Синдикат

– Маша с мамой живет, та очень больна, онкология… химия, то, се… Еще она в университете на вечернем… И последнюю неделю страшно боялась.

– Чего боялась?

– Вас… – сказала Женя, потупившись… – Боялась, что вы ее уволите. А она кормилец семьи.

– Что за глупости! – рявкнула я. – Что за бредовые фантазии?

Маша между тем совсем очнулась и беззвучно заплакала… На этом кончилось мое им «выканье». Надо было как-то управляться с этими детьми.

Я наклонилась к своему секретарю и сказала строго:

– Маша! Сейчас домой, спать. Завтра научишь меня, к кому здесь обращаться, чтобы купили диван.

В эту минуту позвонили. Я, еще не привыкнув к своему начальственному статусу, сняла трубку сама.

– …и только попробуй бросить телефон!!! – заорали мне в ухо. – Я те брошу!!

– Что… что за странный тон, простите?

– Я те сейчас покажу «тон»! Издеваешься, сволочь?!

– …позвольте… на каком основании вы…

– Молчать!! Молчать, падла!! Не хулиганить!!

Я опустила трубку на рычаг. За мной с большим интересом следил весь департамент, сгрудившийся у моего стола. Все, кого я собиралась уволить на хрен.

– Это Кручинер, – наконец проговорил Костян сочувственно, – вероятно, у него опять сезонное обострение.

Телефон звонил, не переставая. Костян сказал, что тот все равно не отстанет, есть только один верный способ. Поднял трубку и кротко спросил: – Ефим Наумыч? Да-да… Это наш новый начальник… Хорошо. Обязательно. Вы правы. Непременно. Я уже уволил ее, на хрен. Вот, пока вы звонили.

– Что это?! – спросила я, когда обрела дар речи. – Что он тебе говорил?!

– Как обычно… Сказал, что Синдикат – сборище жидовских негодяев, что он сотрет нас с лица земли, что вас он раздавит, как мошку, что из-за нас у него протекает кондиционер…

– …но?!!

– Ну, это же Кручинер…

Microsoft Word, рабочий стол, папка rossia, файл sindikat

«…как я люблю профессионалов, Мастеров любого дела! Причем с равным благоговением отношусь к мастеру-парикмахеру, мастеру-портному, мастеру-сантехнику, мастеру-писателю, мастеру-музыканту. С Мастерами всегда чувствуешь себя защищенным и счастливым. Вот, Костян – нет такой задачи, которую он не смог бы решить, нет такой розетки, в которую не смог бы включить все, что должно в нее включаться. Нет такого прибора, который бы в его присутствии не вытягивался во фрунт и ревностно не исполнял свои функции наилучшим образом. Порой я просто зову его в кабинет и только затяну неопределенное: – А что, Костян, хорошо бы… – как он уже записывает в свой блокнотик план, расставляет приоритеты и – умчался исполнять. Знает бездну вещей, осведомлен о таких деталях и частностях здешнего бытования, о которых я никогда не задумывалась. Он весь длинный, ножищи огромные, лапищи огромные, походка землемера, умен, востер, экономен и хозяйственен, словно синдикатовское добро достанется его малышам в наследство. Малышей у него двое – сыновья-погодки. Словом, при Костяне я чувствую себя, как кенгуренок в сумке у заботливой мамаши.

Величайшим мастером оказалась и Маша, мой секретарь, – та самая, что умудряется грубить, одновременно падая в обморок. Она умеет считать!!! В уме! Не доставая калькулятора! Я с огромным облегчением немедленно отдала ей на откуп всё столь устрашавшее меня делопроизводство департамента, и теперь, когда она появляется в кабинете – строгая и нелицеприятная, с пачкой каких-то бумаг для бухгалтерии на подпись, – и я говорю с досадой: – Маша, у меня такая легкая роспись, ее так легко подделать, неужели надо морочить мне голову с каждой бумажкой! – она отвечает без улыбки: – Как вам не стыдно, Дина, ведь это подлог! – и я покорно подписываю бесчисленные и загадочные для меня акты, договора и накладные…

Женя – тоже мастер, в еще более таинственной для меня области. Она повелитель сакральных долин, компьютерных леса и дола, видений полных, пещеры сорока разбойников, проникнуть в которую простому смертному, вроде меня, невозможно. Сезам, откройся! – восклицает она каждое утро, вернее, щелкает мышкой, пролетает детскими своими пальчиками по клавишам – и на экран компьютера всплывают имена и фамилии. О, ба-а-а-за да-а-анны-их! – поется на мотив неаполитанской песни. Таинственная и недоступная для других организаций База данных Синдиката.

Работая, Женя то и дело выкрикивает фамилии, словно достает диковинные заморские товары из своих закромов – персидские шали, меха, пряности, благовония, медную посуду, украшения и венецианские ткани:

– Арнольд Низота! Фома Гарбункер! Феня Наконечник! Богдан Мудрак!

– …Все кричат – Не может быть!!! Женя говорит – пожалуйста, убедитесь. Все бросаются к экрану ее компьютера, пожалуйста, – убеждаются…

Каждая еврейская организация, даже новорожденная, даже и вовсе неимущая, считает для себя обязательным сколотить свою собственную базу данных. Причем в каждой организации подозревают, что у конкурента база данных полнее, евреи отборнее, крупнее, без червоточин. «А у УЕБа – больше!» – орет Костян, который развозит тираж нашей газеты по всем организациям Москвы, собирает сплетни отовсюду и поэтому считается у нас лицом осведомленным. Так вот, у УЕБа – больше. Эта, не совсем приличная аббревиатура, означает – Управление Еврейской Благотворительностью, – организация, тоже финансируемая американскими еврейскими общинами. УЕБ – наш главный конкурент и идейный противник. Мы здесь – для того, чтобы вывозить евреев из России. Они – для того, чтобы развивать и поддерживать здесь общинную жизнь. (Кстати, средства на эти, столь разные, цели могут идти – такая вот еврейская метафизика – из одного, вполне конкретного, кармана вполне конкретного чикагского мистера Аharon. К.Gurvitch…)

И еще о мастерах. Эльза Трофимовна, бесшумная старуха кротости необычайной, – тоже мастер. В течение каждого утра она проглатывает толстенную кипу газет. Однажды мне даже приснилось, как, бодро хрумкая газетными страницами, – как лошадь овсом, – она прожевывает гигантские комки, так что видно, как трудно они проходят по горлу, и, подобострастно вытаращив глаза, запивает их чаем. Огромную толщу прессы прочесывает она в поисках еврейской темы, и часам к 12 дня вырезанные и отксерокопированные статьи уже отправлены по факсу в Иерусалим, в Аналитический департамент, а копии лежат по кабинетам на столах у Клавы, у меня, и у вечно поддатого Петюни Гурвица, который никогда ничего не читает. Кроме того, Эльза Трофимовна составляет еженедельные обзоры по материалам российских СМИ. И это мастерски сделанные обзоры – на зависть краткие, точные, емкие. Во всем остальном Эльза Трофимовна беспомощна и – не побоюсь этого слова – абсолютно бессознательна. Поручить ей ничего нельзя. Она забывает первое слово, едва выслушав последнее. Напрягается, переживает, трепещет, подобострастно вытаращивается. Наконец, уходит, возвращается, извиняется и переспрашивает адрес – куда идти, имя – к кому обратиться, суть поручения. Уходит… Возвращается с проходной или уже от метро и опять переспрашивает, вытаращивая от старательности глаза. Наконец, уходит с Богом, приходит не туда, ни с кем не встречается, ничего не приносит, возвращается ни с чем, убитая, подобострастная, готовая снова идти куда пошлют. Первое время я подозревала, что она делает это нарочно, чтобы начальству неповадно было держать ее на посылках, потом заподозрила, что ее обзоры пишет не она. Убедилась: она. Я просто видела, как она их пишет – как крот, роющий нору в земле. Пригнув голову к столу, ровно и безостановочно буравя ручкой бумагу…

Наконец я оставила ее в покое и только продолжаю восхищаться профессионализмом ее работы. И все бы ничего, кабы не одно ее опаснейшее свойство: с утра Эльза Трофимовна имеет обыкновение выбрасывать в мусорное ведро какую-нибудь ненужную бумажонку, которая ко второй половине дня оказывается жизненно важной, хранящей какой-нибудь особый телефон или секретное сообщение. Тогда ведро переворачивается, и весь отдел принимается среди мусора искать нужную бумагу. Хорошо, если Эльза Трофимовна не успела порвать ее на мелкие куски. Если же это случилось, то нередко я – выйдя из кабинета или возвращаясь от начальства, – обнаруживаю весь отдел на карачках. Оттопырив зады, мои подчиненные старательно складывают на полу из кусочков сакральный паззл…

Сторожевого бдения требует и газета, выпускаемая Галиной Шмак, еще одним Мастером нашего департамента. Наш славный «Курьер Синдиката», ведомственный орган, со всеми вытекающими из этого факта фанфарами, трубами и валторнами в честь родины чудесной. Нет, ничего лживого, – Боже упаси! – и ничего верноподданного, но «звон победы раздавайся» звучит чаще, чем иные звуки застарелой битвы…

Галина Шмак – ответственный секретарь газеты, и эта должность ей подходит как раз потому, что ее хочется привлечь к ответственности ежедневно. Со временем я выяснила, к немалому своему изумлению, что попутно она шлепает газетку «Еврейское сердце» – УЕБу, редактирует журнал «В начале сотворил…», издаваемый на деньги Залмана Козлоброда, стряпает информационный листок «Наша Катастрофа» – обществу «Узник»… и, кажется, что-то кому-то еще, нет сил вспоминать… Все это готовится, крутится, варганится у нее на дому, в маленькой квартире у метро «Кантемировская». Новая квартира уже куплена, но в ней идет ремонт. Заканчивается. Или должен вот-вот начаться.

Но главной, основной своей работой Галина, конечно, считает наш «Курьер Синдиката». Деньги на него вывалены немалые, начальство не мелочится. Газета выходит на хорошей бумаге, на шестнадцати, а иногда и двадцати четырех полосах. В нее пишут лучшие, вышедшие на пенсию перья. Ежедневно почта доставляет десятки писем от преданных читателей, на которые я сначала отвечала в колонке главного редактора, но постепенно угасла, присыпанная пеплом и лавой общественной жизни…

Галина появляется всегда в бравурном сопровождении вступительных тактов к «Куплетам Тореадора» из оперы «Кармен». Это позывные ее мобильного телефона, который звонит беспрестанно. Торжественная поступь марша раздирает кулисы, предваряет ее появление, летит за ней по коридорам, гремит из сумки, бряцает в карманах, рокочет на груди, ежеминутно, посреди разговора, оглушая вас оркестровым tutti…

Может быть, из-за этого постоянно звучащего марша Галина и сама представляется мне матадором, вертящим мулету вокруг оси собственного тела. Она влетает в мой кабинет, как тореадор, готовый к встрече с разъяренным быком. Я, как правило, и вправду разъярена очередным скандалом и, – точно бык, – в начале встречи уверена в своей силе и правоте. Но в этих корридах и меня ждет участь измотанного бесконечными увертками, утыканного бандерильями и затравленного уколами пикадоров быка.

– Галина, будьте любезны, объясните, пожалуйста, каким образом интервью с…

– Да это вообще полный кошмар когда я говорила чтобы не лезть а Машка звонит и звонит и наконец дозвонилась да кто же знал что это его бывшая жена вот она и выместила ну он и грозится теперь вот склочник заладил суд да суд да иди ты с этим судом куда подальше хорошо что хоть Алешка уперся и ни в какую фото давать да оно и не качественное а то типография вы же ж знаете там же одни бараны а у меня назавтра плиточники заказаны и лиловую не нашли прямо беда так хрен с ней пусть будет голубая…

Все это сопровождается победными фанфарами марша. Словом, минут через пять вялая туша забитого быка валится в кресло, и Маша устремляется ко мне с чашкой крепкого чая или кофе, а Галина уже несется по коридору, выхватывая из кармана гремящий литаврами мобильник и воодушевленно вопя в него: – Зачем это под орех зачем это под орех когда я просила под вишню и чтобы не после обеда а до иначе верстку не успеем сдать?!

…Однако во всем Синдикате, по всем департаментам не найти другого такого Мастера, как Рома Жмудяк.

Это какой-то виртуоз намыливания. Высочайшая способность выскальзывания из рук. Иногда, в разборках с нею, я сама себе кажусь голой в бане: зажмурившись (пена ест глаза), ты шаришь ладонью по мокрой полке, пытаясь ухватить обмылок, а его нет как нет… вот пальцы касаются его гладкого скользкого бока – куда там! – он летит на пол, под скамью, к дверям, в предбанник… можно, конечно, сослепу выскочить вдогонку за дверь, но это лишь значит – выставить на всеобщую потеху свою голую задницу. Поэтому лучше окатить себя холодной водой из шайки, протереть глаза и действовать уже с открытыми глазами, предварительно вытершись насухо. Странно, что общение с Ромой всегда как-то связано у меня с образом бани, с образом пены, что ползет из шайки со слишком большим количеством шампуня…

На первом же собранном мною совещании департамента, – то есть кучковании в моем кабинете всех моих служивых, – она прерывала меня на каждом слове, добиваясь подробных немедленных разъяснений: для чего затеяно данное мероприятие, что дает Синдикату и, главное, – кому адресовано. Она вообще великолепно владеет всем этим мыльным языком функционеров всех времен, мастей и народов. Ясно, что прошла не только школу, но и академию Гройса. Помнится, дело касалось в тот раз организации невинного концерта израильских исполнителей: распространения билетов, обзванивания публики и прочей незатейливой работенки…

Сначала я пыталась отвечать, искала нужные слова и объяснения, пока не поняла, что Рома занимается саботажем, одновременно нащупывая пределы моего терпения.

– Нет, – напирала она, – все-таки я так и не поняла: кому адресован этот концерт, который вы затеваете?

– Вам, – сказала я приветливо, подавляя сильнейшее желание запустить в нее любым предметом со своего стола. – Исключительно вам, Рома… А теперь возьмите, дорогая, бумагу и ручку и запишите – что вы должны сделать к завтрашнему дню.

Она взяла бумагу и ручку. С этой минуты я поняла, что мы сработаемся, при известной моей сдержанности и постоянных усилиях – толкать эту баржу.

…Бывает, с самого утра уже видно: Рома намыливается… Откуда видно?

Не знаю, по глазам, вероятно. У нее намерения ясно выражены во взгляде, в движениях, в походке. Ей просто незачем их скрывать. Своей неподотчетностью она напоминает мне иерусалимских кошек. Те тоже никого не боятся, ни на кого не оглядываются и идут по своим делам, никого не спросясь. Нет, Рома, конечно, соблюдает минимальный этикет – все-таки я начальник департамента. С утра, опоздав минут на сорок, она заваливается в мой кабинет свойской походочкой и, подмигивая, говорит что-нибудь вроде:

– Да, хотела предупредить: сегодня у меня с часу Кикабидзе. Вам бы тоже хорошо его попользовать, мужик грандиозный…

Пока я разбираюсь, что это другой Кикабидзе, не певец, а знаменитый иглотерапевт, который остеохондроз ее рукой снимает не в переносном, а в буквальном смысле… пока то да се, прерываемое безостановочными звонками и посетителями… Рома уже усвистала, причем почему-то на три дня. То ли остеохондроз такой несгибаемый, то ли Кикабидзе так добросовестно лечит…

Однако я пока терплю. Не потому, что ее супруг, великий и ужасный Гройс, внушает мне какое-то особое почтение или опаску, а потому что в критические моменты Рома бывает весьма полезна. Именно она, в силу своей семейной осведомленности, может кратчайшим путем провести по запутанным тропинкам этого особого мира и намекнуть: где какая собака лапу задирает…»