Костяные часы

Теперь я уже несусь со всех ног, в полной уверенности, что происходит нечто очень странное, но не понимая, что это значит. Туннель предназначен для пешеходов и велосипедистов, он узкий и короткий, длиной ровно в ширину четырех автомобильных полос и газона, что отделяет правую сторону шоссе от левой. На его дальнем конце, словно в квадратном окошке, виднеется поле, небо и крыши домов. Вхожу в туннель, делаю несколько шагов и внезапно замечаю, что чем ближе к центру, тем светлее, а не темнее, как должно быть, а вместо гулкого эха вокруг почти полная тишина. Уговариваю себя, мол, все это ерунда, оптический обман и все такое, но через несколько шагов соображаю, что туннель под шоссе меняется. Теперь он шире и выше и не вытянутый в длину, а четырехугольный, какой-то ромбовидный. И это место где-то… не здесь. Невероятно. И страшно. Я знаю, что не сплю, но наяву так не бывает. Останавливаюсь, потому что боюсь налететь на невидимую стену. Где я? Совершенно незнакомое помещение. У меня дневной кошмар? Неужели они возвращаются? Слева и справа шагах в десяти от меня виднеются узкие окна. Смотреть в эти окна незачем, они же под землей, в туннеле под шоссе, но в окне слева какие-то дюны, серые дюны поднимаются к высокому горному хребту, а в окне справа темно и дюны пологими волнами скатываются к морю, а море черное, черное-пречерное, точно тьма, запертая в ларце, схороненном в пещере в миле под землей. В центре этого странного помещения вдруг возникает длинный стол, и я иду слева от стола, а вдоль правой стороны стола вровень со мной идет какая-то женщина. Она молода и очень красива холодной, надменной красотой кинозвезды; у нее светлые, почти белые, волосы, мертвенно-бледная, будто костяная кожа, пунцовые, как розы, губы и сказочное бальное платье полуночной синевы…

Мисс Константен. Та самая, что сидела в кресле у моей кровати, когда мне было восемь лет. Но почему мозг именно сейчас проделывает со мной эти фокусы? Мы идем к картине на стене в остром углу ромбовидного зала; на картине какой-то тип, похожий на библейского святого, только без глаз. От меня до картины всего несколько дюймов. На лбу у этого святого чуть выше переносицы виднеется черное пятнышко. Оно растет. Превращается в кружок. Кружок превращается в глаз. И я вдруг ощущаю, что и у меня во лбу такой же «глаз», причем в том же самом месте; но теперь я уже не уверена, что я – это Холли Сайкс, хотя если я – не я, то кто же? Из пятна у меня на лбу что-то выходит и зависает перед глазами. Если смотреть прямо на него, оно исчезает, но если отвести глаза, то кажется, что передо мной парит крошечная мерцающая планета. Затем появляется еще одна, и еще, и еще. Четыре мерцающие штуковины! Во рту вкус зеленого чая. Потом вдруг словно что-то взрывается, и мисс Константен жутко воет, и ее пальцы превращаются в когти, и по ней будто хлыстом ударяет сполох какого-то невероятно яркого синего света, и сбивает ее с ног, и отбрасывает на стол. Святой старец на картине раскрывает рот, полный острых звериных клыков, и скрежещет железо, и гулко стонет камень. Вокруг мечутся призрачные силуэты, точно в театре теней, порожденном воображением безумца. На стол вспрыгивает какой-то старик в черном костюме. У него рыбьи глаза пираньи, длинные черные кудри и расквашенный нос; и весь он лучится странным ярко-синим светом, будто радиоактивный. Старик помогает мисс Константен подняться, и она указывает в мою сторону пальцем с длинным серебристым ногтем-когтем. Вспыхивает черное пламя, что-то ревет и завывает, как двигатель реактивного самолета, а я не могу ни убежать, ни сопротивляться, я даже разглядеть ничего не могу и стою неподвижно, слушая голоса, похожие на отчаянные крики и вопли, словно бы доносящиеся из здания, которое рушится прямо на его обитателей, и в этом оглушительном шуме вдруг отчетливо звучит голос: «Я буду здесь». Все трясется, а невероятно яркое, ярче солнца, сияние разгорается все сильней и сильней, и мои глазные яблоки тают в глазницах…

…и сквозь трещины сочится блеклый серый свет, и птичьи трели, и грохот грузовика на шоссе, и острая боль в ушибленной лодыжке, а я на корточках сижу на бетонном полу подземного туннеля, в нескольких ярдах от выхода. Ветерок, пахнущий автомобильными выхлопами, обдувает мне лицо, и все кончается, мой дневной кошмар, или видение, или не знаю что… И не у кого спросить: «А ты тоже это видел?» В ушах по-прежнему звучат три слова: «Я буду здесь». Ковыляю по туннелю навстречу ясному голубому утру, вся дрожу, до глубины души потрясенная жуткой необычностью случившегося, и сажусь в траву на обочине. Может быть, дневные кошмары, сны наяву – это что-то вроде рака, который то пропадает, то неожиданно возвращается, хотя ты вроде бы уже совсем выздоровел? Может быть, средство доктора Маринуса больше не действует? Может быть, вчерашние потрясения – ссора с ма, история с Винни и все остальное – привели к рецидиву? Не знаю. Никакого Джеко рядом нет; наверняка он мне просто привиделся. Отлично. Хорошо, что он дома, в безопасности, в «Капитане Марло», за двадцать миль отсюда, и мне, конечно, очень хочется его увидеть, убедиться, что с ним все в порядке, хотя я и так знаю, что с ним все в порядке и беспокоиться совершенно не о чем.

Впервые я увидела Джеко в инкубаторе реанимационной системы, потому что мой брат появился на свет раньше времени. Это тоже было в городской больнице Грейвзенда, но в другом здании, где находилось родильное отделение. После кесарева сечения ма только-только приходила в себя и выглядела какой-то необыкновенно усталой, но все-таки очень счастливой и с улыбкой велела поздороваться с Джеком, нашим новым братиком. Папа весь предыдущий день и всю ночь провел в больнице и выглядел таким помятым, небритым и немытым, словно неделю ночевал в автомобиле на парковке. Шерон, помнится, больше всего огорчилась тем, что ей придется расстаться с положением всеобщей любимицы в «Капитане Марло», да еще и из-за какого-то непонятного существа – то ли мартышки, то ли креветки, – завернутого в пеленку и утыканного разными трубочками. В родильном отделении пятнадцатилетний Брендан просто ошалел от одного вида вопящих младенцев, кормящих матерей, блевотины и какашек. Я постучала пальцем по стеклу и сказала: «Привет, Джеко, я твоя старшая сестра», и его пальчики шевельнулись, совсем чуть-чуть, будто он приветливо помахал мне в ответ. Богом клянусь, это чистая правда, хотя никто этого не заметил, зато у меня прямо сердце защемило, и я почувствовала, что готова кого угодно убить, лишь бы защитить эту кроху от любых невзгод. Я и теперь относилась к Джеко точно так же; особенно меня бесило, когда какие-нибудь мудаки называли его «странным ребенком», а то и вовсе «подменышем» или «недоноском». На свете все-таки очень много сволочей. Почему, собственно, считается нормальным, когда семилетние дети рисуют межпланетные корабли, а если ребенку нравится рисовать «инфернальные» лабиринты, то он «урод»? Кто решил, что тратить деньги на игру «Космические захватчики» можно, а если купить мальчику калькулятор с кучей всяких математических операций, то его попросту задразнят? Почему детям разрешается слушать хит-парад по «Би-би-си Радио-1», но того, кто любит слушать передачи на иностранных языках, непременно сочтут фриком? Бывает, конечно, что родители просят Джеко поменьше читать и побольше играть в футбол и другие подвижные игры и после этого он какое-то время ведет себя почти как нормальный семилетний мальчик, но все мы прекрасно понимаем, что он просто притворяется. А иногда настоящий Джеко с улыбкой смотрит на меня из глубины своих черных глаз, будто пассажир скорого поезда, проносящегося мимо, и мне всегда хочется помахать ему в ответ, даже если он сидит напротив меня за столом или мы с ним сталкиваемся на лестнице.

Фиг с ними, с галлюцинациями. Некогда рассиживаться. Надо раздобыть еды и придумать какой-нибудь план действий. Встаю, дохожу до кольцевой развязки, а там поля заканчиваются, и я вновь попадаю в мир садовых изгородей, рекламных указателей и полосатых дорожных переходов. В небе висит жаркое марево, и меня опять донимает жажда. В последний раз я вволю напилась воды из-под крана в церкви; а в городе правила приличия не позволяют постучаться в незнакомую дверь и попросить стакан воды, хотя где-нибудь в пустынном краю такое вполне допустимо. Господи, ну где тут какой-нибудь парк с фонтанчиком или хотя бы общественный туалет, но поблизости нет ни малейших признаков ни того ни другого. Очень хочется почистить зубы: они какие-то шершавые, будто внутренняя поверхность чайника, обросшая накипью. Откуда-то из окна пахнет жареным беконом, и у меня сводит живот от голода, а тут еще, как нарочно, мимо проезжает автобус с табличкой «ГРЕЙВЗЕНД». Вот бы сесть на него и через сорок пять минут оказаться дома…

Ага, размечталась. Я представляю себе торжествующее лицо ма, когда она откроет боковую дверь и… Автобус, пыхтя, проезжает мимо, а я хмуро бреду под железнодорожным мостом. Впереди виднеется улочка с магазинами и газетным киоском, где наверняка можно купить бутылку воды и пачку печенья. Рассматриваю вывески: магазин христианской книги, магазин товаров для вязанья, букмекерская контора, магазин детских конструкторов и моделей самолетов фирмы «Эрфикс», чуть дальше – зоомагазин с облезлыми хомяками в клетках. Почти все магазины закрыты, и в целом улица имеет весьма унылый вид. Что ж, привет, Рочестер. А дальше что?

Вот телефонная будка, красная, как клубника…

Клубника… а что, неплохая идея.

Оператор справочной службы быстро находит телефон фермы Гэбриела Харти «Черный вяз», что на острове Шеппи, и спрашивает, не соединить ли меня с ним. Я соглашаюсь, и через миг в трубке слышны сдвоенные гудки. На моих часах 08:57. Для фермы не слишком рано, даже в воскресенье. Но трубку никто не берет. По совершенно непонятной причине я ужасно нервничаю. Если через десять гудков мне так никто и не ответит, то придется повесить трубку. Значит, не суждено.

На девятом звонке трубку все-таки снимают:

– Да-а?

Я просовываю в щелку десять пенсов:

– Здравствуйте. Это ферма «Черный вяз»?

– Да вроде бы так, – хрипло и невыносимо тягуче откликается трубка.

– Вы мистер Харти?

– Ну, с утра вроде был.

– Простите, а нужны ли вам сборщики урожая?

– Нужны ли нам сборщики урожая? – (В трубке слышно, как где-то заходится лаем собака и женский голос кричит: «Борис, заткни пасть!») – Да-а.

– Мой знакомый пару лет назад работал у вас на ферме, и, если вы не против, я бы тоже хотела у вас поработать. Если можно. Пожалуйста!

– Клубнику собирать доводилось?

– Да, только не на ферме, хотя я привыкла к тяжелой работе… – Тут я очень вовремя вспоминаю ирландскую двоюродную бабушку Эйлиш. – Я тете в огороде помогала, а огород у нее просто огромный, так что не боюсь испачкать руки.

– Значит, у нас, фермеров, руки всегда грязные, так?

– Я просто хотела сказать, что не боюсь тяжелой работы и могла бы начать хоть сегодня. – Пауза. Очень долгая пауза. Очень-очень долгая. Наверное, придется скормить автомату еще монетку. – Мистер Харти? Алло? Вы меня слышите?

– Да-а. По воскресеньям ягоду не собирают. Во всяком случае, у нас, на ферме «Черный вяз». По воскресеньям мы даем ягоде возможность подрасти. А собирать начнем завтра, ровно в шесть. Кстати, у нас есть общежитие для работников, но предупреждаю: это не отель «Ритц». И горничных у нас нет.

Блеск!

– Отлично! Значит… вы меня берете?

– Тридцать пять пенсов за поддон. Полный. Без гнилья. Иначе придется все перебирать. И чтобы без камней, не то сразу выгоню.

– Хорошо-хорошо. Так можно подъехать?

– Да-а, давай. Тебя как звать-то?

Вне себя от облегчения, я сдуру выпаливаю «Холли!» и запоздало соображаю, что разумней было бы назваться вымышленным именем. Прямо передо мной на железнодорожном мосту висит реклама сигарет «Ротманс», и я говорю: «Холли Ротманс» – и снова жалею об этом. Нет, чтобы выбрать что-нибудь заурядное, вроде Трейси Смит, но теперь уж ничего не поделаешь.

– Значит, Холли Боссман?

– Холли Ротманс. Как сигареты.

– Сигареты? Сам-то я трубку курю.

– Как мне добраться до вашей фермы?

– Наши сборщики сами как-то добираются. У нас тут такси нет.

– Я знаю, потому и спрашиваю, как к вам ехать.

– Очень просто.

Черт побери, надеюсь, что так! Если он будет продолжать в том же духе, то у меня кончатся монетки.

– А все-таки как до вас добраться?

– Перейдешь через мост на остров Шеппи, спросишь, где тут ферма «Черный вяз». – И Гэбриел Харти кладет трубку.

Рочестерский замок высится на берегу реки Медуэй, будто гигантский игрушечный макет; у железного моста стоит на страже большой черный лев, и я, проходя мимо, глажу ему лапу – на удачу. Опоры покряхтывают и стонут, когда по мосту проносятся тяжелые грузовики, а мои стертые ноги ноют, но я страшно довольна собой: всего сутки назад я сама была как та кровавая мозоль, а теперь договорилась насчет работы и ночлега, так что следующую неделю не о чем беспокоиться. Ферма «Черный вяз» – как раз такое место, где можно залечь на дно и подсобрать деньжат. Представляю себе, какие потрясения сегодня ждут Грейвзенд, прямо как бомбы, одна за другой. Папа наверняка сходит к Винни: «Доброе утро! Это вы спите с моей несовершеннолетней дочерью? Дайте-ка мне с ней поговорить!» Бабах! Морда у Винни вытягивается, как у хорька. Бабах! Папа бросается домой и сообщает ма, что у Винни меня нет. Бабах! Ма сразу вспоминает ту самую пощечину. Потом сама чешет к Винни. Дерьмо, прошу любить и жаловать, это Вентилятор. Вентилятор, познакомьтесь с Дерьмом. Ма размазывает Винни по стенкам и мчится к Брендану и Рут, проверять, не отсиживаюсь ли я у них. Брендан ей докладывает, что вчера утром я собиралась к Стелле Йервуд, и вместе с ма отправится к ней. А Стелла вся такая: «Что вы, миссис Сайкс, она ко мне не заходила, да меня и дома-то не было, так что я понятия не имею, где она», но соображает, что баллистическая ракета уже несется прямо к ней. Пройдет понедельник, затем вторник, и в среду наконец позвонят из школы и спросят, почему меня нет на экзаменах. Мистер Никсон сурово скажет: «Миссис Сайкс, я правильно понимаю, что ваша дочь исчезла в субботу и до сих пор не появилась?» Ма пролепечет что-то насчет семейной размолвки. Папа тут же начнет допытываться, как все дело было и о каком «легком шлепке» идет речь. Легкий шлепок, говоришь? Бабах! Бабах! Бабах! И тут ма сорвется, завопит: «Да что за хрень, Дейв?! Я же тебе рассказывала!», а потом уйдет на кухню, будет смотреть вдаль, за реку, и думать: «Ведь девочке всего пятнадцать! С ней что угодно могло случиться…» Ничего, пусть помается.

Внизу, над рекой, истошно вопят чайки.

Под мостом тарахтит полицейский катер. Я иду себе дальше.

Вон впереди бензозаправка «Тексако» – и магазин при ней открыт.

– Где здесь лучше всего голосовать, чтобы добраться автостопом до Шеппи? – спрашиваю я у парня на кассе, получив сдачу, две жестянки «Танго», двойной сэндвич и пачку крекеров «Ритц»; заветные 13 фунтов 85 пенсов уменьшаются до 12 фунтов 17 пенсов.

– Сам я автостопом не езжу, – говорит он, – но, наверное, лучше всего попытать счастья на кольцевой развязке в Чатем-Хилле.

– А как туда добраться?

Парень из «Тексако» не успевает ответить, потому что в магазин входит молодая женщина с малиновыми волосами, и он не может оторвать от нее глаз.

Приходится напомнить ему о себе:

– Простите, но все-таки как добраться до Чатем-Хилла?