Ставка на проигрыш

– А сколько их у вас?

– Мальчиков? Пятеро.

– И дочь?

– Нет, – отрубил Ронси. – Пятеро сыновей. – По-видимому, эта ситуация его серьезно угнетала. – Что за журнал?

– «Тэлли». Им нужен занимательный материал к предстоящим скачкам на Золотой кубок, и я решил для разнообразия забыть о знаменитостях и высветить факелом прессы другой объект.

– Понял, – несколько заносчиво сказал он. – Кстати, обо мне уже писали раньше.

– Я знаю, – успокоил я его.

– И о Золотом кубке тоже. Сейчас покажу.

Он вскочил, подошел к двухтумбовому письменному столу, целиком выдвинул один ящик и перенес его к моему дивану. Водрузил ящик посредине, смахнул на пол измятый свитер, две сломанные игрушечные машинки, растрепанный сверток в коричневой бумаге и уселся на освободившееся место.

В ящике оказалась стопка газетных вырезок вперемешку с фотографиями. Никаких вам дорогих кожаных альбомов, как у Хантерсонов.

Внезапно я подумал о Гейл. Я видел, как Ронси что-то говорит мне, но думал о ее теле. О душистой и смуглой коже. Ронси что-то спросил, но я не расслышал.

– Ради бога, простите.

– Я говорю, знаете ли вы Берта Чехова? – Он держал в руке длинную газетную вырезку с фотографией и крупным заголовком: «Тиддли Пом вернулся».

– И да… и нет, – ответил я неуверенно.

– Не понимаю, – буркнул он. – Я думал, вы знакомы, раз занимаетесь общим делом.

– Я знал его. Он умер. В прошлую пятницу.

Я читал заметку, а Ронси пытался выразить сожаление по поводу случившегося, хотя безразличие, звучавшее в его голосе, явно портило весь эффект.

Берт Чехов рассказывал читателям о шансах Тиддли Пома в предстоящих скачках на Кубок. По его мнению, устроители, поместившие лошадь в жокейскую весовую категорию десять и семь десятых стоунов[2 - Стоун (стон) – британская единица измерения массы, равная 17 фунтам или 6,35 кг.], страдали слепотой и умственной неполноценностью, а всем понтерам, не бросившимся тут же делать на него ставки, следовало бы нанять няньку, которая утирала бы им сопли. Он призывал всех и каждого торопиться со ставками, пока букмекеры не наткнулись на это «золотое дно». В свойственном Берту залихватском стиле лошадь была разрекламирована, точно четырехступенчатая ракета.

– Незнаком с этой статьей, – сознался я. – Видимо, пропустил.

– Он звонил в прошлый четверг, а напечатали ее в пятницу. Наверное, в тот самый день, когда он погиб. Я, честно сказать, не ожидал, что она появится. Мне показалось, он был в стельку пьян…

– Вполне возможно, – ответил я.

– И это мне не понравилось.

– Статья?

– Сам-то я не ставил на Тиддли Пома – вот в чем дело. А он этой своей болтовней здорово сбил цену, и когда в пятницу я позвонил своему букмекеру, тот не давал мне больше ста к восьми. Но сегодня они сделали его фаворитом при восьми к одному, а до скачек еще целых три недели. Это верно, конечно, что Тиддли Пом хорошая лошадь, но он все же не Аркл. Мне, честно говоря, это было непонятно.

– Вам непонятно, почему Чехов так разрекламировал его?

Он помедлил с ответом.

– Хвалить хвали, но ведь всему же есть мера.

– Однако вы, наверное, надеетесь выиграть?

– Надеюсь. Конечно надеюсь. И потом, это самые крупные скачки, в которых нам доводилось участвовать. Я не уверен, что он победит, – вот в чем дело.

– Шансов у вас не меньше, чем у других, – сказал я. – Ведь надо же Чехову чем-то заполнить свою колонку! Читателям не угодишь вялой болтовней, им подавай определенность.

Он улыбнулся, не разжимая губ. Улыбка человека, не желающего вникать в проблемы других, даже когда речь идет о его сыновьях.

Дверь отворилась, и в комнату вошла крупная женщина в желтом цветастом платье. Она была без чулок. Опухшие лодыжки нависали над краями синих истрепанных туфель. Однако она была легка на ногу и двигалась медленно, поэтому ее поступь производила впечатление какого-то бестелесного перемещения в пространстве – фокус не из легких, если учесть, что весила она никак не меньше двенадцати стоунов.

Копна чудесных светло-каштановых волос аморфным облаком окутывала лицо, с которого на мир, словно в полусне, взирала пара мечтательных глаз. Лицо было округлым и мягким, лицо немолодой, но одновременно и незрелой женщины. «Выдуманный, нереальный мир, – неприязненно подумал я, – занимает ее куда больше, чем действительность».

– А я и не знала, что ты здесь, – сказала она.

Ронси привстал вслед за мной.

– Мэдж, это Джеймс Тайрон. Помнишь, я говорил, что он должен приехать.

– Разве? – Она перевела на меня отсутствующий взгляд. – Ну, не буду вам мешать.

– Где ты была? – спросил Ронси. – Ты что, не слышала, как я тебя звал?

– Звал? – Она покачала головой. – А я застилала кровати. – Она стояла посреди комнаты, задумчиво обводя взором весь этот бедлам.

– Что же ты камин не затопила?

Я невольно взглянул на кучу пепла за решеткой, однако для Мэдж это была не помеха. Из обшарпанного дубового ящика, стоявшего у каминной плиты, она извлекла горсть щепок и растопку. Слегка поковыряв кочергой в камине, водрузила все эти предметы на кучу золы, зажгла спичку, потом растопку и соорудила подобие шалашика из угля. Новый огонь мирно разгорался на останках старого, а Мэдж взяла метлу и замела несколько угольков с глаз долой, за поленницу.

Как завороженный я наблюдал за ее хозяйственными манипуляциями. Она подплыла к засохшему букету, открыла окно и выбросила цветы во двор. Потом выплеснула туда же воду из вазы, поставила ее на подоконник и захлопнула окно.

Из-за дивана, на котором сидели мы с Ронси, она вытащила огромную коробку из коричневого картона, до половины заполненную таким же хламом, что валялся вокруг. Методично передвигаясь по кругу, она подбирала все, что попадалось под руку, и швыряла в коробку. Операция заняла минуты три. Потом она затолкала коробку за диван и на пути к двери отшвырнула в сторону две подушки – сиденья от кресел. Прибранная, с ярко горящим огнем в камине, комната выглядела теперь совсем по-другому. Только паутина оставалась на прежнем месте, но, кто знает, может, завтра наступит и ее черед… Питер был прав. Ма умела экономить время и энергию, не важно, что движущим мотивом была самая заурядная лень.

Ронси настоял, чтобы я остался к ланчу. Мальчики ели молча и сосредоточенно. Мэдж сидела, задумчиво вперив глаза в пространство, и созерцала сцены, проносившиеся, по-видимому, в ее воображении.

Когда я уже уходил, Пэт попросил подбросить его до Бишопс-Стортфорд и под хмурым взглядом отца с вызывающим видом расположился на переднем сиденье. Ронси крепко пожал мне руку, выразив надежду получить экземпляр с очерком. «Обязательно», – обещал я, зная, однако, крайнюю скупость «Тэлли». Придется посылать самому.

Ронси махнул на прощание рукой, строго предупредив Пэта, что ждет его назад с четырехчасовым автобусом. Не успели мы проехать через покосившиеся воротные столбы, как Пэт принялся изливать мне душу:

– Он обращается с нами как с младенцами! От ма толку нет, она никогда не слушает, что ей говорят…

– А почему бы тебе не уехать отсюда? – предложил я. – Тебе сколько? Девятнадцать?

– Исполнится в следующем месяце… Не могу я уехать, и он это знает. Ведь я мечтаю стать жокеем. Сразу в профессионалы не возьмут: меня мало кто знает. Кому охота сажать на свою лошадь неизвестно кого! Надо начинать любителем и делать себе имя, – это отец так говорит. А любителем мне не стать. Не хватает ни денег, ни времени.

– А конюхом поработать не хочешь?