Школа свободы и бесстрашия

Вдруг одна из девочек с криком «у меня началось!» выбегает из игровой зоны и бежит по направлению к выходу (там же находится и уборная).

Затем она слышит такой диалог, сказанный отнюдь не шепотом, а так, чтобы та, убежавшая, тоже все слышала:

– Ты че, не видела? Она вся мокрая там.

– Фу, реально?

– Ну, у нее легинсы черные, поэтому ни хрена не видно.

– Капец.

Девочка (как назвать по-другому?) возвращается: потная, испуганная, со странной улыбкой на лице. Один из парней (вроде тот самый в наушниках, но она на самом деле уже запуталась, глядя на них, они все слились для нее в одно страшное лицо с полуоткрытым ртом, на которое не должно хотеться смотреть, но оторваться и не видеть его тоже невозможно) спрашивает:

– Ты че, беременная? Тошнит тебя, что ли?

Взрыв смеха. Эхо от взрыва дикого смеха. Стены кафе отделаны армированным железом, и это эхо особенное, железное.

Кассирша бросает свое безвольное:

– Так, быстро успокоилися!

Это «успокоилися» тонет в ржаче, так и не долетев до умов и душ юных посетителей кафе.

Убегавшая и вернувшаяся не заставляет себя долго ждать с ответом:

– Да. Скоро рожу. От тебя.

Парень в наушниках выматерился: «Да ну нах» и нахлобучил наушники, потом снова их снял и сказал девочке, как отрезал: «Ебанутая». Все замолчали и, видимо, согласились со сказанным. Никто не вступился. Прежнее веселье и вольготность мгновенно съелись произошедшим, подростки вывалились толпой на улицу, в зале остались только две девочки. Та, с которой случилась неприятность, и другая, по виду чуть старше. Наверное, они были подругами, но та даже не думала ей посочувствовать.

– И че там у тебя опять?

– Третий день. А я ничего не взяла.

– У меня нет с собой. Че ты так на меня смотришь?

– Он ко мне вчера приставал, а я сказала, что…

– Все, хватит. Пошли.

Она поняла, что речь идет о парне в наушниках. Да она уже давно все поняла. Не доела лапшу, не допила колу, голод ушел, но пришла и «поселилася» в голове невозможность осмыслить увиденное. Наверное, и не надо пытаться. Это как в телевизоре, ты смотришь, понимаешь, что не хочешь «это» смотреть, переключаешь канал и видишь белый шум, переключаешь вперед, назад, везде белый шум, работает только один, тот самый канал с «этим», ты хочешь выключить телевизор, но кнопка выключения на пульте не работает. Тогда ты подходишь к телевизору и пытаешься его выключить, но кнопка на панели кем-то вдавлена. Тогда ты выключаешь телевизор из сети.

Она давно не смотрит телевизор. В прошлый свой приезд в Талдом она еще смотрела телевизор, искренне любила комедии на телеканале СТС и обожала пересматривать «Сабрину – маленькую ведьму». Но это все подробности и детали прошлого. Можно обойтись и без них.

Неужели она была такой же, как эти раблезианские дети-недети. Ведь мало что меняется, она это понимала, но не узнавала себя – в них.

Она. Девочка, извини, пожалуйста, можно тебя на минутку?

Девочка-недевочка робко подходит к ней, постоянно оборачиваясь на свою подругу-неподругу.

Девочка-недевочка (пряча за спину гигиенические принадлежности). Спасибо вам огромное. Извините.

Девочка-недевочка пытается покраснеть, кажется, что ей немного, но стыдно. Она возвращается к подруге-неподруге, шепчет ей что-то, потом они обе прыскают смехом.

Она выкидывает коробочку с остатками лапши и бутылку доброй колы в мусорный контейнер и выходит из кафе.

3

Она не знает, как выглядит Талдом весной, боится представить, как здесь зимой (она не любит холод и сырость). Двадцать лет назад был август, точно как и сейчас, природа пытается скрыть черты увядания, маскируется, припекает солнцем, камуфлирует неминуемую гибель. Да, затем снег, смерть снега и какое-то новое рождение чего-то нового, а то безвозвратно отцвело, но прежде успело многое. Вот и она должна успеть. В глобальном, космическом смысле. В бытовом до фейкового заселения – час, и она пошла в краеведческий музей. Она не хочет торопиться, это только ускоряет распад.

Каменное двухэтажное здание с кованым балкончиком в центре города обвито виноградником (или каким-то другим обвивающим растением). Дверь, ведущая на балкон, открыта, тюлевая белая занавеска колышется, все пространство вокруг вдруг поэтизируется, не хватает звуков старинного фортепиано. Она так не любила манерную пошлость, всегда была приземленной, сомневающейся в напускной декоративности, но сейчас вся эта колышущаяся, вздувающаяся на ветру фальшь говорила ей: «Бояться нечего», и эта поддержка была такой неожиданной и «в точку».

По деревянной лестнице (ступени стерты от вековой эксплуатации) она поднялась наверх к кассе, купила билет по куар-коду, выслушала речь милой женщины-смотрительницы об истории музея (три вводных предложения, наполненные гордостью).

Смотрительница спросила ее:

– Вы из Москвы?

– Да.

– Все поня-а-атно… (Она неприкрыто перешла из любезного регистра в брезгливо-вглядывающийся.) – Столи-и-ичная.

«Вот что тебе понятно? Что?» – спросила она саму себя, быстро переходя со смотрительницей на панибратское «ты».

Она достает телефон, проверяет уведомления.

Смотрительница. У нас фотосъемка платная.

Она. Сколько?

Смотрительница. Сто писят.

Она представила сто писят (это представляется мгновенно) и, конечно, засмеялась. Смотрительница нервно дернулась, поправив заградительную веревочку.

Она. Оплата также по коду?

Смотрительница. Нет, переводом…

Взгляд смотрительницы говорил одно: все понятно, все понятно…

Наверное, в этом музее было много любопытного, но взгляд отказывался фиксироваться на чем-то. Как и прежде, притягивала занавеска (уже с другого ракурса, изнутри дома она казалась банальной и без капли поэзии, этим она ее зацепила даже больше, и фортепиано с коваными подсвечниками стояло рядом).

Заплатив за съемку, она решила фотографировать только себя, в разных ракурсах, с разных сторон, вырывая из контекста своей внешности то одно, то другое: уши, которые она всегда прятала за каре; нос, который растет, как выяснилось, всю жизнь, и она этот рост замечает; высокий лоб (двадцать лет назад она пробовала его выбривать, приподнимая лоб еще выше, ей казалось, что это модно, сейчас лоб как лоб, обычный высокий лоб); родинка на шее (она не боялась родинок); грудь, в которой ее тоже все всегда устраивало. Какие-то фото смазывались, и этим ей нравились еще больше. Так фиксируется ее распад, ее медленное, но верное размазывание по плоскости жизни. Смотрительница, которая давно «все поняла», теперь смотрела на нее с интересом, понимая, что только ей она может предложить взглянуть на сувенирную продукцию. «Она – наш клиент», – думала смотрительница, глядя на эту адептку селфи.

Сквозь зеркальную витрину на нее посмотрел фарфоровый клоун. Он держал руку у рта, глаза были чуть вытаращены, в вытянутой руке болтался горшок.

Она. Его тошнит?

Смотрительница: Почему это тошнит? («Все понятно» – в новой интонационной внутренней модификации.) Он зевает… и держит в руке ночной горшок…