Скреплённое

И – вот это уже вольности – тот, кто творит язык, может больше: он может создать текст. Ибо процедура, которую Андрей Зализняк использовал для чтения Новгородского кодекса, с формальной точки зрения полностью соответствует описанию процесса создания текста, то есть – творчества. Таким же способом мы читаем слова, но практически такие же мысленные операции мы производим, когда мы эти слова пишем.

В самом деле, как мы читаем? Мы видим букву, вспоминая, что в детстве нас учили: это «а», а не «б». Мы видим следующую букву – и вспоминаем слог. Мы предполагаем слово – и предполагаем контекст, и, наконец, говорим: «Азбука». Чтобы сочинить слово «азбука», нужно формально то же самое. Различие между этими видами деятельности известно всем, но оно по природе своей субъективно: если ты читаешь то, что вообще никто больше не может прочесть, проверка того, не выдумал ли ты прочитанное, невозможна. Если тебя никто не хочет проверять, то только ты знаешь, прочитал ты это или выдумал. Но для того, чтобы даже для себя точно знать ответ, нужна уверенность: я – то, что я о себе думаю, я точно знаю, что такое «я» и как оно соотносится с внешним миром.

Тексты, обнаруженные на дне церы, этой деревянной миски, полной до краев буквами и словами, настолько примечательны, что делают Новгородский кодекс идеально созвучным всем десяти векам развития страны. До того как я познакомился с этой историей, я и не предполагал, что такое в принципе возможно.

***

Россия литературоцентрична еще со времен Руси. Яков Лурье в одной из своих работ предполагает, что конкуренция летописателей Руси до XV века, когда создаются первые общерусские своды, постоянная попытка коррекции текстов летописей была связана с функцией этих текстов – они, возможно, использовались как конституции: в тексте власти предержащие искали обоснования собственных действий. Если это так, то за тысячелетие мы недалеко ушли, и это не может быть хорошо или плохо: Россия была и есть редактируемый текст.

Это положение само по себе – основа собственного российского национального мифа. На дне церы Андрей Зализняк прочитал/реконструировал около десятка текстов, часть которых по факту являются первыми известными русскими литературными произведениями. Видимо, они не менее чем на два-три десятка лет старше песен Бояна, пара цитат из которых обнаруживается в тексте «Слова». Цера принадлежала самому первому русскому литератору, свидетелю Крещения Руси Владимиром и появления христианской культуры, продолжившей культуру восточных славян, литературные памятники которой нам неизвестны.

Что пишет человек, видимо, уже не совсем молодой, в 1002 году от Рождества Христова пишущий в Новгороде на восковой табличке, которую к тому же в любой момент можно стереть? О чем думает, то и пишет. Ему же не приходит в голову, что через какую-то тысячу лет книжники смогут это прочесть.

Поэтому он, например, пишет: «В 999 году я, мних Исаакий, поставлен в Суздале попом». В какой церкви? В церкви Святого Александра Армянина. И понятно, почему нет цоканья: как сказал бы лингвист, в Северо-Восточной Руси вторая палатализация заднеязычных уже прошла, а в Новгороде смягченные «ц» и «ч» так и будут отсутствовать до появления радио, а затем телевидения.

Правда, дальше предполагаемый Исаакий пишет что-то совсем несообразное: этот Александр Армянин был не только великий воин Христов, но и ареопагит Фракийский, настоятель обители Железной горы, митрополит Константинова града, пресвитер пророка Даниила. Пишет ли Исаакий о почитаемом Александре Никопольском, одном из пяти предводителей общины сорока пяти мучеников армянского Никополя, согласно житиям, сожженных в IV веке августом Лицинием, позже соправителем Константина Великого?

Всякий такого рода текст тянет за собой шлейф ассоциаций. В Никополе Армянском в 990-х годах епископствовал будущий святой Григорий Макар, армянин. Но затем отчего-то тайно оставил кафедру и уплыл в Италию, а затем во Францию, под Орлеан, где жил отшельником и прославился великими чудесами. Почти невероятная судьба: французский святой из византийской Армении.

А кстати, где монах Исаакий в Новгороде приобрел такую ученость? Ведь вот же следующий текст – начало неизвестного ранее перевода трактата Иоанна Златоуста «О девстве», и, судя по этому и другим текстам, переводил его именно Исаакий. Где можно было научиться в таком совершенстве греческому, когда от Крещения Руси прошло какое-то десятилетие? Да и где можно было стать монахом во время, когда на Руси – что в Суздале, что в Новгороде – еще не было никаких монастырей, а Антоний Римлянин еще не только не доплыл до Волхова, но даже не встал на скалу над Тибром?

Например, в Болгарии. Царство, еще три десятилетия назад сотрясавшее Константинополь, как раз успешно воюет с императором Василием II, армянином, которого назовут Болгаробойцей только в следующем веке. Василий в союзе с дружиной киевского князя Владимира, своего зятя, вернет себе всю Болгарию. Впрочем, к тому времени Исаакий уже должен был вернуться на Русь.

Или на Афоне. Неизвестно, попал ли Исаакий, как стали выражаться позже, за границу до Крещения Руси Владимиром или позже, если до – он вполне мог видеть в молодости еще не сожженный предшественником Василия II, Иоанном Цимисхием, болгарский Преслав и преславскую книжную школу. Может быть, Исаакий учился и в другой части Европы – судьба Григория Макара показывает, что возможно в это время было все. В любом случае вряд ли он сам отправился в это путешествие: обычно в эти времена за границу посылали князья и епископы.

А еще Исаакий в свободное время от переписывания на воске псалмов и Откровения Иоанна Богослова копирует, но с большей вероятностью сочиняет собственные тексты. Например, неизвестное доселе науке «Сказание апостола Павла». А то и совершенно неканонические молитвы Александру, который неожиданно становится в изложении Исаакия пророком, распространяющим некие тайные заветы апостола Петра. И это даже не молитвы, а какие-то заклинания. Исаакий выглядит как совершеннейший еретик, и более всего похоже, что пишет мних Исаакий то же самое, что в своих текстах пишут в это же время еретики-павликиане, – их, особенно активных тогда в Армении, Цимисхий переселял во Фракию для защиты от болгарско-русских набегов. Когда Исаакий предположительно учился в Болгарии, в этих местах как раз формировалась новая богомильская ересь. И что-то очень похожее на тексты богомилов Исаакий пишет на Руси. А то и не на Руси: армянин Степанос Тароцит в это же время пишет о совместных походах Руси и Византии в места, где армяне были многочисленны. На Северный Кавказ тоже.

Но бог с ним, во что и где верует монах X века через десять лет после крещения Новгорода (а мы помним, чем Новгород крестили в 990—991 годах, хотя христиане в нем были и до этого). Неизвестно, был ли Исаакий свидетелем и участником этого крещения, но это вероятно. Он ведь не только сочиняет в одном из скрытых текстов что-то вроде присяги бывшего язычника, только что впервые в истории надевшего на себя крест, – обычай носить нательный крест, возможно, в православном мире как раз начался от крещения Новгорода, там крестики выдавали, чтобы отличать многочисленных язычников от христиан. Исаакий пишет: «Оставите ваши села и домы и оставите своя разделы». Но и далее он бесконечно продолжает ряд: «…разлады, раздоры, расклады, развозы, распловы, разлогы, разлеты, размеры, размолвы, разляки, раскоры, разломы, разносы, разметы, распусты…».

Хотелось бы увидеть, как Андрей Зализняк это читал. Дело даже не в том, что Исаакий буквально повторяет то, что делает читающий гиперпалимпсест, – будто издеваясь, предлагает варианты чтения, продолжает синонимические ряды, подменяет корни в словоформах. Дело в том, кому довелось прочитать. Главное дело жизни академика Андрея Зализняка – вышедший первым изданием в 1977 году «Грамматический словарь русского языка. Словоизменение». О словаре Зализняка слышали почти все, но открывали его немногие – и я до поры не открывал, иначе бы сразу понял, какую невероятную шутку шутит Исаакий над академиком. Словарь Зализняка – обратный словарь: слова в нем выстроены в алфавитном порядке, но по последней букве, а не по первой. Вот же цитата из этого словаря: «…уверение, разуверение, намерение, соразмерение, измерение…», – да не мистификация ли это все?

Но Исаакий, конечно, не лингвист. Читая другие скрытые тексты, объединенные Зализняком в тетралогию «От язычества к Иисусу Христу», понимаешь, зачем Исаакию все эти игры слов, почти-что-рифмы, плавные переходы модальностей. Исаакий – литератор, писатель. И о чем же он пишет? Вот цитата одной из частей тетралогии, «Молитвы архангелу Гавриилу»: «…и тешите и строите пашете и сеете / и мирите ся и грозите ся и тишите ся / и томите и ищите / и прогоните и исправите».

Ну да, непонятно: сложности и архитектонике русского несиллабического молитвенного стиха-перевода следующих веков посвящены немногочисленные монографии, и их невозможно читать без филологического образования, и хочется читать все время. Зато понятно, что это стихи в то время, когда русский язык, возможно, вообще не знал, что стихи можно писать.

А вот следующий текст уже совершенно понятен всем. Во всяком случае, сложно не понять идею, которую Исаакий вкладывал в первое известное нам русское литературное произведение, – а это, похоже, именно оно и есть.

Мир есть град, в котором от церкви отлучают еретиков.

Мир есть град, в котором от церкви отлучают людей неразумных.

Мир есть град, в котором от церкви отлучают людей непокорных.

Мир есть град, в котором от церкви отлучают людей непорочных.

Мир есть град, в котором от церкви отлучают людей невиновных.

Мир есть град, в котором от церкви отлучают людей несгибаемых.

Мир есть град, в котором от церкви отлучают людей, такой кары недостойных.

Мир есть град, в котором от церкви отлучают людей, отлучения недостойных.

Мир есть град, в котором от церкви отлучают людей пречистой веры.

Мир есть град, в котором от церкви отлучают людей, хвалы достойных.

Мир есть град, в котором от церкви отлучают людей, достойных прославленья.

Мир есть град, в котором от церкви отлучают людей, не отступившихся от правой веры Христовой.

Я не думаю, что кто-то не узнает в этом тексте X—XI веков главного русского общественно-политического сюжета последующих десяти веков.

А в других частях этого текста, «Духовного наставления от отца и от матери к сыну», Исаакий и совсем проговаривается: «Мир есть град, в котором читают книги». Читают, и до сих пор это чтение имеет следствия, поскольку читаемое кому-то нужно писать – и давать миру ответ за написанное.

***

Странно и удивительно знать, что вся русская история уже в конце X века имелась в этой деревянной миске с буквами. Никто тогда и предвидеть не мог, что создающаяся страна будет пронизана текстами. Без этих связей страны нет, и только они показывают, до какой степени Россия прочное образование.

Например, в одном из текстов Исаакия, безусловно еретических, упоминается «Лаодикийская молитва Иисуса Христа» с отсылом к апостолу Павлу. Хотите, протянем цепочку? Это, уверяю, несложно. Собственно, Андрей Зализняк уже в статье 2003 года, посвященной текстам Новгородского кодекса, вспоминает «Лаодикийское послание» XV века авторства Федора Курицына, одного из предводителей новгородско-московских «жидовствующих». Полемика о еретиках-жидовствующих, предположительных наследниках псковских еретиков-стригольников (а из Новгорода в Псков и обратно бежали от проблем в те времена, то есть в XIV веке, совершенно буднично), стала, по сути, главным русским спором, спором Иосифа Волоцкого и Нила Сорского о нестяжании, иными словами, о должном соотношении материального благополучия и совести. Сложно провести цепочку от слов Исаакия «оставьте села и домы» до стригольников, но, в общем, это дело времени. Есть, например, текст «Власфимия» XIII – начала XIV века, которым вдохновлялись стригольники, написанный знающим греческий русским автором, – а Исаакий был одним из первых переводчиков с греческого на Руси.

А вот от Лаодикии до самого Зализняка звенья цепочки прослеживаются хорошо. Федор Курицын отправлял свои тексты преподобному Ефросину в Кирилло-Белозерский монастырь – вольнодумец вольнодумцу, его адресат в одном из комментариев первый на Руси заговорил о мире, где нет «ни храмов, ни риз, ни соли, ни царя, ни купли, ни продажи, ни распрей, ни драк, ни зависти, ни вельмож, ни воровства, ни разбоя». Петербургский филолог Александр Бобров предполагает, что эти строки принадлежат князю, добровольно оставившему мир и ушедшему в монахи-книжники. Да, Ефросин предположительно читал «Слово», переделывая его в «Задонщину».

Читал ли предположительно киевский автор «Слова» в XII веке тексты Исаакия – переведенные, переписанные, сочиненные? Нет никаких оснований это предполагать. Но нет причин и отвергать предположение. Книги были великой ценностью во всем славянском мире, иначе не дошли бы до нас листки «Жития Кондрата» и других памятников X—XI веков. Переписанные и уж точно переведенные Исаакием книги два века спустя в Киеве должны были быть: книжников на стыке X—XI веков было немного, скорее всего, во всей Руси в 999 году их было несколько.

Но это фантазии, а есть и более прочные материи. Исаакий точно знал ответ на вопрос, который русские историки обсуждают так же яростно, как русские филологи, – удивительно однородное по языку «Слово». Начальником монаха в Новгороде мог быть только легендарный епископ Иоаким, Аким Корсунянин Новгородской первой летописи младшего извода. Иоакиму отдавали в учение детей, по которым матери-язычницы «акы по мертвеци плакахся», – и не потому ли, что им предстояла разлука с детьми, которых нельзя было научить ничему нужному ни в Новгороде, ни в Киеве? Это было время, когда не было ничего: на Руси только начали выделывать книжный пергамен, не было в Новгороде не только детинца и Софии. Было в тот год только «великое умножение плодов» в садах и посреди капище Перуна, за несколько лет до того возведенное Добрыней по указанию того, кто еще не стал в Киеве равноапостольным Владимиром. И был присланный из будущего Севастополя будущему равноапостольному епископ Иоаким. Ему Татищев приписывает авторство Иоакимовской летописи – ее историк XVIII века то ли переписывал, то ли придумывал, выяснить это нельзя, ибо рукописи Иоакима, в отличие от текста «Слова», не видел вообще никто, кроме публикатора.

И Исаакий, и Иоаким знали то, чего мы не знаем точно. Например, они знали, почему идея Преславской школы о славянском богослужении, создавшей в итоге русский язык и все славянские языки, была поддержана византийскими партнерами Руси. Они знали, какие тексты переносились «носящими сумы» монахами по древнеримской Via Egnatia из романского мира в славянский, а какие переводились с греческого на славянский в империи ромеев. Сложно себе даже представить, насколько это важно: мы – еще один народ книги, многих книг, но кто-то принес на Русь не только псалмы Давида, но и перевел (возможно, еще во времена Исаакия) повести об Акире Премудром (возможно, с армянского), о Соломоне и Китоврасе (с полубогомильского греческого оригинала), о Варлааме и Иоасафе (это греческое христианизированное переложение легенды о царевиче Шакьямуни, то есть о Будде). Кто-то перевел «Прение Господне с диаволом», Евангелие от Фомы и прочие тексты, упоминаемые митрополитом Зосимой в разгар полемики Нила Сорского и Иосифа Волоцкого в «Сказании отреченных книг». Пять веков до этого упомянутые тексты были такими же «святыми буквами», как и любой другой текст.

Что-то из этого, ставшего частью нас, было принесено сюда обладателем церы – и один он пока знает, откуда принесено. Ведь какие-то книжники, совершенно знающие греческий, переводили и тексты, восходящие к античным греческим авторам. Через постоянно меняющиеся «Пчелу», «Физиолога» и «Энхиридион», через «Мудрость Менандра» на Руси уже с XI века имели пусть минимальное, пусть странное, но знакомство с Гомером, Эпиктетом, переложителем Менандра Теренцием, классической античной комедией.

И именно тут, в этой части света, это имело особое значение. Дмитрий Буланин, один из критиков «скрытых текстов» Новгородского кодекса, пишет, что в XV веке переработанные до неузнаваемости тексты Менандра считались душеспасительным чтением и едва не были включены в состав Священного Писания.

***

Слово «Лаодикия» вряд ли появилось в тексте Исаакия, а через пять веков в тексте Курицына случайно. «Душа самовластна», – так начинается «Лаодикийское послание» Курицына.

Самое первое упоминание Лаодикии в контексте христианского учения обнаруживается в «Послании апостола Павла колоссянам»: он упоминает, что направлял в Лаодикию некое обращение. Текст неизвестен, но где-то в окрестностях 150 года от Рождества Христова ересиарх Маркион перечисляет его в списке второй части Нового Завета – первую он назвал Евангелием (и это был текст Евангелия от Луки), вторую – «Апостолом». Название второй части Нового Завета дожило до первой датированной русской печатной книги Ивана Федорова в 1564 году (церу, кстати, и нашли 13 июля, когда церковь празднует Собор 12 апостолов и их деяния). В числе составляющих «Апостола» Маркион, создатель первой в истории крупной ереси (получившей особое распространение в последующие века в Армении), называет и послание Павла Лаодикийской церкви. В 170 году был составлен на греческом первый список книг Нового Завета (он известен по латинскому переводу VII—VIII веков, «Мураториеву канону»), но послания в Лаодикию в нем уже нет. В ранних латинских переводах Вульгаты есть какие-то тексты, именуемые Лаодикийским посланием Павла, но они уже явно недостоверны и авторитетами отвергаются. В любом случае поместный собор около 360 года, впервые обсуждавший, что же составляет Новый Завет, никакого послания Павла Лаодикийской церкви не знает – хотя, по иронии судьбы, проходит он именно что в Лаодикии.

И с этого момента текст пропавшего послания становится «скрытым текстом» едва ли не всех христианских вольнодумцев последующих веков. По очень простой причине: Лаодикия упоминается в Откровении Иоанна Богослова, и автор II века нашей эры говорит о «теплохладности» этого града. Эта часть Иоаннова Апокалипсиса известна была на Руси и Исаакию, и стригольникам, и жидовствующим, и всем их последователям – все ереси и все инакомыслие в этой стране с того времени приписываются наследию этой цепочки. Последним открыто говорившим о Лаодикийском послании, которым еретики морочат голову честным людям, был публикатор «Протоколов сионских мудрецов» Сергей Нилус. «Лаодикийская» линия, частью которой был Исаакий, от Маркиона до современности непрерывна.

Разумеется, Исаакий не мог рассчитывать на то, что его «Лаодикийская молитва» на цере будет кем-то прочитана, не говоря уже понята. Он писал на цере потому, что береста – это все же улика. Но он знал: написанное написано, и сказанное грешно.

Это касается не только честных христиан, но более – богомилов. Адрианова-Перетц цитирует богомильское «Слово о Лаврентии Затворнике», где прямо утверждается: знание еврейского, латинского и греческого языков – с точки зрения этой доктрины бесовское наваждение, погибель души. Но именно переписыванием, переводом греческих книг, мудрствованием и сочинением Исаакий не может не заниматься, это его жизнь. В позднем богомильском учительном тексте, «Ответах святого Иоанна», рассказывается аллегория: Господь сотворил землю, спустился вниз и начал ходить по воде, а навстречу ему приплыла утка. Кто я, спрашивает Господь. Ты – Господь, отвечает утка. А кто ты, спрашивает Господь. А я, отвечает утка, – Бог. Эту утку, умеющую доставать материю со дна, Господь делает ангелом-управителем света. Этот ангел возгордится и станет сатаной, и такова судьба всех возгордившихся. Но можно ли утке не плавать?

С другой стороны, Исаакий (о котором мы даже не знаем, был ли он или мы его выдумали) пишет довольно определенно об этом пути всякого интеллектуала. В «Молитве Гавриилу» он вновь начинает с того, какие добрые намерения двигают людьми, шаг за шагом, невидимым движением перемещающимися от добра к злу и кланяющимися в итоге «языком своим» Вельзевулу и смерти.

Знал ли автор Откровения Иоанна Богослова истинный текст послания апостола Павла к лаодикийцам, если этот текст существовал? С большой вероятностью – да. Но каково было в начале третьего тысячелетия в России читать о «Лаодикийской молитве» у Исаакия – и немедленно вспоминать апокалиптическое пророчество к Лаодикии: «Ты говоришь – я богат, разбогател и ни в чем не имею нужды, а не знаешь, что ты несчастен и жалок, и нищ, и слеп, и наг». Ведь вот эта Лаодикия, славная любовью к комфорту – и особой мазью для глаз.