Разговоры с мёртвыми

Стужа пробирается в мою спину, колет лопатки, водит острым языком по позвоночнику.

– А иной раз охота всех удивить. Что-нибудь такое сделать – из ряда вон, чтобы все попадали. Не знаю, то ли плохо всем сделать, то ли хорошо. Но чтобы не обиделись там и, наоборот, не полюбили, а чтобы офигели так конкретно и сказали: «Ну не ожидали вообще никак. Ты вообще прям даёшь».

Парень умер, и никто не удивился. Кто-то плакал, кто-то, может, радовался, кто-то сделал всё правильно, похоронил, как положено.

Весталок, девушек, которые несли службу в храме Весты, обязанных в течение тридцати лет жить в храме, сохраняя девственность и отрекшись от мира, за нарушение обета замуровывали заживо в земляном валу. Закончив молитву, верховный жрец выводил из строя осуждённую, прикрытую плащом, чтобы не было видно её лица, и приказывал ей сойти по лестнице в приготовленное углубление. Лестницу вытаскивали, нишу замуровывали.

Парень умер, и никто не откопал его. Кроме меня.

Утром Архип говорит:

– Меня мужики с детства учили – я же не всегда карты тусовал – трём вещам: не пей, не женись и учись хорошо.

Архип втыкает лопату в землю и опускает ладони сверху на черенок.

– Не женился. Почти не пил. Здесь только начал. Школу с серебряной медалью закончил. Считать умею, поэтому карты в руку легли. Институт бросил – они кормили. А теперь думаю, что не прав был. Но ты-то чего? – Архип обращается ко мне.

– Подожди, – прерывает его Жека. – Не пить, понятно почему. Учиться тоже. А почему не жениться? По-моему, каждый должен завести семью. Сына родить, дерево посадить.

– А при том, – Архип убирает ладони с лопаты, – что жена пилит, начальник пилит, водка только усугубляет. А холост – никаких проблем, никто мозги не компостирует. Трезвый – проблем ещё меньше. Образование есть – можно и самому в начальники двинуть. Это мужики говорили, у которых полный супнабор: и жена-мегера, и начальник-идиот. А ты здесь что делаешь? – Архип тычет в меня пальцем. – У тебя же образование. Здесь что забыл?

Я ковыряю носком кирзового сапога землю.

– Твою мать, хоть слово скажешь?

– Не трогай его, – вмешивается Иваныч.

– Иваныч… – морщится Архип. Шрам на его лице изображает неудовольствие. – Ну же, Молчун?

– Да не мучай ты его.

Архип хромает ко мне.

– Нет, ты скажи.

– Хватит, говорю, – Иваныч хватает его за руку.

Архип стряхивает Иваныча.

– Да подожди ты.

– Я сейчас так подожду.

Жека семенит глазками, переводя их с Иваныча на Архипа. Иваныч сжимает руки в кулаки. Архип напрягся, в ожидании удара. Тополя и сосны нависли над ними.

– Я скажу.

Всеобщее внимание устремляется ко мне. Такие лица удивлённые, что даже смешно.

– Я здесь потому, что чувствую себя комфортно. Потому что мертвые мозги не компостируют, в отличие от живых. Да, им плевать на меня, но живым плевать ещё больше. Только они хотят такими хорошими показаться, я прям не могу, с советами лезут, вопросами: «Как дела?» Да тебе же пофиг. Ты из вежливости. А мне вежливость твоя на фиг не нужна. Как дела? Нормально дела. А где – нормально? Так разве я скажу, что плохо? Тебе не понравится, если плакать буду. Да и кому это надо? Мозгоклюи одни.

Я беру лопату и принимаюсь копать.

Удивлённые, мои товарищи пару минут стоят на месте. Придя в себя, не говоря ни слова, принимаются за работу.

В тишине Жека произносит:

– Это хорошо, если делами интересуются, а бывает, подлянки кидают. Или делают вид, что такие молодцы, а сами в карман тебе гадят.

В остаток дня мы перекидываемся только дежурными фразами, а на следующий день Архип не выходит на работу.

Вечером узнаём, что он в больнице. Подростки со двора Архипа так избили его, что он едва добрался до телефона.

– Уроды, – психует Иваныч. – Ну я разберусь.

– Сегодня поздно к нему идти, – говорит Жека, – а завтра с пяти до семи.

Архип отдыхает на кровати с изогнутыми дужками. Голова его перебинтована, как у бойца из революционных фильмов, кожа на лице почти оранжевого цвета, одна нога подвешена на канатах. Вроде бы та же, на которую он хромает. Спросить о ноге я не решаюсь.

– Вот гниды, – сквозь зубы цедит Иваныч.

Архип спит. Врачи запретили его будить и нас к нему не пускали, но под натиском Иваныча провели в палату «на пять минут».

Мы тихо постояли возле кровати, оставили на тумбочке пакет с соком и фруктами и ушли.

Только за нами закрылась дверь, Иваныч вытряхнул из пачки «Беломорканала» папиросу, размял её пальцами, которые поразила дрожь, и сунул в губы.

Курил отрывисто. Взгляд устремлён в пустоту. Докурив папиросу, щелчком отправил её в кусты, попрощался со мной и Жекой и быстрыми шагами пошёл куда-то в сторону леса.

По дороге к автобусной остановке Жека шмыгал носом, два раза сморкался на ходу, закрывая одну ноздрю пальцем.

– Фигово дела. А если он теперь совсем ходить не будет? Засёк: опять правая сломана? А хоть и левая.

Темнеет. На остановке толкутся люди.

– Когда автобус будет – не знаете?

Большинство пожимает плечами: стоят люди, значит, скоро будет. Как обычно, находится знаток. Он называет точное время, минута в минуту. Все пытаются запомнить цифры, которые он произносит, включая тех, кто ничего не спрашивал.

Приходит автобус. Мы садимся. Через три остановки Жека покидает меня, а я ещё полтора часа добираюсь до дома.

Сплю в бане, не раздеваясь.

Снится снег. Он валит крупными хлопьями на рыхлую, размытую водой землю. Огромные снежинки ложатся на чёрные овалы луж.

Спустя два дня моя соседка, тридцатилетняя девушка, устав от преследований бывшего мужа, выпивает пачку смертельных таблеток.

После похорон ночью я прихожу на её могилу. Из-под земли шипит тихий голос. Я освобождаю Аню, баюкаю на руках.