Школа свободы и бесстрашия

Она. Семнадцать.

(Она не считала и сказала наугад.)

Мужчина на колесах. Спасибо! Я дальше сам…

Мужчина на колесах делает третий, заключительный подход, делает в «отказ», она не считает, она думает, куда улетела тюлевая занавеска. Ей кажется, что она летит так по неопознанному маршруту вот уже двадцать лет. Мужчина на колесах едет, как и планировал заранее, в баню. Она начинает думать, как он один справится с душем и есть ли в бане душ (она ни разу не была в городских банях). Он справится. Она уверена. Открыв заметки в телефоне, она пытается написать обрывок какого-то будущего текста:

Если ты вспомнишь, как ты бежала
По какому маршруту, мимо каких домов
Если вспомнишь, то сможешь повторить этот маршрут
Но только в обратном направлении
Если ты приедешь туда, откуда убежала
Двадцать лет назад ты…

Тут она останавливается, не успев побежать. Она сможет повторить тот прежний маршрут, но сейчас ей хочется отмыться. Нет, она не пойдет в городские бани, она примет душ в своей московской квартире, ночевка в Талдоме отменилась, а ей так был нужен этот пустой день на принятие, на обживание себя в этом пространстве. Она честно ждала, что город выплюнет ее, стоит ей только ступить на его землю. Ее обманули, попытка засчитана, но она все еще здесь.

Если ты вспомнишь, как ты бежала
По какому маршруту, мимо каких домов
Лишь только тогда ты сможешь уехать отсюда
Не делай вид, что ты помнишь
Заставь себя вспомнить заново, освободившись от прежней памяти
За двадцать лет память обросла тобой
Освободи ее от себя
Предъяви себе самой память очищенную
Предъяви себе саму себя до распада

Она стирает все написанное и слышит шум поезда. Она слышит песню рельсов, отдаленную ноту, звучащую crescendo. Эта нота тянется так долго, что расплывается и становится расфокусом ноты. Сколько она длится?

Если бы она попросила мужчину на колесах помочь ей посчитать длительность этой ноты, справился бы он с этим заданием? Он бы справился. Она бы сбилась.

5

Когда она идет по заданному памятью маршруту, а не бежит, как двадцать лет назад, она чувствует, как собирается с каждым шагом: телом, мыслями – кажется, что эти мысли, живущие пока еще своей жизнью и не беспокоящие ее, и есть цемент новой сборки. Она идет вперед, поворачивает в нужных местах, смотрит себе под ноги, чтобы не наткнуться на камень, крапиву или змею, она не знает, водятся ли в этом районе змеи, змея бы могла все испортить.

Так бывает, когда боль чуть отпускает. Ты почему-то даешь себе право забыть об этой боли и бросаешь себя в новое неизвестное, иными словами – идешь на новую боль.

Она видит двух мужчин, идущих ей навстречу. Она решает свернуть с заданного маршрута, решив для себя, что заблудилась. Это не так. Этих мужчин она будет называть отец и сын. Она слышит обрывки их разговора, сын называет отца отцом, отец называет сына пиздюком. Пиздюку чуть больше двадцати, возраст отца не определяется с первого взгляда, границы его размыты алкоголем.

Она спрашивает отца и сына: «Как пройти на станцию?» Она решила уехать, ей кажется, что у нее не хватит сил, она испугалась процесса сборки, у нее давно этого не было. Она вдруг перестала распадаться и ждала, когда начнется рецидив.

Сын. Идите за нами, мы тоже на станцию.

Отец идет, опустив голову, он тоже, как и она, смотрит себе под ноги, он говорит с сыном, сын говорит с отцом, этот разговор начался не сегодня и не кончится никогда. Она идет сзади, становясь для них невидимой и неинтересной. Ей даже кажется, что она умерла. Зачем-то поздоровалась с женщиной, собирающей красную смородину.

Она. Здрасьте! Поспела?

Женщина. Давно, месяц уж как надо было убрать.

Она кивнула, а женщина, поправив платок, склонилась над кустом.

Она, видимо, видима.

Сын. Я вчера посмотрел фильм «Страсти Христовы».

Отец. И че?..

(Тут отец матерится, но она хочет фильтровать мат, она ничего не имеет против мата, но здесь она его фильтрует, вместо мата – она слышит хор цикад и кузнечиков tutti, раздающийся из высоких трав, по обе стороны дороги.)

Сын. Я посмотрел и понял, что человек – самое главное Чудовище на свете.

Отец. А то… я тебя чему всю жизнь учу?

Сын. Кого ты учишь? Что пьешь, ты этому учишь?

Отец. Притормози… и налей.

Сын достает из авоськи пакет из-под кефира, в котором спрятан шкалик. Наливает в пластиковый стакан.

Сын. Еще два дня такой жизни у тебя, а потом тебя Витя прокапает, кодировать пока тебя не будем, понял?

Отец. Да… ты че орешь на меня?

Сын. Да я не ору…

Какое-то время они идут молча. Отец сплевывает в кусты, закашливается.

Сын. Тебе бы вообще в больницу лечь… обследоваться… я хотел к тебе Арину привезти, внучку твою, а как я ее к тебе привезу…

Отец. Да я за Аринку тебя самого убью, понял? Я все для нее сделаю.

Сын. Ты бы мог уже дважды ремонт сделать в квартире. С нуля. Не для себя, для внучки. Почему не сделаешь?

Отец. Нет сил, понял? Вот что мне делать, скажи, сидеть смотреть телевизор? Он мне… (хор цикад и кузнечиков)

Сын. Ремонт делать.

Отец. Приезжай, будем делать вместе.

Сын. У меня работа… я хотел тебе на все лето Аринку привезти, так у тебя вся квартира в клопах. Ее тогда искусали всю.

Отец. Я клопов всех вывел. Нет у меня их. Они не кусаются.

Сын. Тебя не кусают, потому что ты весь проспиртован.

Отец. (Долгий хор цикад, кузнечиков и клопов, не умеющих петь, но играющих на тарелках, блямс, блямс, такие громкие клопы.)

Отец и сын снова остановились. Снова повторение ритуала разлива. Отец снова закашливается, сын предлагает ему закусить кальмаровым салатом (в контейнере), отец отказывается, ссылаясь на то, что всю жизнь пил и будет пить (сказано вопросительно для самого себя) не закусывая. Потом долго смеется.

Сын. Че ты ржешь, вот скажи, че ты ржешь?