Синдром Петрушки

Сейчас опять будет плакать, скучно подумал Петя, но ошибся: видимо, Сильва был как раз человеком ночным, поздним и часам к десяти вечера только в силу входил. Как бы арии не принялся петь.

Они одновременно подняли бокалы и молча выпили. Но молчать долее минуты Сильве было никак невозможно.

– Бери чехоньку… умеешь разделать? Вот, смотри и учись, и помни мою добрость…

Чехоньку Сильва разделывал виртуозно: привычным движением откручивал рыбью голову, тянул ее вниз, а та тянула за собой позвоночник и внутренности, и целая рыба распадалась на шницель из двух половин, соединенных верхним плавником.

– Кожа – на любителя, – сказал Сильва, откусывая и мощно двигая челюстями. – Вялят ее уже без чешуи, лично я лопаю с кожей. Получай, сирота… Так что говорю: этот австро-венгерский дворянин фон Вакано как раз и разработал рецепт нашего «Жигулевского». То есть «Жигулевским» его потом Микоян назвал, а сначала оно было «Венским»…

Петя глянул на часы: завтра с самого утра надо ехать к нотариусу, успеть до самолета справить Сильве доверенность на продажу квартиры. Но вечер, это становилось все более очевидным, только разворачивался и грозил еще многими поучительными историями. Сильва Жузеппович был патриотом родного города, а обижать его не с руки было, да и незачем.

– Так вот, основал Альфред Филиппович пивоваренный завод на паях в одна тысяча восемьсот восьмидесятом аж году… Постой, пора налить по второй… Сейчас мы знаешь за что выпьем? Чтоб у вас с Лизой еще все было хорошо и чтоб у вас еще ребеночек…

– Ладно, – жестко оборвал Петя. – Умерься, она там засыпает.

– Точно! – озабоченно спохватился Сильва и перешел на шепот: – Извини дурака… Ну, давай я тебе дорасскажу про фон Вакано, а? Ведь принял человек российское подданство, на такой вот рыск пошел культурный иностранный человек! А как Самару любил, каким был благотворителем… и членом Самарской думы, и всякое разное. А какую коллекцию картин и всяких драгоценностей собрал – она сейчас в «Эрмитаже», ты что, наследникам хрен чего досталось… И вот представь: в пятнадцатом году уважаемого гражданина Самары, столпа общества, можно сказать!.. Петь, a как правильно – столпа или столба? – серьезно осведомился он.

– Один черт, – так же серьезно отозвался Петя.

– …обвиняют в шпионаже, – горячо подхватил зарумянившийся от интересного для него разговора Сильва. – И высылают в Бузулук! Это при царе еще, да? И кати после этого бочку на советскую власть! Цари эти, знаешь, тоже были гуси. Я вот этого терпеть не могу: вчера ты коммунист, а сегодня ты, блядь, царист! Терпеть не могу!

– Наливай…

– О! Правильно! Вот эт ты молодец… Сейчас мы выпьем за… знаешь, за что?

– Не надо. Просто налей, и выпьем.

– Точно… Эх, Петь… ну чего б вам не остаться у нас! Хули ж тебе там околачиваться, ты ж русский человек. Родина-то здесь, не там. Дом есть, работу найдем – что ж мы тебя, не пристроим, что ли! У тебя вон руки золотые, я твоих кукол видал. Ты тут мог бы труд преподавать в школе или, скажем, рисование. А летом какие просторы, а? Волга – это ж какая грандиозность! У меня сосед, Палыч, после туберкулеза с одним легким ее переплывает, несмотря что течение и водовороты…

– Жузепыч…

– Нет, ты постой! Я тебе скажу: разве ж такой исторический дом продают, а? Дураки будете! Ты хоть знаешь, кто здесь обитал давным-давно, а? Женщина одна одинокая, полька по нации, по имени Леокадия. Клянусь. Бери чехоньку, ну! Очень добрая милая дама, полный ридикюль конфет, – это я про польку. Ее поэтому соседские детишки жутко любили, звали «пани Леля». Я это откуда знаю: от соседки же. Старушечке девяносто три, в полном разуме, прикинь? И вот она ее помнит – пани Лелю добрую. Ту вроде бы сначала выписали из Варшавы – гувернанткой для детей семьи фон Вакано, а как те выросли, она все равно тут осталась, у нас в Самаре. И Альфред Филиппович, говорят, к ней сюда за-ха-жи-вал… Но никаких реальных фактов о любовной их связи не осталось. Одни догадки. Особа была интересная, жила невесть на что, ничем не занималась, но не эта… не стерлядь с Волги, как у нас говорят. Скончалась годах в двадцатых. Тайна, понимаешь?

– Слушай, Сильва. Нам ведь завтра вставать рано.

– Да брось ты. Тоже мне – рано. Будильник на шесть накрутил, и порядок. Вот когда мы с Дебилом на рыбалку в три поднимаемся, это да, рано… Постой! Я ж тебе про польку… Про Леокадию. Эт прям детектив! У нее – важная деталь – были драгоценности. Ну, погоди ты, дай рассказать! Вся самарская знать с нетерпением ждала, в чем Леля будет блистать; ее на все балы приглашали. И вот сколько раз к этой Леле подступались жены самарских богатеев – мол, продай то-другое, у тебя ж много… – всегда отказывала. На все расспросы отвечала, что драгоценности достались по наследству от бабушки. Та якобы знатной была – не то графиня, не то баронесса…

– Жузепыч, после доскажешь. У меня глаза слипаются.

– А ты их протри, – сказал вдруг Сильва многозначительно, навалился грудью на стол, где лежал уже целый курган рыбьих голов и хвостов, приблизил к Пете крупный блестящий нос: ах, хороша бы кукла Лепорелло для «Дона Джованни». – Протри их и вдумайся: ведь вы с Лизой и есть теперь – наследники этого богатства.

– Вот и чудно. – Петя поднялся из-за стола, собрал грязные бокалы и составил их в раковину. Насмешливо оглянулся на Сильву. – А где богатство-то? В серванте?

– Не ве-еришь… – тот усмехнулся. – А между прочим, все всегда знали, что в домике есть сокровища. Тут они, тут! Сколько раз Вися отбивалась от разных кладоискателей, причем официальных – из милиции там, из горсовета. И искали, искали! Ничего не нашли.

– Поищем завтра, – мирно предложил Петя. – Тебя проводить или сам дойдешь?

– Чего мне тут – два шага… – пробормотал Сильва, грузно поднимаясь. – Лизин паспорт не забудь… Я за вами зайду.

Минуя гостиную, он вдруг остановился напротив пятой – короткой – стены, завешенной большим ковром, затейливо-узорным, и проговорил, раскинув руки, как рыбак, демонстрирующий величину пойманной рыбы. – Вот здесь. Здесь печка была… Думаю, тут она и нашла.

– Кто? – нетерпеливо спросил Петя, уже не чаявший спровадить душевного верзилу.

– Вися, кто! – серьезно отозвался Сильва. – Когда печку разбирала. Уверен. Она ведь сначала рабочих наняла… и вдруг отослала их, прямо среди дня, и до-ол-го потом – кирпичи да кафель – сама разбирала. И меня не звала. Долго – все сама. Думаю, где-то тут она и… наткнулась. Может, сейфик, может, еще какой тайник.

Петя засмеялся, сказал:

– Остров сокровищ! Был такой спектакль в Тюменском театре, я водил капитана Сильвера. У него попугай на плече сидел, разевал клюв и кричал: «Пиастры! Пиастры! Пиа-а-а-стры!!!».

Сильва вздрогнул и отшатнулся от Пети – так мгновенно и зловеще тот преобразился в пиратского попугая.

– Смейся, смейся, – проговорил он с обидой. – Давай, издевайся, артист. Если хочешь знать: Татьяна, соседка, однажды в ювелирной комиссионке наткнулась на Висю, та что-то сдавала. Танька, ясно дело, сразу смылась, но потом вернулась – интересно же! Прикинь: Вися жила достойно, но скромно, побрякушек никаких никогда не носила. У ней и дырок в ушах не было. И вдруг – камушки… Танька к продавщице – а что, мол, сейчас было принято на комиссию? Оказалось – кольцо старинное, тонкой работы, массивное такое, с сапфиром. И продавщица сказала – мол, эта женщина иногда приносит старинные драгоценности. А было это знаешь что за время? Начало девяностых… Тогда еще Ирэнкин жених Славик – оба покойные, бедняги, – попал в долговые разборки с бандитами. Ну – страхи, волнения… квартира под угрозой… И вдруг все как рукой сняло, и все забыто. С чего это? Бандюки разве что прощают? Говорю тебе – Вися нащупала богатство Леокадии. Поверь: у ней до того больших денег не водилось.

– Ну почему же, – возразил Петя, впервые вовлекаясь в этот дурацкий и никчемный разговор с поддатым Сильвой. – У нее ведь муж был военным. А у подполковников очень приличная…

Сильва так и остался стоять с приоткрытым ртом.

– Муж? – бормотнул он. – Что за… муж? Ты с какого бодуна? У Виси-то? Никакого мужа у ней отродясь не было. Я Висю с первого дня здесь помню. Я ж ее на вокзале-то и увидел – она и с поезда сошла, в чем стояла, как в войну – с небольшой только сумкой. Вижу – девушка стоит, сирота сиротой, прямо не в себе, н у, я и подошел. С тех пор у нас и дружба. Я-то ее и пристроил в школу, на домоводство. А то, что она беременная приехала, – это да, но это уж гораздо позже обнаружилось. И что там у нее в личном стряслось, какая такая история… никому она не докладывала. И правильно, я считаю. Кому какое дело?

– Понятно, – проговорил Петя, которому как раз все вдруг стало совершенно непонятно, ибо теткина история, рассказанная ею самой, выглядела совсем иначе. – Ладно, Сильва. Поздно, в самом деле. Давай расходиться…

Когда наконец Сильва, сойдя с крыльца, крепко ступил на снег и, постояв так несколько мгновений для уверенности, валко пошел по двору, Петя закрыл дверь, провернул ключ в замке и глубоко вздохнул. Зря он так накачался… Фон Вакано, благотворитель и шпион; Челышов – подрядчик, швыряющий рамы со второго этажа; драгоценности Леокадии, якобы найденные теткой… а главное – теткин, как выяснилось, никогда не существовавший муж, подполковник Коля (фотографии которого в доме не было «от обиды» – с тех пор, как тот якобы поменял Висю на молоденькую), – вся эта дурацкая муть разлилась в его мозгу, как яичный желток. Хотя, подумал он, все было забавным и очень кукольным…

И надо бы скорее улечься, заспать этот вечер и, если получится, выспаться как следует: завтра предстоит трудный день, возвращение домой. И хотя он там обо всем позаботился, первые минуты дома были едва ли не такими же трудными, как первые минуты встречи.

Лиза спала на широкой теткиной кровати, свернувшись, как кошка, прямо поверх алого покрывала. Так она могла проспать до утра, ни разу не поменяв позы, – очевидно, в ее лекарствах содержалось и снотворное. Он постоял над ней, размышляя – будить, чтобы разделась и легла по-человечески, или не стоит. Сам тихонько раздеть не осмелился – вдруг проснется? – он всегда побаивался ее, спящую: никогда не угадаешь, в каком настроении она откроет глаза.

Отыскав в платяном шкафу толстый шерстяной плед, он укрыл им жену, стал и сам раздеваться, уже стянул через голову свитер… но зачем-то вернулся в гостиную.

Тут стояла обычная мебель шестидесятых – сервант, диван, два кресла, журнальный столик на петушиных ногах врастопырку, обеденный круглый стол с дружиной тесно сдвинутых стульев.

Он подошел к пятой стенке, постоял перед ней, откинул уголок ковра и озадаченно постучал по обоям костяшками пальцев. Усмехнулся: болван ты старый, кукольный ты человек… иди-ка спать. Сокровище – оно, конечно, существует; вот эта квартира и есть – сокровище для вас с Лизой, возможность немного вздохнуть, хотя б на время ощутить себя обеспеченными людьми, может, и квартирку купить где-нибудь под Прагой – например, в Кладно.

И все же странно: тетка…Тетка, исчезнувшая внезапно, как провалилась, прямо с похорон Лизиной матери…

Уже много лет, как он устал гнать от себя самый страшный эпизод своего детства, и тот превратился в беззвучный, сопутствующий всей его жизни текучий кадр необычайной, страшной яркости: весенний ветреный день под синим небом.

Он шел с Басей по тротуару, как всегда, задирая голову и разглядывая фасады «австрийских» домов: скульптурки святых в нишах, чугунные узоры балконных решеток, пунцовую герань на подоконниках высоких окон. За окнами происходила потрясающая бурная жизнь, которую он безостановочно придумывал в подробнейших сценах, под нос себе бормоча реплики всех героев, то понижая голос, то повышая, выбуркивая их баском или тонко взвизгивая…

Жаль только, окна все были еще закрыты, и лишь одно, на четвертом этаже, распахнуто настежь. Там, будто вызванная фантазией мальчика, в длинной голубой сорочке неподвижно стояла на подоконнике живая кукла с удивительными волосами: как пылающий костер. За ее спиною бликовало солнце в распахнутых, дрожащих на ветру оконных створах; они радужно переливались, они были словно крылья! И в то мгновение, как Петя ее увидел, кукла сделала странное движение – рывок вверх! – словно сама себя вздергивала в небо. Но полетела-то она вниз, громко, как деревянная, ударившись о мостовую.

Они с Басей окаменели оба! Старуха больно сжала Петину руку, пытаясь оттеснить его назад, себе за спину. Схватила его голову, прижала к своему животу…

Но он вырвался и с восторженным ужасом глядел на неподвижную фигурку, застывшую на камнях в той же позе, как летела, – будто распятая. Рыжеволосая кукла – она оказалась миниатюрной женщиной – лежала на булыжной мостовой, и голубая сорочка так воздушно обволакивала ее хрупкое изломанное тело, и у нее… у нее были такие чудесно сделанные ножки и миниатюрные босые ступни.

Тут из брамы с беззвучным воплем выбежала другая рыжая девушка, очень бледная, с неестественно белым, даже прозрачным лицом…

Из ближних домов высыпали соседи, многие окна распахнулись, из них по пояс – как из театральных лож – свешивались люди, перекрикиваясь и пытаясь получше разглядеть самоубийцу на мостовой. А самыми театральными, самыми кукольными были зрители-скульптуры между окнами – мужские фигуры: они как бы вырастали из стены и внимательно смотрели вниз, на тротуар. Именно эти мужские пары, чередуясь по фасаду с окнами на последнем этаже дома, провожали полет куклы-самоубийцы заинтересованными взглядами.