Обычное дело

Баба молча и совершенно спокойно наставила на него ружьё, опустила дуло чуть пониже и выстрелила. Пуля выбила фонтанчик гравия из асфальта у Ромкиных ног. Он молниеносно попятился на попе назад. Её тактика «сначала стреляю, потом задаю вопросы» сработала на все сто.

«Где все?» – спросила мегера.

«Их увезли» – осторожно ответил Ромка.

«Кто? Куда? Они живы?» – посыпались следом вопросы.

Пока Ромка, как мог связно, пытался объяснить все произошедшее, выражение её лица менялось от удивления к недоверию и, наконец, злости.

«А ты почему здесь? Опоздал на рейс?» – съехидничала стервозная баба.

«Меня кот поцарапал, защитный костюм порвал. Может быть теперь я болен,» – угрюмо поведал Ромка.

«Если и не был, то теперь наверняка болен,» – обнадежила она. – «Молодец Василий! Вставай, идем,» – махнула она ружьем в сторону дома.

В доме баба велела ему лечь на пол, а сама стала лихорадочно рыться в ящиках стола. Выудив атлас автомобильных дорог России, она снова ткнула ружьем в Ромку: «Вставай, покажи где это. Как охраняют зону?». Получив ответы на все интересующие её вопросы, баба потеряла к нему всякий интерес, выставила Ромку за дверь, закрылась и занялась своими делами. У малодушного Романа волосы бы дымом встали, подсмотри он, чем она занимается.

***

Вымыв руки и лицо, Ирина вскрыла упаковку с одноразовым шприцем и решительно свернула шею ампуле с лидокаином. Злость клокотала в ней, как бульон в кастрюле, грозя сорвать крышку. Сделав несколько маленьких укольчиков в десну она с сомнением посмотрела на остатки лекарства в шприце. Хватит? Или ещё? В крайнем случае можно доколоть позже. Выждав несколько минут и почувствовав, как быстро немеет десна, Ирина взяла плоскогубцы и, выдохнув, приступила к делу.

Зуб, тот самый злосчастный зуб, который она намеревалась вылечить накануне конца света, сводил ее с ума уже пару недель. Зловонными коричневыми щупальцами кариес добрался до самой сердцевины зуба. И без кусочка анальгина в дупле жизнь была невыносима. Вырвать зуб самостоятельно, без стоматолога, казалось ещё страшнее. До сегодняшнего дня. Ирина совершенно измучилась, боль сводила с ума, отупляла. Спала она урывками, часто проводя бессонные ночи бродя по улице, будто неприкаянное привидение. В эту ночь ноги унесли её далеко как никогда – на пару километров от дома к реке. Добредя до маленького песчаного пляжа, куда они иногда ходили купаться, и ничего не замечая вокруг, Ирина присела прямо на сырой песок, опустив ноги в воду.

Как же она устала. Жизнь превратилась в нескончаемую каторгу: ковыряние в огороде, кормление скотины, уборка навоза и так по кругу каждый день без выходных и отпусков. Постоянная боль в спине, мозоли и вездесущая вонь. Все время приходится ломать себя через колено и делать то, что не хочешь. Самое элементарное дело, например, приготовление куриного бульона, превращается в многоступенчатый квест: поймай курицу, отруби ей голову, ощипи, опали и только потом свари. В жизни не осталось почти ничего, что доставляло бы ей удовольствие (если только кота потискать). И уже никогда ничего не изменится. Больше никогда она не услышит скрип качелей за окном или механический голос в метро «Осторожно, двери закрываются. Следующая станция …», не почувствует запаха типографской краски от пачкающих руки, свежих газет, не попробует уныло-безвкусную «самолетную» еду. Почему такое острое осознание этого приходит к ней только сейчас, спустя столько месяцев? С задержкой, словно радиосигнал с Марса. Возможно потому, что все это время она боялась за детей и боролась за выживание, и только теперь, относительно успокоившись, осознала необратимость перемен. Будет только хуже и тяжелее. Деградация и снижение уровня жизни до раннего средневековья. Полная беспросветность. Так жить нельзя. Она больше не хочет, не может. Пусть все кончится вместе с этой проклятой зубной болью.

Ирина, не раздеваясь, сползла в прохладную воду, погрузив туда и пульсирующую щеку. Это было приятно, так приятно. Боль потихоньку стихала. Ирина начала забываться. Мощные челюсти вцепились в её предплечье и потащили из воды. Ирина выкрутилась, оставив кусок футболки в острых зубах, и встав на четвереньки оказалась нос к носу с крупной черной тенью. Собака оскалила зубы и угрожающе негромко зарычала. Сердце ухнуло и провалилось вниз, ужас мурашками пробежал по телу и ударил в голову. Ирина медленно попятилась в воду, собака двинулась за ней. На берегу сгустилась еще одна зубастая тень, но в воду не вошла. Улучив момент, когда собаки переглянулись, Ирина рванула на глубину.

Стоя в воде по шею в трех метрах от берега, она до боли в глазах вглядывалась в темноту. Смутное движение и шуршание травы давали понять, что собаки здесь, ждут. Через некоторое время она начала замерзать. Когда начало светать у Ирины уже зуб на зуб не попадал. Собаки, свернувшись колечками, лежали на пляже, спокойно наблюдая за ней. «Надо выбираться, иначе или сожрут, или околею от холода,» – решила она. Идти вдоль берега в темноте было страшно, но сейчас уже можно. Она медленно двинулась по течению реки, осторожно ощупывая дно. Собаки немедленно встрепенулись и последовали за ней по берегу, обегая кусты и заросли ивняка.

Плавать Ирина не умела. Даже нырять не могла. Погрузиться в воду с головой казалось ей делом совершенно немыслимым потому, что на нее немедленно накатывала волна неконтролируемой паники и животного ужаса, заставляющая бессмысленно барахтаться и пытаться орать прямо под водой. То есть делать все самое глупое, что можно предпринять в такой ситуации. Вода в реке была мутной. Сколько себя помнила Ирина, она всегда была такой: с плывущими травинками, листьями, пластиковыми стаканчиками, пакетами и прочим сезонным мусором после пикников. На глубине около метра дна уже не было видно, запросто можно было наступить на разбитую бутылку или другую притопленную мину.

Разумеется, по закону подлости с Ириной произошло то, чего она больше всего и боялась. Напоровшись коленями на затопленную корягу, она рухнула в воду, как подкошенная, пребольно ударившись скулой там внизу. Вынырнув и отплевавшись, Ирина готова была разреветься. Ее колотило от холода, она чуть не утонула, а две самодовольные псины спокойно наблюдают за ней с берега. Положение было безвыходным, но вместо того, чтобы впасть в отчаяние, Ирина разозлилась. Черта с два Вы меня сожрете, твари. Ощупав корягу, она выудила из воды увесистую ветку и с ней наперевес направилась к берегу. Она визжала, орала, размахивала веткой, стараясь попасть по уворачивающимся собакам. Такая неадекватная добыча их, как минимум, озадачила. Но далеко от Ирины они не отходили, преследуя ее почти до самого дома. Еще дважды по пути ей пришлось отгонять собак, пока они, наконец, не отстали.

Больно не было. Пожалуй, она вколола слишком много обезболивающего. Онемела уже не только десна, но и половина лица. А вот сил вытащить зуб не хватало, да и несподручно было делать это самой. Тогда Ирина стала потихоньку расшатывать его, словно репку на грядке. Эта тактика поначалу возымела успех, однако потом внутри что-то хрустнуло. Кровь заполнила рот и потекла тонкой струйкой по подбородку. Ирина напряглась и вытянула, наконец, зуб. Изъеденный кариесом огрызок вид имел отвратительный, но корни были целы. Что же тогда хрустнуло? Ирина опустилась на пол рядом с заляпанной кровью раковиной. Напряжение спадало, силы покидали ее вместе с адреналином и злостью. Бессонная ночь и многодневная усталость взяли свое, добравшись до постели Ирина провалилась в сон, как в бездонную пропасть.

***

Ромка поскребся в дверь: «Эй, чокнутая, ты там живая?»

С тех пор, как она выставила его за дверь прошло несколько часов. Время уже близилось к полудню, а в доме не было видно никакого движения. Может она там повесилась от отчаяния? Не то, чтобы Ромка сильно переживал. Но лучше если хоть она будет рядом, чем остаться совсем одному.

Ответа не было. Парень постучал громче и решительнее, а через пару минут и вовсе заколотил в дверь ногами. Пока она, наконец, не распахнулась. Баба выглядела еще хуже, чем утром, ее футболка была заляпана кровью.

«Тебе чего?» – хрипло поинтересовалась она.

«Ты, это, хотела с собой что-нибудь сделать?» – переминаясь с ноги на ногу спросил Ромка.

«Тебе то что, заботливый ты мой?» – ответила вопросом на вопрос баба и, не дожидаясь ответа, повернулась к нему спиной и пошла вглубь дома. Нерешительно потоптавшись на пороге, Ромка последовал за ней. Обращая на него внимания не больше, чем на прошлогодний снег, баба вытащила из шкафа рюкзак и, таская его за собой по полу за широкую лямку, начала собираться: одежда, продукты, фляжка, дорожный атлас, патроны. Потом, совершенно не стесняясь Ромки, сняла и бросила в угол окровавленную футболку и начала стягивать джинсы. Совсем страх потеряла, при постороннем мужике. Ромка отвернулся. Да и было бы на что смотреть, старая она уже. Между тем мегера оделась, стянула волосы в хвост, закинула рюкзак на одно плечо, а ружье на второе и, по-прежнему не обращая на парня никакого внимания, пошла вон из дома.

«Эй, ты куда? Ты за ними что ли поедешь?» – припустил он следом. – «Да тебя и близко не подпустят. Пристрелят без вопросов сразу, как увидят».

Противная баба распахнула двери гаража. В другое время Ромка восхитился бы навороченным хромированным чудом, стоявшем там: плавными обтекаемыми изгибами его хищного корпуса, раскосыми глазами, бьющей через край «самцовостью» и мощью каждой детали мотоцикла. Но сейчас было не до того. Неужели она и правда уедет? Она ему, конечно, на фиг не нужна. Но снова остаться одному было реально страшно. Мегера аккуратно налила в бензобак бензин из канистры и, неловко виляя из стороны в сторону, вывела мотоцикл на дорогу. Чувствовалось, что управлять им она умеет скорее теоретически.

«Да подожди ты. Ну куда ты едешь? Я же сказал, тебя сразу пристрелят. И разговаривать не будут. Раз уж тебя не заметили и не забрали, то живи спокойно, не нарывайся. Тебе повезло,» – дыхание у Ромки перехватило, и он закашлялся. Упертая баба оставила эту речь без комментариев, лишь смерила его презрительным взглядом и взгромоздилась на мотоцикл.

«Стой. Ты не можешь меня здесь бросить. Может я больной. Что я буду делать?» – прорвалось наружу Ромкино отчаяние. Оказаться брошенным второй раз за сутки было выше его сил.

«Сдохни. Ты все равно уже труп,» – флегматично бросила баба, равнодушно пожала плечами и укатила.

Бессильная ярость вновь захлестнула Ромку, а отхлынув оставила только злость и ненависть: на полковника Матвиенко, на всех его прихлебателей, бросивших его здесь, на стервозную бабу, на проклятого кота.

Только злость и ненависть и позволили ему продержаться следующие двое суток, пока он подманивал кота. Осторожная рыжая тварь наблюдала за ним с безопасного расстояния, ныряя в кусты всякий раз, когда он пытался приблизиться. Однако, голод – не тетка. Котяра был домашним, избалованным, еду привык находить в миске. На этом и погорел. Поймав, наконец, виновника всех своих бед, Ромка долго с остервенением бил его камнем по голове, превратив ту в кровавое месиво с осколками костей. Он не обращал внимания на изодранные кошачьими когтями в кровь руки и боялся только отключиться окончательно прежде, чем убьет его. Совершенно обессилев, Ромка так и остался лежать рядом с поверженным врагом, задыхаясь и выхаркивая легкие.

Глава 30.

Поселившееся в поселке напряжение за пару месяцев зажило своей, вполне физически ощутимой жизнью: постреливало косыми взглядами на улицах, шуршало по углам быстрыми шепотками, просачивалось, как утренний туман, в каждую замочную скважину. И, в конце концов, опутало всю деревню, как липкая паутина, в которой сколько ни барахтайся, лишь еще больше запутаешься.

Поселенцы разделились на два лагеря. Эпицентр недовольства политикой полковника Матвиенко сформировался вокруг церкви. Чрезвычайно эмоциональные, воодушевленные речи отца Владимира на тему «возлюби ближнего своего» сыграли с ним злую шутку, в который уже раз разбившись о ледяное спокойствие и холодно-рассудочные доводы Николая Петровича, добавлявшего «как самого себя». А, значит, прежде всего надо позаботиться о своей безопасности. Поэтому согласных с его действиями оказалось неожиданно много (больше, чем сам полковник мог предположить). Решающую роль сыграл тот факт, что среди членов погибшей первой экспедиции было много родственников и знакомых островитян. Никто не хотел повторить их судьбу или рисковать жизнями своих детей. Своя рубашка всегда ближе к телу.

В добровольцах недостатка не было. Хотя правила были жесткими. После каждой акции они не возвращались в деревню к семьям, а проводили много времени на карантине в соседней. Но то, что случилось в этот раз, произошло впервые.

Вся территория области была разбита на сектора, и группы добровольцев прочесывали каждый населенный пункт частым гребнем. Первым найденным человеком оказалась сельская пенсионерка Валентина Степановна. Закончив несколько лет назад трудовую деятельность в должности технолога хладокомбината, она осуществила давнюю мечту, купив домик в деревне и перебравшись туда на постоянное место жительства. Валентина Степановна завела обширное хозяйство: куры, утки, сад, огород, теплица. Чтобы не доживать свой век совсем уж одной после вымирания человечества, она пригрела приблудную собачонку, хотя и не любила их никогда. Собачка оказалась трусовата. Тявкнув пару раз на людей в защитных костюмах, она позорно бежала, поджав хвост. Ее без меры удивленную хозяйку в это время посадили в машину, угрожая оружием, и увезли. Все прошло, как по маслу. Валентина Степановна и была первым постояльцем исправительно-трудовой колонии. Дело пошло. Чаще всего люди жили небольшими группами по 2-3 человека, порой все они были членами одной семьи.

Гарика поймали, заметив дымок от его костра. В кои то веки выработанная годами жизни на улице осторожность изменила ему. Гарика застали врасплох, когда он сладко посапывал, свернувшись клубочком на ворохе прошлогодней листвы. Подобно бродячей собаке, он настороженно огляделся вокруг спросонья и покорно, мелкими шажками посеменил в указанном дулом автомата направлении.

Сергея застали на рассвете, когда он рыбачил с моста. Бежать и прятаться он не стал. Спокойно положил удочку, выбросил в воду пойманную рыбу и пошел к машине.

К последней акции готовились особенно тщательно. Людей было слишком много, в том числе крепких мужчин. Рискованно было просто угрожать им оружием, наверняка у них оно тоже было. Решили застать их врасплох ночью и использовать хлороформ и наркотические вещества. Матвиенко сам руководил операцией, не решаясь доверить ее никому другому. Все прошло почти как по маслу. Кто же знал, что кошачьи когти способны повредить защитный костюм? Полковник был вынужден действовать предельно жестко. Он был готов к этому, в отличии от прочих. Несмотря на то, что все здесь были добровольцами и знали о своей участи в случае возможного заражения, люди были подавлены случившемся. Ведь знать – это одно, а сделать – совсем другое. Однако никто не возражал. Опасаясь возможного заражения от несчастного солдатика бежали, как от чумы, бросив его на произвол судьбы.

Когда весть о произошедшем распространилась по поселку, в нем на некоторое время вязкой болотной тиной разлилась гнетущая тишина. Полковника она не обманула. Побулькав тут и там, болотные газы вспучили затянутую ряской поверхность и рванули вверх звонко лопнувшим пузырем. Матвиенко спокойно выслушал группу активистов, среди которых, разумеется, была и Вероника. Он заранее наизусть знал все, что они могут сказать. Но не мешал. Дал выпустить пар. В такие моменты у полковника словно включался режим энергосбережения. Физически он был здесь и даже понимающе кивал неприятным собеседникам, всем своим видом изображая заинтересованность, однако мысли блуждали на свободе. Сейчас мысли крутились вокруг тонких Вероникиных пальчиков, которыми девушка в волнении теребила пуговицу на кофточке. А услужливое воображение Николая Петровича дорисовывало эти пальчики совсем в других местах, которые они могли бы потеребить. Ему ее не хватало. Физически. Но возобновить отношения не стоило и пытаться, ведь сейчас он ей представлялся помесью графа Дракулы и Пиночета. И страшным, и мерзким одновременно.

К тому моменту полковник уже давно понял: для того, чтобы обезопасить людей наверняка, полумер недостаточно. Всех выживших после эпидемии надо ликвидировать. Однако высказывать эту мысль было преждевременно.

***

Учебный год закончился. Небольшая сельская школа, не рассчитанная на такое количество учеников, трещала по швам, переживая непрерывное двухсменное топтание сотен ног по коридорам и классам. И ко времени окончания занятий вид имела плачевный. Поэтому в период летних каникул учителя занимались привычным делом – осуществляли своими силами косметический ремонт.

Целый день Вероника кропотливо отдирала шпателем слои разномастных обоев в кабинете, который делила с учителем биологии. Незадолго до конца света вышел какой-то нормативный документ, согласно которому стены в школьных кабинетах ни в коем случае не должны быть оклеены обоями, только покрашены. И родителей школьников по всей России заставили сдирать ни в чем не повинные свежепоклеенные обои и красить стены в нормативно-утвержденные, приятные глазу казенные цвета. Вероника этого безумия не застала. Сейчас над ней не довлели никакие приказы, и она выбрала для своего кабинета красивые обои спокойного бежевого цвета. Благо этого добра в строительных магазинах было в избытке.

Душевное состояние девушки было далеко от спокойствия. Мысли в ее голове крутились с бешеной скоростью, сродни красному пятну на Юпитере: «Как он может? Как он может так поступать? Ведь он не такой! Уж я-то точно знаю». Внизу живота разлилось приятное тепло, как всегда при мысли о нем. Из-за этого предательского возбуждения она и поругаться то как следует на него не могла, поэтому сама на себя злилась несказанно. Слабость к этому чудовищу (а иначе она его про себя и не называла, менялись только испытываемые эмоции – от ненависти и злости, до вожделения) заставляла Веронику чувствовать себя виноватой.

Как переубедить полковника? Как помочь людям? Освободить их из заключения? Сколько уже было говорено-переговорено на эту тему. Надо действовать. Просто добраться до колонии и заставить открыть ворота. Не будет же охрана в самом деле стрелять по людям? Ведь нас и так слишком мало осталось. Прекрасно понимая детскую наивность своих рассуждений, Вероника не спеша шла в сторону ближайшего озера, надеясь найти там лошадок и угостить их кусочками сахара.

Стояли длинные, неспешные, ленивые июньские дни. Тягучие, как мягкая карамель, вечера многие мужчины и мальчишки проводили на озерах с удочками в руках, поджидая вечернюю зорьку. Порой они облепляли берега, как мухи банку с вареньем. Веронику так и тянуло из озорства с шумом плюхнуться в воду и проплыть из конца в конец, ныряя и шумно отфыркиваясь. После такого кощунства фанатики рыбалки просто испепелили бы ее взглядами на месте. Лошадок сегодня здесь, увы, не оказалось. Зато неожиданно обнаружился отец Владимир с удочкой наперевес, прежде страстью к рыбалке не отличавшийся. Впрочем, рыбу он и не ловил, а шепотом о чем-то оживленно разговаривал в кустах с потертым мужичком неопределенного возраста в растянутой футболке и подвернутых до колен штанах. Вероника невольно застала эту парочку врасплох, успев расслышать только имя собеседника отца Владимира – Петрович. При виде девушки оба они смутились и запнулись на полуслове.

«Вероника, а Вы что здесь делаете?» – каким-то неестественно напряженным голосом поинтересовался отец Владимир.

«Гуляю,» – машинально ответила девушка, отмечая некую странность ситуации. Прибрежные кусты зашуршали, разноцветные стрекозы прыснули в стороны, и через несколько минут она оказалась в плотном кольце рыбаков под прицелом десятка оценивающих взглядов. Веронике внезапно стало страшно. Все достоинства этого места: уединенность и безмятежность, немедленно превратились в его недостатки.