Цеховик. Книга 3. Вершина мира

– Я хочу тебя серьёзно предупредить. На следующей неделе репетиция открытого городского собрания. Я тебя ловить по переменам не буду. Если провалишь мероприятие, вылетишь из Комсомола.

– Вы что такое говорите, Андрей Михайлович! Меня уже в Партию зовут, сразу как восемнадцать исполнится. А вы тут исключением пугаете.

– Мне вот, честно скажу, насрать, куда тебя там зовут, понял? Мне надо, чтобы у меня мероприятие идеально прошло.

– Почему люди такие неблагодарные… – я делаю паузу, – создания. Хотел сказать «твари», но решил, всё-таки сказать иначе. Я вот вчера встречался с первым секретарём горкома КПСС и ВЛКСМ. Одновременно. Представляете?

– Поздравляю, – совершенно не впечатляется он моими встречами.

– И знаете, что я им сказал?

– Что ты безответственный и никчёмный пройдоха?

– Фу-у-у… Я им сказал, возьмите нашего школьного Крикунова вторым секретарём Центрального райкома.

– Чего? – поднимает он брови.

– Честное слово, – поднимаю я руку в пионерском салюте.

– Паяц, – говорит он, но уже как-то не особенно уверенно, и после небольшой паузы спрашивает. – И что они ответили?

– Захарьин ответил, что не возражает, а Новицкая промолчала так, что я понял, возьмёт. Так что готовьтесь к восстановлению былой мощи. И вот что я скажу. За Комсомолом будущее, не бросайте его и он не даст пропасть уже через несколько лет.

– Ты анаши что ли покурил, Брагин?

– Это типа спасибо такое? Ладно, пошёл я. Комсомол – это молодость мира, кстати.

Я прихожу домой, разогреваю борщ, достаю сметану, густую настолько, что даже непонятно, сметана это или масло. У мамы на работе у коллеги мать держит корову и приторговывает молочкой. Отрезаю хлеба и сала, несколько тоненьких ломтиков, просвечивающих на свету. Сало просто огонь. Мы с мамой едим, а отцу нельзя. Сука Джага. Иногда мне кажется, что зря мы, в смысле человеки, отошли от очень доходчивой и наглядной формулы «зуб за зуб». Я бы не возражал если бы этому уроду вырезали селезёнку.

Ох и борщ! Мама варит его шикарно. Со свёклой и с томатной пастой. Он получается насыщенного цвета, среднего между кармином и киноварью. Свёкла не переварена, твёрдая и даже немного хрусткая, как и капуста. И ещё укроп. Обязательно сушёный зонтик. Наливаю ещё одну тарелку с куском говядины. Я бы мог, наверное, целую кастрюлю съесть.

Приходит отец.

– Ну что, господа малолетние правонарушители, готовы?

Готовы-готовы. Я быстро доедаю и мы выдвигаемся и чешем на Красную, в ментовку.

– К Артюшкину, – говорю я, протягивая дежурному повестку.

Он смотрит в бумажку и выписывает пропуск.

– Это не к Артюшкину. К Суходоеву.

– К какому ещё Суходоеву? Нет, мы к Артюшкину.

– Вышел весь. Уволился Артюшкин.

– Как так, без отработки что ли?

– Это уж я не знаю, как он там договорился. Кабинет тот же, знаете куда идти?

Знаем. Ёлки. Что ещё за Суходоев такой! Чувствую, выдоит нас сейчас досуха… Я стучу в дверь и оттуда выскакивает Зарипов. Не глядя на нас, он сквозит мимо.

В кабинете, прокопчённом предыдущим владельцем, стоит тяжёлый запах пепельницы. Это, думаю, приговор. Смрад после табачного капитана, полагаю, уже никогда не выветрится, хоть заремонтируйся и запроветривайся. Форточка, кстати открыта.

Лейтёха ещё пацан, конечно. Ну, в смысле, если взирать с вершины полтоса.

– А где Анатолий Семёнович? – спрашиваю я, когда мы усаживаемся за стол и оставляем позади все формальности.

– Не знаю, – отвечает Суходоев, – обратитесь в отдел кадров.

Весь такой правильный, всё делает демонстративно по букве закона. Волосики тоненькие светленькие прилизаны, усики пшеничные топорщатся, глазки-бусинки сверкают… Мышь белая. В греческом зале, в греческом зале, ах, Аполлон, ах Аполлон… Спасибо Аркадий Исаакович, за афоризмы на все времена. Вернее, Жванецкий, в данном случае, если не путаю.

Он ведь жив ещё, Райкин то есть. И по телеку время от времени мелькает ещё, а по радио – само собой. Хотя, если быть честным, могу сообщить, что всегда в шутках его чувствовалась какая-то горечь, чтобы не сказать депресуха… Ладно, про Райкина потом.

– И вот какие любопытные документы находятся в этой папке, – говорит Суходоев. – Оказывается есть показания, почему-то не приобщённые к делу, в которых говорится, что Джагиров был без оружия, когда вы на него напали.

– Чего? – хмурится отец. – Мы напали? Да мне кусок тела вырезали. Мы напали? Ты, старлей, о**ел совсем? Ты чего несёшь-то!

– Суходоев бледнеет, но держит себя в руках.

– Вы, Андрей Прокофьевич, не кипятитесь, пожалуйста. Я вас прекрасно понимаю и сочувствую вам, но закон есть закон. Вы, как человек военный, это должны понимать. Мы во всём разберёмся, не беспокойтесь.

Я смотрю на отца с одобрением. Спокойный-спокойный, но если его разозлить, мало не покажется. Правильно, батя.

– Раз не приобщены к делу, значит взяты с нарушениями либо вообще подложные, – заявляю я. – Сфабрикованы с целью давления на потерпевшего. Это и ежу понятно, старлей. Если это всё, подписывай пропуск, нам в полк пора возвращаться.

– Порошу вас, гражданин Брагин, – говорит он мне, – вести себя прилично. Не заставляйте применять предусмотренные в таких случаях меры.

Да твою ж за ногу.

– А вот здесь имеется протокол опознания…

Если это месть, не за персону Троекурова, а за сам факт, за позор и удар по авторитету органов, то версии, казавшиеся раньше смешными, теперь будут использованы и раскручены на всю катушку. Ещё и Киргиза приплетут с его пушкой. Тоже поди записал, что я сообщил… Ну что за козёл этот Артюшкин. Нахера он оставил эти бумажки? Тварь неблагодарная. Знаю я таких, как он. Знаю.

– Послушай Суходоев, или как тебя там, – говорю я вставая. – Куда ты лезешь, а? Хочешь, как Артюшкин с Троекуровым в неизвестном направлении раствориться?

Знаю, что он здесь не причём, просто делает, что сказано. Роет. И нароет ведь гад. А что не нароет, домыслит. Сцуко!

– Подписывай пропуск, уходим мы. Будешь теперь с моим адвокатом общаться. Хер я сюда ещё приду.

– Вы присядьте, гражданин, – повышает он голос. – Я вас последний раз предупреждаю.

Предупреждает он меня. Ну Артюшкин, ну скотина! Подвесить бы тебя за одно место. Или два…

– Пап, да я тебе говорю, он специально это всё делал, чтобы я ему Каху дал на тарелочке с каёмочкой.

– А что это за Каха?