Модернизация с того берега. Американские интеллектуалы и романтика российского развития

В годы, последовавшие за беспорядками 1905 года, из-под пера Харпера выходил целый поток информативных статей. В работах Харпера, больше похожих на описание, чем на анализ, подробно рассказывалось о нюансах российского избирательного законодательства, составе Думы и политических интригах. С его непоколебимой верой в светлое будущее России Харперу удавалось интерпретировать любое, даже самое реакционное событие как благоприятное для дела российского либерализма. Например, когда первая Дума (1906) распалась, просуществовав всего десять недель, Харпер взволнованно наблюдал за кратким и безуспешным протестом, последовавшим за роспуском Думы. Даже в этом провале он нашел повод для надежды: либералы в конечном счете должны одержать верх[131 - Харпер Итону, 24 июля 1906 года. Harper Papers, box 1.].

Созванную в марте 1907 года вторую Думу постигла та же участь; всего лишь через три месяца заседаний царь ее распустил. В статье для «The World Today» Харпер перечислил новые ужесточения – например, лишение избирательных прав рабочих, и новые ограничения на дебаты в Думе, – а затем предсказал (очень точно) растущее раздражение самодержавием. Но даже здесь он нашел много поводов для радости: в первую очередь появление Конституционно-демократической партии (кадетов), быстрый взлет которой затмил падение самой Думы [Harper 1907b: 696]. Новые ограничения на избирательное право, введенные после роспуска второй Думы, не оставляли места для оптимизма; возможно, по этой причине Харпер решил написать об этом в экзегетическом, а не аналитическом ключе [Harper 1908c]. Рассуждая в русле диалектического материализма, Харпер даже смог сохранить хороший настрой в период все более реакционной политики 1907 и 1908 годов. Такая политика, писал он, усилит ощущение того, что необходимы более фундаментальные изменения [Harper 1908a: 156; Harper 1908b: 9802]. Харпер оставался оптимистом и, ссылаясь на зародышевую теорию демократии, столь влиятельную в американской политической науке XIX века, утверждал, что «Россия обладает <…> живым зародышем всей политической эволюции». В то время как большинство пишущих в этом ключе американских ученых искали корни американской демократии в германских крестьянских общинах, сформировавшихся в туманных тевтонских лесах, Харпер предложил славянский вариант этого довода [Harper 1910: 163; Ross 1984: 919–926].

Харпер редко откровенно высказывался о том, на чем основаны его большие надежды на Россию – возможно, потому что эти основания были крайне незначительными. В отличие от Уайта и других консерваторов, он утверждал, что некоторые врожденные качества русских могут способствовать процветанию демократии. Но он также отличался от русских либералов, таких как Милюков. В то время как этот русский интеллектуал отстаивал демократию в универсалистском понимании, Харпер придерживался своих партикуляристских взглядов: демократия в России возникнет из ее собственных уникальных черт.

Оптимизм Харпера также отличался от оптимизма его политических союзников. Если Милюков полагал, что в конечном итоге рациональные действия приведут к установлению политического либерализма, то Харпер свои надежды на русскую демократию основывал на собственном понимании национального характера. Давно считая, что русскими правят эмоции и импульсы, а не разум, Харпер верил в демократический инстинкт русских. Его надежды на либеральную демократию в России подпитывались желанием крестьян, выраженным лишь в виде «полубессознательных идей», установить новый политический порядок [Harper 1907a: 1116]. Таким образом, либеральные представления о новой России основывались на побуждениях инстинкта, а не на преднамеренных действиях. Даже будучи неспособны к разумным и сознательным действиям, либералы-крестьяне инстинктивно тянулись к демократии. В отличие от консерваторов, которые видели в русских крестьянах величайшее препятствие на пути прогресса России, либералы возлагали на них свои надежды.

Крестьян считали центральным элементом будущего России не только либералы, но и многие американские радикалы. Трое самопровозглашенных «джентльменов-социалистов», Уильям Инглиш Уоллинг, Артур Буллард и Эрнест Пул, своими глазами наблюдали важнейшие события неудавшейся революции. Также именно они в значительной степени освещали происходящее с места событий для американских журналов [Thompson, Hart 1970: 37]. Эта группа состоятельных и хорошо воспитанных радикалов различалась по стилю своих репортажей, но все трое сходились на одной мысли – надежде о будущем Российской империи, которую все они возлагали на крестьянство. Они были безнадежно пристрастны и отличались любительским подходом к России, потому как полагались на свой личный опыт, а не на тщательное исследование. Интерес этой троицы к России пробудила Революция 1905 года.

Подобно славянофилам 60 годами ранее и эсерам той эпохи, эти американские социалисты отводили главную роль в определении политического и экономического будущего России крестьянину. Аналогичным образом они хотели, чтобы Россия воспользовалась своей отсталостью, найдя путь к развитому социализму, который не проходил бы через промышленный капитализм. Эти взгляды, хотя они ни в коем случае не доминировали среди американских интеллектуалов, тем не менее составляли важный элемент научных представлений в годы, предшествовавшие Первой мировой войне.

Реформистские порывы Уоллинга начались в тот период, когда он был студентом Чикагского университета. Возможно, его воодушевил бунтарски настроенный научный руководитель Торстейн Веблен. Окончив колледж в возрасте 19 лет, Уоллинг поступил в аспирантуру в своей альма-матер, а затем – в Гарвардскую юридическую школу. В 1901 году, в возрасте 24 лет, Уоллинг переехал в университетское поселение в Нью-Йорке, место сбора прогрессивных реформаторов и радикалов из Гринвич-Виллидж. Его первоначальный интерес к России возник, когда он работал с русскими иммигрантами, в первую очередь евреями, в университете и около него. Вдохновленный усилением протестов после Кровавого воскресенья, Уоллинг вместе с Артуром Буллардом уехал в Санкт-Петербург. Большую часть следующих двух лет они путешествовали вдвоем по России, брали интервью у революционеров (в том числе у В. И. Ленина и Л. Д. Троцкого), крестьян, рабочих и интеллектуалов. Уоллинг хвастался своим родителям, что «нет больше никого, кому вся Россия была бы настолько открыта»; он особенно гордился своими контактами с революционерами, которые, по его словам, рассказывали ему «то, что больше никому не говорят»[132 - Письмо Уолинга своим родителям от 29 января 1906 года. Цит. по: [Stuart 1968: 36].]. Он также имел сомнительную честь быть одним из немногих экспертов по России американского происхождения, которые лично познакомились с российскими тюрьмами: в 1907 году он и его жена русского происхождения Анна Струнская Уоллинг были арестованы по обвинению в «подозрении в революционной деятельности»[133 - Н. И. Стоун в [Walling 1938: 61, 64–65]; также статья Струнски в [Walling 1938: 7–8, 10–11]. См. также [Boylan 1998, chap. 22].].

Свой опыт Уоллинг сначала изложил в серии статей в «The Independent», а затем в книге 1908 года «Послание России». Эти труды показали то, что один историк справедливо назвал «почти мистической» преданностью русскому крестьянству [Gilbert 1972: 209]. Уоллинг изобразил русское крестьянство как в буквальном смысле спасение России. Особенно воодушевленный миром, он провозгласил, что общинная организация скоро породит в России новое общество – общество, основанное на элементах социального единства и политической и экономической демократии, которые (по мнению Уоллинга) лежали в основе мира. Его первоначальный энтузиазм был основан не на заинтересованности крестьян, а на крестьянском инстинкте. Общинные принципы, писал он, были «частью самой крестьянской души». Уоллинг также отмечал пацифизм крестьян, который он считал прямым результатом пассивности, а не осознанной антивоенной позиции. Независимо от того, коренилась ли крестьянская общинность в менталитете или в душе, безусловно, она не исходила от разума [Walling 1908: 329, 163, 260].

Как бы Уоллинг ни был воодушевлен крестьянским инстинктом, еще большие надежды он возлагал на крестьянскую неиспорченность. Он прямо выступал против господствующих представлений о крестьянской отсталости, лени и невежестве. В «Послании России» есть глава, названная «Русский народ: его истинный характер», в которой утверждается, что социализм соответствует «психологии народа». Еще одну главу он посвятил перечислению чрезмерно негативных взглядов других авторов на крестьянство. Уоллинг обрушился на Леруа-Больё за утверждение, что русский характер полностью сформирован и является нежелательным. Напротив, Уоллинг настаивал на том, что русские еще не сформировали свой характер и все еще восприимчивы к внешнему воздействию:

Настоящий характер крестьянина остается загадкой до сегодняшнего дня. Он представляет собой величайший неизвестный элемент белой расы. <…> Если его природа остается неразвитой, она в той же мере остается незакрепленной и неиспорченной – другими словами, это природа обычного человека [Walling 1908: 152].

Уоллинг надеялся превратить незаконченную человечность России в будущий идеал. В том, что другие считали главным проклятием России, – в отсталости – Уоллинг видел ее главное благословение. В отличие от развитых стран, застрявших «в рамках материальных и политических условий, установленных каким-то давно умершим поколением», Россия была «сравнительно свободной». В результате эта страна могла бы развивать свои собственные формы социальной и политической организации. Эти формы не включали ни коммерческую систему, которую Витте стремился навязать России, ни законодательную систему, которая в то время активно обсуждалась; капитализм и парламентская демократия не были подлинно русскими [Walling 1908: 3][134 - См. также [Walling 1914: 276–277].].

Большинство рецензентов «Послания России» резко не согласились с оптимистичным взглядом Уоллинга на русское крестьянство. Один из них обвинил Уоллинга в «пренебрежении историческими фактами», в то время как второй настаивал на том, что его взгляды следует воспринимать с «долей хорошего скептицизма». В свою очередь, рецензент «The Nation» согласился с мнением Уоллинга о крестьянстве, назвав его «девственным материалом для перестройки <…> России»[135 - Рецензии (все анонимные) в: Independent. 1908. 10 September. Vol. 65. P. 611; Russia in Revolution // NYT Saturday Review of Books. 1908. 25 July; Outlook. 1908. 1 August. Vol. 89. P. 765; Nation. 1908. 8 August. Vol. 87. P. 121.]. Различные американские взгляды на будущее России вращались вокруг различной роли русских крестьян. Но разве американские взгляды на самих крестьян между собой различались?

Несмотря на гневные утверждения об обратном, взгляды Уоллинга в отношении России во многом совпадали со взглядами Леруа-Больё. Он также подчеркивал пассивность и фатализм русских. То, что другие называли апатией, Уоллинг называл «пассивным бунтом». Как и те, кого он критиковал, Уоллинг принял идею крестьянской инерции, сходясь с Леруа-Больё во мнении о русском фатализме и терпении. Правда, Уоллинг и Леруа-Больё по-разному видели корни русского характера. Вторя оптимизму таких авторов, как Кеннан, Уоллинг настаивал на том, что такие черты характера являются «временным результатом угнетения», последствиями навязывания «чуждым правительством». В свою очередь, Леруа-Больё приписал «варварство» русского поведения врожденным чертам характера [Walling 1908: 145–148, 210, 154, 152; Walling 1906: 1317–1318]. Не желая напрямую указывать ни одного источника этой оккупационной силы, Уоллинг описал российскую монархию как «наполовину азиатскую, наполовину немецкую структуру». Учитывая, что русское варварство было импортировано (либо с Востока, либо с Запада), демократия могла возникнуть после изгнания иноземцев. Оптимисты и пессимисты разделяли одну и ту же оценку русских крестьян.

Через несколько лет после того, как Уоллинг вернулся из России, его любовь к крестьянству начала ослабевать. Постепенно он разочаровывался в пассивности крестьян. На него все большее влияние оказывала марксистская мысль: в 1910 году он вступил в Социалистическую партию Америки и стал обсуждать Россию с Гурвичем. Оптимизм Уоллинга угасал пропорционально его прокрестьянским настроениям. К 1912 году его разочарование изменило его взгляд на русскую политическую жизнь:

…всеобщая забастовка 1905 года в России <…> могла бы привести к гораздо большим и более прочным результатам, если бы крестьяне были достаточно возмущены и достаточно умны, чтобы разрушить мосты и пути, и нет сомнений в том, что социалисты в деревнях, состоящие в основном из рабочих, сделали бы это в такой кризис [Walling 1912: 390].

Поэтому Уоллинг, как и многие другие социалисты, стал сомневаться в способности крестьянства действовать правильным революционным образом. Только рабочие, утверждал он, могли бы спасти революционное движение [Walling 1908: XII]. Был ли он вдохновлен революцией или разочарован, свои представления о России Уоллинг основывал на крестьянстве.

«Пламенное рвение» Уоллинга по отношению к России повлияло на тех, кто был рядом с ним. Как вспоминал один из его друзей, он превратил всех их в революционеров. Ярким примером этого был его попутчик Артур Буллард. Происходя из менее успешной, но столь же аристократической семьи, Буллард – предки которого переехали в Северную Америку в 1639 году – поддерживал Уоллинга не только при выборе маршрута. Как и его товарищ по путешествию, Буллард верил, что крестьянство создаст новую Россию. Свободный от мистицизма Уоллинга, Буллард тем не менее смотрел на крестьян с надеждой и снисходительностью. На собственном опыте – их мало заботили абстракции – крестьяне выработали свою собственную социалистическую восприимчивость. Их знание демократии, конкретной, местной и социально разнообразной, было врожденным и имело мало общего с формальными политическими или экономическими теориями[136 - Говард Брубейкер в [Walling 1938: 35]. См. также [Bullard 1907: 196–198]; Письмо Уоллинга отцу от 24 ноября 1906 года. William English Walling Papers, box 1.]. Таким образом, его вера в крестьян коренилась скорее в их инстинктах, чем в их способности к рациональным действиям.

Идеи Уоллинга также нашли отражение в трудах романиста Эрнеста Пула. Пул, который позже получил первую Пулитцеровскую премию за художественную литературу, выступал скорее в роли секретаря, чем журналиста, когда писал о России. Работая прогрессистским журналистом в Чикаго и Нью-Йорке, он освещал различные дела левого толка, писал о забастовках, ночлежках и других благотворительных учреждениях (где он встретил Уоллинга) и подобных темах. Позже Пул вспоминал, что после смерти матери он «отчаянно хотел чего-то нового, над чем можно было бы работать <…> и нашел это в России». Пул отправился в Санкт-Петербург вскоре после Кровавого воскресенья. Оказавшись там, он выдал себя за продавца обуви и разослал свои статьи, вложив их в сообщения об обувном предприятии, чтобы избежать цензуры. Так началось то, что Пул назвал «чарующим приключением в дикой, странной и глубокой России»[137 - См. [Poole 1940: 85, 103, 113, 124; Keefer 1966: 33–34]. См. также Э. Пула в [Walling 1938: 27–28].].

Возможно, из-за того, что Россия показалась ему такой необычной, Пул написал бо?льшую часть своих репортажей в форме рассказов от первого лица людей, с которыми он встречался, – как правило, без анализа или даже указания контекста со стороны автора. Он беседовал со студентами университетов, рабочими, крестьянами и солдатами, а также с евреями и представителями других национальных меньшинств. В 13 из 14 своих рассказов от своего лица Пул в общей сложности написал, возможно, всего дюжину предложений; только в одном рассказе его слов больше, чем текста в кавычках[138 - См., например, [Poole 1905b; Poole 1905c].]. Пула особенно впечатлили революционеры. Он с нежностью вспоминал «отважных соплеменников», которых он встречал среди кавказских революционеров, и медленно разгорающийся гнев колеблющихся революционеров, которые примкнули к этому движению только из-за того, что наблюдали, как друзья и члены семьи страдают от рук полиции. Идея революции так пленила Пула, что он начал видеть ее сторонников повсюду; по крайней мере в двух подписях к фотографиям русских детей были упоминания «революционеров в зародыше» [Poole 1906: 7; Poole 1905а: 497].

Пул не только глубоко проникся романтикой революции, но, так же как и Уоллинг, поддался влиянию трепетного чувства к крестьянству. На мысль об этом его настроении наводит один эпизод в его автобиографии, который также отражает подход джентльменов-социалистов к России. Путешествуя по сельской России, Пул вступил в спор со своим переводчиком о природе русского крестьянства. Переводчик настаивал на том, что крестьяне демонстрируют практичное и даже «прозорливое» поведение. Пул, однако, вкладывал в их поведение более мистический смысл: «В них есть что-то более глубокое, чем просто [практичность], эти русские загадочны, как Дальний Восток» [Poole 1940: 311]. Сам факт, что Пул пользовался услугами переводчика, прежде всего подчеркивает ограниченность его языковых познаний. Однако в то же время он много путешествовал по деревням, что свидетельствуют о масштабах его опыта в России. Что наиболее важно, Пул, подобно Булларду и Уоллингу, видел в русских крестьянах не просто земледельцев, но и христианские символы возрождения: они избавят Россию от ее нынешних бед благодаря своей простой доброте и правильным инстинктам. Их страдания скорее облагородили их, чем ожесточили.

Прокрестьянские взгляды этих американских социалистов еще более поразительны, если сравнить их со взглядами социалистов русского происхождения, таких как Гурвич и Симхович, которые резко критиковали потенциал крестьян. События 1905 года Гурвич не просто анализировал издалека, но даже принял в них участие: воодушевленный признаками политической либерализации, он вернулся в Минск и баллотировался в первую Думу. Хотя он победил на выборах, борьба между двумя левыми партиями лишила его места; вскоре он вернулся в Соединенные Штаты и начал работать правительственным статистиком в Вашингтоне [Epstein 1965: 259–260]. В его работах о революции, как и в работах о голоде, подчеркивалась политическая борьба против становящегося все более репрессивным самодержавия. Тем не менее Гурвич выразил разочарование непоследовательностью крестьянских протестов, в которых он обвинил неграмотность и «ограниченный интеллект» сельских жителей России [Hourwich 1906: 8681]. Симхович был с этим согласен. Он обратил внимание на «невежество крестьянства» как на «краеугольный камень и фундамент» российского государства. События 1905 года, писал он позже, были возможны только потому, что – впервые – «крестьяне начали думать» [Simkhovitch 1906: 570–571, 595]. Другие работы Симховича в первые годы века показывают, что его прежний агностицизм в отношении национального характера исчез. Одна из его статей была основана на концепции русского «византинизма», согласно которому соприкосновения России с Востоком сделали ее отличной от других славянских народов не только своей историей, но и своей структурой. Русские, писал он в 1905 году, «более ленивы, более фаталистичны, более послушны власти, более добродушны, более безрассудно храбры [и] более непоследовательны», чем другие славяне [Simkhovitch 1905: 274]. Новый акцент Симховича на специфически русских чертах указывает, что он отказался или по крайней мере умерил свою надежду на то, что Россия пойдет по тому же историческому пути, что и другие страны.

За скептицизмом этих марксистов-эмигрантов стоял русский крестьянин, знакомый не только консерваторам, которые придерживались глубоко антироссийских и антикрестьянских взглядов, но и тем, кто разделял мистический энтузиазм американских социалистов. Уоллинг понимал крестьянскую пассивность как спокойствие и пацифизм – по крайней мере в начале своей карьеры. И он видел в крестьянской иррациональности инстинкт, который заставит Россию соответствовать себе и своему характеру. Соглашаясь с Леруа-Больё по поводу недостатков поведения русских, Уоллинг и его соотечественники сделали прямо противоположные выводы. Одно из главных различий выражалось в спорах о происхождении этого поведения: оптимисты надеялись, что свержение российского самодержавия позволит русской природе расцвести как на индивидуальном, так и на государственном уровне. Другие аналитики, напротив, рассматривали российское правительство как воплощение русского характера.

Американские наблюдатели, будь то либералы или консерваторы, работающие журналистами, дипломатами или учеными, все сходились во мнении о характере поведения русских крестьян. Когда в 1890-х годах мнение американских экспертов о России начало проникать в академические институты, за ними последовали и представления о русском характере. Научный интерес к России по-прежнему был незначителен даже после потрясений 1905 года. Призыв Кулиджа 1895 года к расширению исследований в этой области, по-видимому, остался без внимания. Американские ученые, изучающие Россию, выпускали мало существенных материалов. Несколько статей написал Симхович, чей вклад был наибольшим, а Харпер и Кулидж опубликовали лишь по одной журнальной статье. Только в «Annals of the American Academy of Political and Social Science» России было уделено сколько-нибудь значительное внимание, но лишь немногие статьи были написаны американцами. В сборник эссе о России, изданный накануне 1905 года, входила работа только одного автора американского происхождения из пяти, и в ней описывались славянские иммигранты в Соединенных Штатах[139 - Среди авторов «Дела России» были Альфред Рамбо, Ж. Новиков, Питер Робертс, Гурвич и Симхович. Все работы, кроме эссе Рамбо, ранее вышли в «International Monthly» или его преемнике «International Quarterly».]. Учитывая скудность публикаций русистов, многие признанные любители, такие как Уоллинг, влились в сообщество экспертов. Харпер, например, часто рекомендовал книгу Уоллинга «Послание России» тем, кто хочет больше узнать об этой стране[140 - См., например, письмо Харпера Джону Р. Мотту от 1 мая 1917 года. Harper Papers, box 4.].

Даже начав работать в университетах, американские эксперты по России не отказались от прежних представлений об отличиях России от Европы и Соединенных Штатов. И Харпер, и Кулидж в своих работах о внутреннем устройстве страны опирались на русский национальный характер, чтобы объяснить политическую отсталость России. Хотя социалисты, такие как Уоллинг, придерживались более позитивных взглядов на крестьян, они тоже разделяли представления о крестьянском фатализме и терпении. В то же время расширились контакты между учеными и дипломатами. Харпер получил несколько приглашений присоединиться к сотрудникам посольства в Санкт-Петербурге. Связи Кулиджа вращались вокруг поредевших резиденций бостонской аристократии, таких как посол Мейер.

Такие личные связи вскоре будут дополнены и в конечном итоге вытеснены новыми институциональными и профессиональными контактами. Во время Первой мировой войны и Харпер, и Кулидж возьмут на себя государственные обязанности, чему поспособствуют гибкость их академических позиций и желание их университетов внести свой вклад в военные усилия. Журналисты, освещавшие события в России, также занимали во время войны государственные должности, но в основном в информационных службах. Независимо от своего пути на государственную службу, американские эксперты несли с собой давние представления о русском характере.

Глава 5

Овцы без пастуха

В 1918 году, размышляя о бурных событиях в России, филантроп Чарльз Крейн высказал президенту Вильсону мысль, что для объяснения недавних событий знаний о старой России уже недостаточно. «Любое понимание предыдущего состояния, – писал он, – мало помогает в интерпретации настоящего»[141 - Крейн Вильсону, 1 августа 1918 года. См. в PWW, 49:154.]. Как-никак в прошлом году были провозглашены две новые России. В феврале на место ослабленного самодержавия пришло либеральное Временное правительство; восемь месяцев спустя это правительство в свою очередь было свергнуто, и большевики провозгласили советскую власть. С этого момента события стали происходить уже не просто внезапно, а хаотично. В январе 1918 года большевики в срочном порядке распустили надлежащим образом избранное Учредительное собрание, после чего активизировались многочисленные антибольшевистские организации. Революция быстро переросла в войну на нескольких фронтах, во время которой большевики контролировали центральную Россию, но подвергались нападениям со всех сторон: адмирал Колчак и другие – с востока, генералы Врангель и Деникин, а также донские казаки генерала Каледина – с запада, и многонациональные силы союзников – с севера. Те, кто не служил в армии, тоже внесли свой вклад в беспорядки 1917 года: террор, захваты земель и бандитизм стали повсеместными. Американское правительство поддерживало многие из этих армий, предоставляя продовольствие, оружие, финансирование, а иногда даже солдат; британское и французское правительства аналогично финансировали ряд антибольшевистских сил[142 - В этой главе невозможно настолько детально рассказать об американо-российских отношениях, как они описаны в других исторических трудах. Среди недавних работ по этой теме: [Saul 2001; Foglesong 1995; McFadden 1993]. По-прежнему имеет непреходящую ценность [Kennan 1956–1958]. При рассмотрении представлений американских интеллектуалов о революционной России обратите особое внимание на [Lasch 1962].].

Вопреки совету Крейна, американские эксперты, пытаясь разобраться в бедламе революционной России, полагались на знакомый набор представлений о русском национальном характере. Главной среди этих идей было представление о том, что русские скорее инстинктивны, чем рациональны. В пьянящие дни весны 1917 года вера в демократический инстинкт русских предоставляла готовое объяснение быстрому концу правления Романовых. Позже, летом и осенью, менее привлекательными аспектами русского характера – иррациональностью, эмоциональностью, недостатком интеллекта – стали объяснять растущую волну радикализма. Американские официальные лица вторили идеям экспертов, используя при разработке американской политики в отношении России формулировки и логику представлений о национальном характере. Политики и эксперты согласились, что русские неспособны заботиться о своих интересах и поэтому требуется доброжелательное вмешательство от их имени. Однако, как и ранее, от этого обобщения эксперты освободили небольшую группу элиты; воззвание к русским толпам и массам еще больше подчеркнуло иррациональность простых русских. Также частичное исключение было предложено для Сибири, жители которой были охарактеризованы как более способные к самоуправлению, чем другие русские.

Если во время революций и последовавшей Гражданской войны (1917–1920) содержание американских экспертных знаний о России кардинально не изменилось, то их форма и применение трансформировались. Мнения экспертов по России в беспрецедентных масштабах распространились среди дипломатов всех рангов, в высших эшелонах Госдепартамента и даже в Белом доме. Никогда еще узкоспециализированные знания о России так высоко не ценились в Вашингтоне: политики интересовались мнением Сэмюэля Харпера, Арчибальда Кэри Кулиджа, Уильяма Инглиша Уоллинга и других. Тесные контакты между экспертами и дипломатами означали, что эта общая интеллектуальная структура функционировала в качестве реального посредника между знаниями и властью – в ходе брифингов, совместных обедов и чаепитий в Вашингтоне, Нью-Йорке, Петрограде, Москве и в других местах.

Профессиональные контакты были значительно подкреплены личными связями, большинство из которых в какой-то момент вернулись к Чарльзу Крейну. Президент Вильсон часто обращался к нему, чтобы посоветоваться по поводу России, и даже пытался назначить его послом в Санкт-Петербурге[143 - Крейн Вильсону, 18 мая 1914 года. См. PWW, 30: 46.]. Ричард Крейн, сын филантропа, служил личным секретарем госсекретаря Роберта Лансинга. Кроме того, Крейн-старший поощрял вмешательство Сэмюэля Харпера в политические дебаты, помогая ученому преодолеть некоторую неуверенность. Как проницательно заметил Джордж Фрост Кеннан, Харпер разрывался между страхом быть исключенным из политических дебатов и страхом быть «полностью включенным» [Kennan 1956–1958, 2: 331]. Но его работы о России широко распространялись на всех уровнях государственной службы, от Вильсона и Лансинга до друзей и знакомых в России, таких как посол Дэвид Фрэнсис и торговый атташе У. Чапин Хантингтон. Президент Вильсон дополнил обширные контакты Крейна, поддерживая связь с его бывшими студентами, среди которых были писатель Эрнест Пул и социолог Эдвард Олсворд Росс. Аналогичным образом Артур Буллард и Уильям Инглиш Уоллинг установили связь с Вильсоном через старшего советника, полковника Эдварда Хауса [Strakhovsky 1961: 22].

В то время как идеи этих экспертов циркулировали в самых верхних правительственных кругах, на более низких уровнях другие исследования терпели неудачу. Группа ученых «The Inquiry» была организована для сбора материала и выработки рекомендаций относительно возможного мирного урегулирования, что предоставило многим ученым опыт прикладных исследований – ни одно из которых не оказало никакого влияния на политику в отношении России. Восточноевропейский отдел «The Inquiry» возглавил Арчибальд Кэри Кулидж из Гарварда, который пригласил многих своих нынешних и бывших студентов к нему присоединиться. В штат Кулиджа входил В. Г. Симхович, а также молодые американисты, такие как Сэмюэль Элиот Морисон и Р. Б. Диксон. Эта группа стала известна как своими позднейшими научными достижениями, так и отсутствием конкретных знаний по заданным темам. Надежно изолированные от основных политических дебатов по России, исследователи в «The Inquiry» взялись за свою работу с большой серьезностью, хотя и не добились большого результата[144 - Ученые из «The Inquiry» открыто признали отсутствие у себя знаний в этой области: Slosson P. W. Historical Note on the Russian Cessions in Asia Demanded by Germany. 8 March 1918. Inquiry Papers (Yale), series III, box 20, folder 296, p. 1; Golder F. The Don Province. 2 April 1918. American Peace Commission to Versailles Papers, box 29, p. 51; [Gelfand 1963: 54–57].].

В 1917 году почти все эти эксперты выразили энтузиазм по поводу конца династии Романовых по причинам, связанным как с продолжением войны, так и с перспективами России. Надеясь, что новое правительство усилит военную активность России, президент Вильсон и его советники высоко оценили заявления Временного правительства о том, что новая Россия продолжит борьбу против Германии. Демократическая Россия, по их мнению, будет более прогрессивной и более эффективной, чем ее предшественница. Самодержавная Россия с позором закончила свое существование в феврале 1917 года, когда царь Николай II не смог подавить растущие протесты в Петрограде. Сельские районы оказывали мало помощи; независимо от того, находились ли они под влиянием агитаторов из числа эсеров или действовали самостоятельно, крестьяне проявляли больше интереса к захвату земли, чем к поддержке правительства. Американские наблюдатели радовались, что пала одна из последних монархий, а к власти пришли либералы, исповедующие высшие идеалы демократии. Журналист Джордж Кеннан, лично знакомый со многими членами нового правительства, высоко оценил революцию как «неоспоримое благословение» [Kennan 1917: 546–547]. Даже суровый президент Вильсон, политолог, пошутил, что Временное правительство (первоначально его возглавлял юрист и реформатор князь Г. Е. Львов) обязано быть достойным – его лидер, в конце концов, профессор [Cronon 1963: 119–120].

Восхищаясь Временным правительством, американские эксперты и политики продолжали полагаться на представления о русском инстинкте. Они быстро перешли от сетования по поводу деспотических инстинктов русских к восхвалению их демократических инстинктов. Не беспокоясь о противоречиях, американские наблюдатели относили политическую ситуацию в России к врожденным склонностям, а не сознательным устремлениям, тем самым подкрепляя утверждение о том, что русские неспособны рационально мыслить. Это позволило им адаптироваться к резко изменившимся политическим обстоятельствам, когда Временное правительство пошатнулось и рухнуло.

Например, Сэмюэль Харпер еще в эпоху реакции после 1905 года все так же надеялся на либеральную Россию, возлагая все надежды на будущее России на демократические инстинкты ее народа [Harper 1907a: 1116][145 - Другие примеры см. в [Filene 1966: 15]. Из-за того, что календарь в России отставал от западного на 13 дней, русские назвали революцию Февральской, хотя по западным справочникам она случилась в марте 1917 года; также Великая Октябрьская социалистическая революция произошла 7 ноября.]. После отречения царя Харпер активизировал свои связи в политическом секторе, чтобы поддержать президента Вильсона в признании нового российского правительства. В этом плане Харпера порадовало хорошо известное военное обращение Вильсона к Конгрессу в апреле 1917 года. Словно позаимствовав фразы Харпера, президент прославил демократию как «естественный инстинкт» русских, который пережил навязывание иностранного самодержавия. И Вильсон, и Харпер надеялись, что этот недавно освобожденный демократический дух усилит военные действия против немецкого самодержавия. В своем обращении о вступлении в войну Вильсон приветствовал «великий, щедрый русский народ во всем его величии и мощи» как составную часть военных сил. С самого начала участия Америки в европейской войне Вильсон объявил о союзе с русскими, основанном как на снисхождении, так и на общих интересах[146 - Обращение Вильсона на совместном заседании Конгресса от 2 апреля 1917 года. PWW, 41: 524. См. также: Харпер Ричарду Крейну, 4 апреля 1917 года. Samuel Northrup Harper Papers, box 3.].

Вскоре после вступления Америки в войну Вильсон, желая поддержать новую Россию – и надеясь на то, что она не выйдет из антигерманского союза, – направил туда независимую экспертную миссию. Состав миссии прекрасно демонстрирует заинтересованность Белого дома в либеральной России. Элиу Рут, известный юрист с Уолл-стрит и бывший госсекретарь, сразу без возражений стал фаворитом на пост председателя. Советник президента полковник Хаус высказал идею, что в миссию должны войти еврей, бизнесмен, профсоюзный лидер и работник системы образования. Когда в этот список пожеланий был добавлен социалист, то были также предложены Уильям Инглиш Уоллинг и Артур Буллард. В конце концов одобрение получил журналист Чарльз Эдвард Рассел, так как Уоллинг отказался. Чарльз Крейн принял приглашение присоединиться к миссии, а затем также занялся включением в состав Харпера. После того как Лансинг поставил под сомнение пригодность начинающего ученого для такой важной группы, Харпер присоединился к миссии в неофициальном качестве. Также рассматривали кандидатуру Джорджа Кеннана, но в конечном счете он был признан непригодным для путешествий в возрасте 72 лет. Миссия по главе с Рутом объединила разные поколения американских наблюдателей за Россией, обладающих широким спектром специальностей и знаний[147 - В окончательный состав вошли Крейн, Рут, Джон Мотт (ИМКА), Сайрус Маккормик («International Harvester»), Джеймс Дункан (АФТ), генерал Хью Скотт и банкир Сэмюэл Бертрон. См. переписку в PWW, vol. 42; также: Харпер Роджеру Вильямсу, апрель 1917 года. Harper Papers, box 3; [Kennan 1956–1958, 1: 20; 2: 331].].

Президент Вильсон сообщил новому российскому премьер-министру князю Львову, что миссия во главе с Рутом прибудет в Россию в июне 1917 года, чтобы продемонстрировать солидарность и изучить возможности американской помощи. По прибытии миссия встретилась со своим переводчиком Фрэнком Голдером, студентом Кулиджа, который проводил исследования в России, когда началась война. Работа миссии началась с пустых фраз, подобающих протокольным мероприятиям. Рут описал элементы русского национального характера, которые сделают Россию желанным дополнением в рядах демократических стран. Некоторые из этих характеристик (доброта и «благородный идеализм», например) хорошо соответствовали взглядам на Россию других комментаторов, в то время как другие (такие как самообладание и мужество) редко встречались в работах американских экспертов по России – или, если на то пошло, в других работах самого Рута. Председатель миссии завершил выступление развернутой цитатой из военного обращения Вильсона, также ссылаясь на демократические инстинкты русских[148 - Вильсон Временному правительству, 22 мая 1917 года. PWW, 43: 365–367. Подробнее о Голдере см. WRP, 70 note 73. Обращение Рута от 15 июня 1917 года см. в [Cumming, Pettit 1920: 28–31].].

Личная переписка Рута, однако, раскрыла другой взгляд на Россию. «Пожалуйста, передайте президенту, – сообщил пожилой государственный деятель, откровенно обращаясь к госсекретарю Лансингу, – что мы обнаружили здесь целый класс малолетних детей в числе 170 миллионов человек по искусству быть свободным, и их нужно снабдить материалами для подготовки к этой школе; они искренние, добрые, хорошие люди, но растерянные и ошеломленные». Рут и члены его миссии лоббировали в Белом доме оплату таких «материалов для подготовки к школе» в форме образовательных и информационных программ в России[149 - Рут Лэнсингу, 17 июня 1917 года. FRUS 1918, 1: 120–122. О лоббировании см., например: Мотт Лэнсингу, 22 августа 1917 года. PWW, 44: 66–69; Крейн Вильсону 23 июля 1917 года; Мотт Вильсону, 24 июля 1917 года. Оба письма см. в PWW, 49: 62–63, 77–79. См. также [Saul 2001: 132–133].]. Когда миссия Рута завершила свою работу, ее члены говорили о возможности демократии с точки зрения русского национального характера. Русские обладали, по словам председателя Рута, «устойчивыми, достойными восхищения чертами характера», которые «помогли бы стране преодолеть нынешний кризис». Рут указал на способность России к самоуправлению на местном уровне, чтобы доказать, что там существует основа для построения демократии. Но этот процесс, по мнению миссии, потребует как экономической помощи, так и образования[150 - Заявление Рута о работе миссии от 10 июля 1917 года в [Cumming, Pettit 1920: 32].].

В официальном отчете миссии, обобщенном в ходе часовой встречи с президентом в августе 1917 года, аналогичным образом возлагались надежды на Россию в связи с врожденным характером населения и инстинктами демократии. Члены миссии согласились с тем, что «у русского народа есть черты характера», необходимые для восстановления внутреннего порядка и продолжения военных действий. Любые проблемы на этом пути – а в то лето наблюдалась эскалация протестов – были, как подчеркивается в докладе, «не результатом слабости или вины русского народа», а побочными эффектами войны. В подтверждение этих утверждений члены миссии вновь указали на успехи России в области мелкомасштабного самоуправления: мир. Используя эту логику, американские эксперты объявили местную демократию ядром будущей политической системы России[151 - Доклад Специальной дипломатической миссии, август 1917 года, в FRUS 1918, 1: 143; PWW, 43: 416 note 1.].

Социалист Рассел сохранил веру в демократическое будущее России, несмотря на ухудшающиеся условия. В день захвата власти большевиками в октябре 1917 года он написал Вильсону о «чувстве русских к демократии». Вильсон горячо поблагодарил Рассела за столь меткое выражение идей президента; президент также направил копию руководителю американских пропагандистских операций, попросив его «прочитать и как следует переварить» письмо Рассела, потому что оно затрагивает «очень близко ядро темы»[152 - Рассел Вильсону, 7 ноября 1917 года; Вильсон Крилу, 10 ноября 1917 года; Вильсон Расселу, 10 ноября 1917 года. Все письма см. в PWW, 44: 557–558.]. Демократия в России была чувством, а не идеей.

Несмотря на их в целом оптимистичные публичные заявления после возвращения, большие надежды Рута и большинства его коллег по миссии оказались недолговечными. К тому времени, когда миссия была распущена, Крейн и Харпер уже были обеспокоены, что российская демократия находится на грани. Несмотря на их энтузиазм в отношении политических перемен, они понимали, что новое российское правительство не сможет немедленно и полностью изменить русский характер. Поэтому, когда их оптимизм сменился пессимизмом, Крейн и Харпер снова сослались на черты характера – на этот раз негативные, такие как склонность «перекладывать ответственность». Как выразился Харпер в начале 1918 года, российская политика определялась не разумом, а «человеческим инстинктом и глубокими эмоциями». Эти двое предположили, что объяснить неудачи России поможет русский характер[153 - Чарльз Крейн Ричарду Крейну, 21 июля 1917 года. Richard T. Crane Papers, series II, box 1, folder 5; Заметки Харпера, июль-август 1917 года, см. в [Harper 1945: 102]. Письмо Харпера Ричарду Крэйну от 5 сентября 1917 года. Richard Crane Papers, series II, box 1, folder 13; [Chalberg 1974: 163].].

Возможно, журналист Стэнли Уошберн, служивший секретарем миссии, лучше всего выразил обоюдоострое толкование русского характера. Он писал, что русские «мягки, добросердечны и послушны, с лучшими инстинктами, но медлительны в понимании»[154 - Письмо Вильсона Лансингу от 14 августа 1917 года, в PWW, 43: 460 note 1.]. Перечисляя хорошие качества русских, Уошберн также подразумевал, что они действуют на основе импульса, а не разума. Вместе с другими членами миссии Уошберн возлагал большие надежды на их демократические инстинкты, одновременно критикуя ограниченный интеллект и амбиции среднестатистического русского. Поскольку события в России разошлись с оптимистичными прогнозами американцев, эксперты по-прежнему отмечали инстинкты, хотя и менее привлекательные.

Весной и летом 1917 года власть Временного правительства ослабла, отчасти из-за появления альтернативного центра власти – Петроградского совета рабочих и солдатских депутатов[155 - Первые советы появились во время Революции 1905 года. Я использую термин «Совет» (с заглавной буквы) для обозначения центрального элемента большевистской системы, особенно Петроградского Совета, в котором сосредоточилось руководство. Без первой заглавной буквы «советы» относятся органам местного самоуправления после 1917 года.]. Премьер-министр Львов уступил свою должность А. Ф. Керенскому, юристу левого толка. Лозунг Совета о «мире, земле и хлебе» привлекал последователей в рядах армии, на промышленных предприятиях и в деревнях, что часто создавало проблемы Временному правительству. Вскоре после отречения царя Совет издал Приказ № 1, призывающий к демократизации вооруженных сил. В апреле 1917 года в Петроград вернулся Ленин, что придало новую силу растущему радикальному движению; первомайский митинг показал силу радикальных партий. Весенние протесты достигли кульминации в июльские дни, когда бастующие рабочие проявили инициативу, но были остановлены Петроградским Советом. В течение 1917 года названия фракций вводили в заблуждение относительно состава Совета: фракция большевиков (или большинства) социал-демократов уступала в численности фракции меньшевиков (или меньшинства). В других советах, особенно сельских, доминировала партия эсеров.