, усатый прапорщик участливо шепнул парню: «Не надо сынок, не твоё это дело», но мальчишка не дрогнул, – он желал отомстить за своих погибших товарищей.

Плачущего комиссара вместе с хранившим предсмертную гордость красным командиром отвели во двор. Раздался залп!.. Расстрельная команда быстро вернулась, и последним шёл гимназист. Бледное лицо, стеклянные глаза, медленные, неловкие движения – он сегодня впервые убил человека! Гимназист не встал обратно в строй, а сел за спиной товарищей, прислонившись к забору, и заплакал, грязным кулаком вытирая слёзы: он сегодня впервые убил человека…

– Что с остальными делать? – спросил Мухин у Елагина, кивнув в сторону серо-зелёной массы ожидавших своей судьбы красноармейцев.

– Всех мобилизованных красными отпустить, – распорядился Елагин. – Кто захочет на добровольной основе вступить в нашу Народную армию, пусть вступает. А иностранцев… – Елагин секунду раздумывал. – Иностранцев заключить под стражу. Завтра запросим у Самарского правительства, что с ними делать.

Большинство пленных отпустили, человек двадцать сразу же записались в белую армию, а всех латышей, венгров и китайцев закрыли в пустом складе на краю города.

Население Вольска встретило белых очень дружелюбно, почти как освободителей. Самые смелые нацепили на одежду трёхцветные ленточки и гордо ходили по улицам, чувствуя себя под защитой белых отрядов. На ночь бригада разместилась в городе. Под штаб определили каменное здание богатого купца, семья которого сбежала из города, как только в нём появились красные. Мухин и Елагин расположились в самой большой комнате дома. Денщики в это время пытались организовать ужин, собирая у соседей продукты.

Но, видно, крови было пролито в этот день недостаточно. Скоро в комнату, где за столом сидели Елагин и Мухин, влетел чех Новак.

– Красных режут! – крикнул он, широко распахнув дверь.

Командиры выскочили на улицу и бросились к складу. Открывшаяся картина ужаснула их. Около склада мёртвыми рядами лежали все пленные красноармейцы – несколько десятков венгров, китайцев и латышей. Большинство из них были в исподнем, с резаными и колотыми ранами, практически все – без обуви. Вокруг собрались хмурые балаковские мужики, казаки, добровольцы и местные горожане.

– Кто?! – взревел Елагин. – Кто это сделал?!

Из-за спин своих мужиков выглянул растерянный Горохов.

– Простите, Емельян Фёдорович, – повинился он. – Наши признали в одном из мадьяров насильника. Тот месяц назад девку у нас в городке испортил и убил её жениха. У нас к тем мадьярам особый счёт был – обидели они нас сильно, грабили, измывались… Ну, и порешили мужички этих всех. – Горохов показал на трупы и склонил голову. – Только, кажись, ошиблись мы чуток. Не те это были мадьяры… Погорячились, одним словом.

Елагин приказал похоронить всех убитых, развернулся и ушёл. Наказать балаковских мужиков, принёсших ему сегодня победу, он не посмел.

В ту ночь Мухин и Елагин ещё долго сидели за столом и пили водку. Большей частью молча. Только после очередной рюмки пьяный Елагин не сдержался, с горечью и болью выдохнул:

– И когда же все эти безумства русские закончатся?!

Мухин посмотрел на него прищуренным взглядом осоловевших, хмельных глаз.

– Рано вы устали от войны, Емельян Фёдорович. Ведь всё только начинается, – сказал он с какой-то пустой, злой грустью, осклабился и снова налил рюмку.

Весь конец июля и август восемнадцатого года прошли в боях. Хвалынская бригада прорывалась вниз по Волге, на юго-запад. Елагин хотел выйти к Саратову и соединиться там с донскими казаками, осаждавшими Царицын, но его малочисленная бригада, лишённая поддержки других белых частей, так и не смогла преодолеть сопротивление красных. Измотанная переходами и потрёпанная в постоянных сражениях и стычках, она вынуждена была отступить обратно к Вольску. Но и здесь бригада не смогла передохнуть, пополнить свои ряды и запасы. Со стороны Николаевска наступала стрелковая дивизия красных, и Елагину пришлось срочно организовать оборону города. По численности силы были явно не в пользу белых, но командир бригады надеялся на боевой дух и опыт своих солдат – у красных дивизия была необстрелянной и состояла в основном из мобилизованных рабочих и крестьян.

Белые части заняли оборону восточнее Вольска. Неприятель, подойдя ближе, не стал атаковать их позиции с ходу. В изучении противника и составлении плана наступления прошли сутки. На второй день с самого раннего утра заработала красная артиллерия, а потом поднялась и двинулась вперёд пехота. Основной удар пришёлся на отряд Новака, который состоял из чехословаков и поволжских добровольцев. Белые подпустили цепи противника как можно ближе, а потом ударили из всех пулемётов и винтовок.

Маленький бесстрашный человечек в тёмно-зелёной гимнастёрке шёл впереди красных. Когда белые открыли огонь, он призывно замахал рукой с револьвером, требуя от своих солдат идти в атаку, но те сначала бестолково прижимались к земле, а потом и вовсе стали отступать. По линии атакующих пробежало испуганное, предательское «назад!», и красные, пятясь и беспорядочно отстреливаясь, начали отходить. Маленький бесстрашный командир метался перед линией, кричал, стрелял из револьвера, но уже не мог ничего изменить. И скоро он, сделав плавный прощальный взмах рукой, упал на траву, сражённый пулей, и больше уже не поднялся.

Красные отошли, но ненадолго. Через некоторое время после очередной артиллерийской подготовки они опять двинулись в атаку, теперь уже по всему фронту, а потом снова вынуждены были отойти, остановленные огнём Хвалынской бригады. Но долго так держаться белые уже не могли. И без того скудные запасы боеприпасов подходили к концу.

Во время непродолжительного затишья Елагин собрал командиров. Новак стёр чёрный пот со лба и грустно усмехнулся.

– Следующая атака красных будет последней, у меня по одному патрону на человека, – откровенно сообщил он Елагину. – Нужно отступать.

– Согласен, – печально кивнул Горохов. – У моих мужиков тоже нет патронов. Надо отходить.

Понурые командиры ждали решение Елагина

– Ну, что же, если мы не можем удержать наши позиции, значит, надо… атаковать, – вдруг предложил тот.

Передышка скоро закончилась. Красные орудия уже привычно прошлись по позициям бригады, а потом цепи неприятельской пехоты поднялись в атаку. Ломанными длинными рядами они осторожно продвигались вперёд.

В обороне белых возникла оживлённая суета, командиры стали поднимать своих бойцов. Послышались голоса: «Приведите себя в порядок, господа, как-никак умирать идём». Выстроившись в цепи, белые пошли во встречную атаку. Первая линия состояла полностью из офицеров. В полный рост, с винтовками за спиной на ремне, они безмолвно и неспешно маршировали в ногу. Зажатые в зубах сигареты, прилаженные перед атакой старые погоны – ровная офицерская волна, полная холодной отваги, двигалась на врага. Противники сближались в непривычной и жуткой тишине, никто не открывал огня.

Раздалось громогласное, раскатистое «ура!»; красные перешли на бег и, ведомые комиссарами и командирами, бросились в штыковую атаку. Белые офицеры, казалось, никак не отреагировали на бросок неприятеля, они молчаливым маршем, чётко в ногу, продолжали двигаться вперёд с винтовками за спиной. Неожиданно красное «ура!» стало затихать, разорвавшись на отдельные, словно уходящие в эхо крики. Красные остановились в нерешительности на месте, раздались нестройные выстрелы, кто-то попятился назад; цепи дрогнули и стали распадаться на звенья, по ним пронеслось смятение. Ряды смешались, красные устроили беспорядочную пальбу по наступающим белым.

Момент настал. Шедший в первой линии Елагин поднял руку с наганом, громко, насколько хватило голоса, крикнул: «За Россию!» и устремился вперёд. За ним, с винтовками наперевес, ринулись офицеры, откликнувшись на призыв гудящим рёвом атаки. Людские волны сошлись, сшиблись, красный на белого, русский на русского – с ненавистью, с остервенением, со звериным предсмертным азартом они бросились врукопашную и стали убивать друг друга. Число теперь не имело никакого значения, всё решала воля. И на этот раз воля у белых оказалась сильнее. Красные начали отступать, сперва пятились назад, потом побежали, бросая оружие. Мощный победный рёв сотряс белые цепи – судьба сражения была решена. Разбегающегося противника долго преследовали. Оренбургские казаки со свистом и гиканьем гнали сломленную рабоче-крестьянскую пехоту, поднимая и опуская блестевшие как молнии шашки. В ярости боя никто не помнил о милосердии, поднятые вверх руки и крики «сдаюсь!» совсем не гарантировали жизни. Это была война, на поле гуляла смерть…

Утратившая управление и дезорганизованная дивизия красных была разбита, разорвана на отдельные отступающие лоскутки. Она потеряла всю свою артиллерию и почти треть численного состава убитыми и пленными. Жестокие правила, установленные самой гражданской войной, требовали своего неукоснительного исполнения. Пленные комиссары и командиры, как идейные противники, были расстреляны на месте, всем рядовым красноармейцам объявили, что они свободны, если обещают больше не поднимать оружие против белых. Поволжские рабочие и мобилизованные крестьяне неуверенно и глухо обещали, вероятно, даже не надеясь, что могут сдержать слово, но были отпущены. Нерешённым оставался только вопрос с малочисленной группой иностранцев. Большинство командиров, выражая волю основной массы бригады, выступали за то, чтобы отправить всех иностранцев вслед за комиссарами. Именно интернационалисты составляли костяк карательных отрядов красных, которые занимались продразвёрсткой и грабили крестьянские хозяйства, и потому пощады им обычно ждать не приходилось. Была и другая причина. Для белых иностранцы были не невольными участниками братоубийственной войны, а наёмниками, которые добровольно выбрали сторону большевиков: с целью поживиться или по идейным соображениям – это не имело значения. А с наёмниками, влезавшими во внутреннюю усобицу, всегда и во все времена разговор был коротким.

Человек сорок иностранцев сидели на земле, покорно ожидая своей участи. Среди них были эстонцы, мадьяры и югославы. Сидя на траве, они с надеждой и страхом наблюдали за группой белых офицеров, которые совещались чуть в стороне. Командир бригады молча выслушал все мнения «за» и «против» расстрела, подумал недолго, а потом что-то отрывисто приказал. От группы белых отделился невысокого роста офицер в кепи, по-видимому, чех, и подошёл к пленным.

– Повезло вам на этот раз, – сказал он с явным неудовольствием и досадой. – Командир вас отпускает. Но если попадётесь ещё раз, лично перестреляю вот из этого нагана! – Новак потряс для убедительности своим револьвером. – Рожи ваши бандитские я хорошо запомнил!

Недолго думая иностранцы поспешно направились к ближайшему леску, иногда с опаской поглядывая назад. Надо было быстро уходить, ведь победители могли и передумать. И только темноволосый молодой югослав, шедший последним, на секунду остановился, пристально рассматривая стоявшего в стороне командира белой бригады. Товарищ-венгр ткнул его в плечо.

– Чего уставился, пошли быстрее, – испуганно пробормотал он.

– Как зовут этого человека? – спросил югослав.

– Тебе не всё равно?

– Хочу знать, кому буду должен.

– Это полковник Елагин… Поторапливайся, а не то твой полковник передумает и решит, что ты не свободы, а пули заслуживаешь!

Несмотря на одержанную победу Хвалынской бригаде пришлось отойти. Красная Армия наступала по всему Восточному фронту. Соседи Елагина не сдержали напора противника и спешно отступили к Самаре. Сохранять позиции под Вольском было уже сродни самоубийству; задержись там бригада хоть ненадолго, ей грозили бы окружение и разгром. Вольск был оставлен без боя, после пали Хвалынск, Сызрань. Красные, догоняя отступающие белые части, подошли к Самаре.

В городе происходило натуральное столпотворение. Несмотря на бодрые и воинственные заявления Самарского правительства никто уже не верил, что город удастся отстоять. Шла поспешная и суетливая эвакуация. На восток потянулись эшелоны, заполненные беженцами. Таких, кто уже не надеялся на белую власть и смертельно боялся красной, было очень много. Настроение панического бегства, охватившее население, передалось и войскам. Многие белые части практически распадались, не в силах сформировать даже организованный отход. Елагин с тоской смотрел на толпы, штурмующие поезда в восточном направлении, видел среди них много молодых мужчин в военной форме и думал, что если бы удалось остановить хотя бы половину из этого бегущего в никуда мужского боеспособного населения, таких сил хватило бы не только на то, чтобы отстоять Самару, но и с победами дойти до самой Москвы. Но все устали, не верят в собственные силы и уповают на кого-то, кто смог бы всё изменить, остановив красный поток, заливающий белое мятежное Поволжье.

К вечеру из военного штаба Самарского правительства вернулся Мухин. В городе он раздобыл несколько новых кавалерийских шинелей и папахи: было начало октября, и золотая осень потихоньку катилась к зиме.

– Представляете, Емельян Фёдорович, иду по улице, – рассказывал Мухин, – а навстречу какая-то сволочь с красным бантом. Гордый уже такой, с видом победителя! Ну, я ему по зубам, сбил спесь… Жалею, что не пристрелил.

Мрачный Елагин сидел за столом, перед ним лежал чистый лист бумаги; он рассеянно кивнул.

– Что с бригадой? – спросил Елагин, не поднимая головы.

– Есть приказ о переброске бригады в Оренбург, – ответил Мухин, – Уже выделили эшелон. Скоро начинаем погрузку, – и поинтересовался: – Вы письмо кому-то пишите?

Елагин кивнул.

– Хотел вот написать вдове капитана Окунева… сообщить. Она ведь, вероятно, не знает о смерти мужа, – споткнулся, посмотрел в окно. – На германской я много таких писем написал, а тут…

Мухин прошёлся по комнате, потом сел на стул, закинув ногу на ногу, и стал легонько подрагивать носком своего сапога.

– Вы на каком фронте воевали? – спросил он, бережно приглаживая свои пышные чёрные усы.