Лефортово и другие

за моряка в снежном кителе
с пуговицами из латунных солнц…
Плюх, и мокрая темнота, гнилью пахнущая свобода,
Волга-матушка в радужных катушках
и разводах мазутных кольц
надо мною смыкает время, играя лучистой гладью,
ни желаний, ни страха, смиренно иду ко дну.
Но хватают за волосы, тянут наружу, гады,
неужели не видят, как здорово я тону.

X. Лениниана моего детства

В детской книжке про Ленина
помню картинку: одиночная камера,
похожая на каюту космического корабля,
из серого пластика, эргономичная,
без острых углов. Там он лепил из хлеба
чернильницу, наливал в неё молока,
макал в него обгрызенную спичку
и убористо писал ею на полях,
втискивал беглые мысли
между каменных строчек разрешённой
к прочтению Библии
и, ехидно похихикивая,
сочинял грозные революционные
воззвания к массам рабочих, крестьян
и особенно к тем из них,
кто сумел чему-нибудь поучиться
в церковно-приходских школах,
либеральных гимназиях
и запальчивых университетах,
но если, на цыпочках, охранник
подкрадывался к двери космолёта
и клацал оцинкованным глазком,
Ленин быстро засовывал чернильницу в рот
и, блаженно жуя, бормотал «Отче наш»,
упираясь лукаво глазами в священную книгу.

Молоко высыхало, скрывая курчавые страсти
молодого вождя между ветхозаветных развалин.
А когда он потом возвращал эту Библию Крупской,
навещавшей его в казематах по праву супруги,
и, согласно режиму, охранники мяли страницы,
корешок отрывали, форзац подрезали ножами,
проверяя на случай,
запрятанной в толщах крамолы,
он смотрел на них с нежной улыбкой,
мальчишеским взором
полным святости кроткой, раскаяния,
простоты,
прикусив кончик спички
больными от ссылок зубами,
мол, всё так, да не так,
ха-ха-ха, хе-хе-хе, хи-хи-хи.

Получив тайный труд,
дама в чёрном в ближайшую церковь
залетала, крылатыми юбками хищно шурша,
чтоб на десять копеек купить
шесть елейных свечей,
а потом занавесив окно
пыльной комнаты красных вечерей,
заперев трёхпудовую хриплую дверь
на чугунный засов
и заткнув замочную скважину
штопаным синим подследником,
жадно над свечкой нагревала
страницы, исписанные молоком,
пока не проступал стремительный,
по-вороньи картавящий почерк
революционного вождя
над тополиными, голыми,
остриженными ветками
библейских литер в революционных бескозырках,
равняющихся налево, на знамя,
и по-матросски гордо
поворачивающих головы
вслед за глазами,
плывущими вдоль строгих рядов и колонн:
– Здравствуйте, товарищи, бранибранцы!
– УУУ-рррр-а! УУУУУ-ррр-а! УУУУ-рррр-ааааа!
Разносилось над площадью эхо далёких парадов.

Крупская старательным, школьным почерком,
где каждая «о» разевала рот от восторга,
от удивления или коварных прозрений,
переписывала слово в слово,
чтобы часами позже,
когда спустится на Петербург
промозглый вечер,
и к ней сбредутся мрачные тени
в надвинутых на сверкающие глаза кепках,
читать им вполголоса, раскашливая шипящие,
а страшные гости будут судорожно
шевелить желваками на мускулистых лицах,
сжимать кулаки и то и дело
помахивать ими грозно
немому, непроглядному, чёрному
целлофановому пакету, из которого
сквозь микроскопические дырочки