Школа свободы и бесстрашия

Она смотрит на их штаны: у отца классическое синее трико с белыми полосками по бокам, у сына – абибасовские спортивки. Она – почти невидимая – слушает, как разговаривают между собой трико и абибас.

Она тоже хочет, чтобы ей было весело, ей кажется, она это заслужила. Пытаясь развеселиться и сменить оптику, она загоняет себя еще дальше в тупик отчаяния. Если бы было можно, она бы сейчас выпила, прямо из горлышка.

Отец. Ты знаешь, кто самое жестокое животное?

Сын. Ну…

Отец. Бегемот… если бы мы встали у него на пути, он бы тебя сожрал.

Сын. И тебя… проспиртованного.

Отец (смеется). И женщину, идущую за нами… она все еще идет?

Сын. Ну идет, и че. Она к станции идет, как и мы.

Отец спотыкается на камне, сын успевает его подхватить.

Сын. Бать. Ебать-копать… все, харэ на сегодня, нам надо еще до Звенигорода доехать.

Отец ничего не отвечает, идет до станции молча.

Вон станция!

Она. Да, спасибо, я поняла. Нужна ли какая-нибудь помощь?

Сын (с наездом). В смысле?

Она замечает, что у него уши торчком (как у нее). И что он выглядит старше своих лет, а глаза совсем юные.

Она. Нет, ничего… извините.

Потом она отрывается от них, сменив шаг на легкий бег. Она бежит и чувствует, что снова начинает распадаться. Плевать. Она сплевывает в кусты.

Оборачивается и видит отца и сына. Они отливают за старым паровозом, стоящим на срезанных рельсах, авоська брошена рядом. Лоб отца прислонен к составу, сын держит свободной рукой отца за левое плечо. Они стряхивают синхронно – зачем она на это смотрит?

Она стоит на платформе и держится за фонарный столб. Из подъехавшей электрички (из Москвы) выходит толпа народа. Ей кажется, что все эти незнакомые ей люди вышли из вагона только лишь для того, чтобы ее раздавить, размазать и уничтожить. Она закрывает глаза и еще крепче вцепляется в фонарный столб (не хватает обхвата ладони). Сейчас она бы хотела стать бесплотной и невидимой. Но она, видимо, видима.

6

Вагон электрички почти пуст, или ей только хочется, чтобы в нем никого не было, кроме нее и уже знакомых ей отца и сына. Она сидит спина к спине к сыну, два оттопыренных уха – ее и его – кажутся одинаковыми. Она читает книгу, точнее, делает вид, что читает. Она смотрит в окно, точнее, делает вид, что смотрит в окно, мелькание домов, деревьев, лесов, полей и рек укачивает ее, тянет в сон, но засыпать сейчас она не хочет. Она слушает голоса отца и сына, ее разморило, и она перестает фильтровать мат в их речах. Хор цикад, кузнечиков и, господи прости, клопов сменяется классическим шумом поезда, так проносится жизнь в самом ординарном метафорическом понимании, этот шум символизирует ее ход и ее смерть, способен все заглушить, за это он многим и нравится.

Отец рассказывает сыну, что он назвал его в честь апостола Андрея. Сын говорит, что отец это уже рассказывал сотню раз: и про косой крест, и про то, какой апостол был рыбак. Она не знает ничего про косой крест и дала себе обещание, что загуглит по возвращении в Москву. Она думает, что было вначале: рыбак или апостол. Конечно, рыбак. Можно ли родиться апостолом, или эта должность назначается, и вообще, какая это должность? Она не хотела засыпать, она задавала глупые вопросы, ответить на которые мог либо отец (сын бы не выдержал), либо «Гугл».

Отложив книгу (книга стихотворений Виктора Сосноры, ей нравился этот поэт, она знала не так много его стихов и боялась, что, если узнает больше и найдет повторы, разочаруется в нем, засомневается, сомнение – цемент ее жизни, поэзии жизни), она открывает заметки в телефоне и пытается что-то записать, но что-то…

НЕ ПИШЕТСЯ.

Она опять вспоминает – сто писят, потом четыреста писят. Как хорошо, когда день проходит и есть что вспомнить.

Раздвижные двери вагона разлетаются в стороны, кто-то невидимый заходит. Только потом она видит, что это мужчина на колесах. Точно он, также загребает руками, как веслами, правда, сменил верх, теперь на нем футболка защитного цвета. В руках гитара.

Мужчина на колесах с гитарой: Добрый вечер всем присутствующим. Позвольте вам от чистого сердца подарить песню, которую я посвящаю всем своим друзьям, живущим и ушедшим на тот свет.

Он смотрит секунду на потолок электрички. И начинается гитарный бой.

Она ничего не имеет против песен, почему нет, тем более если идет речь о песнях, посвященных друзьям. Но сейчас песня мужчины на колесах была лишней, она перестала слышать отца и сына, хотя отец заснул, прислонившись к стеклу (его лоб все время ищет опоры, а сын играет в телефонную игру, кажется в «фермера».

Мужчина на колесах с гитарой поет (мотив песни напоминает блатной, но последовательность аккордов кажется измененной, все это напоминает стилизацию, игру в блатную романтику):

Теперь – тебе: там, в мастерской, маски,
тайник и гипс и в светлячках воздух…
Ты Галатею целовал, мальчик,
ты, девочка, произнесла вот что:
«У нас любовь, а у него маски,
мы живы жизнью, он лишь труд терпит,
другую девушку – он метр, мастер, –
ему нетрудно, он еще слепит!»
Так лепетала ты, а ты слышал,
ты пил со мной и ел мои сласти,
я обучал тебя всему свыше, –
мой мальчик, обучи ее страсти!
Мой ученик, теперь твоя тема,
точнее, тело. Под ее тогой
я знаю каждый капилляр тела,
ведь я – творец, а ты – лишь ты. Только
в твоей толпе. Теперь – твоя веха.
И молотками весь мой труд, трепет,
и – молотками мой итог века!
«Ему нетрудно, он еще слепит!»
Теперь – толпе. Я не скажу «стойте».
Душа моя проста, как знак смерти.
Да, мне нетрудно, я слеплю столько…
Скульптуры – что там! – будет миф мести.
И тем страшнее, что всему миру
вы просчитались так, и пусть пьесу
вы рассчитали молотком, – минус,
мир – арифметика, и плюс – плебсу.
Теперь убейте. Это так просто.
Я только тих, я только в труд – слепо.
И если бог меня лепил в прошлом –
Ему нетрудно, Он еще слепит!

Она слушает песню мужчины на колесах и допускает страшное: она могла бы в него влюбиться, ей даже хочется взять его на руки и покачать в такт играемой им песни. Она обезоружена охватившим ее чувством, в такие минуты можно сойти с подножки поезда на ходу и упасть в пропасть и остаться в целости и сохранности, потому что там, где-то там ее будет ждать великое спасение.

Она очень устала за этот день. Теперь она это понимает. Она бросает в шапку мужчины на колесах тысячную купюру. Он смотрит на нее, она на него, и ничего не происходит большего, кроме благодарности за песню, кроме жалости ко всему, освободиться от нее в этом контексте она не может.

Мужчина на колесах. Спасибо. А это вы мне считали?