В восемнадцатом году

Тот молча сел рядом на полу, вывернул колена и, широко охватив их руками, застыл без движения.

– Мне кажется, надо будет ехать в Новороссийск, – сообщил товарищам Паценко. – Они там что-то надумали… Надо быть, на этих же днях и подымутся… Все полотном не пойдут, – часть ударит к Тимошевке, а другая здесь, от Крымской…

– Он, сукин сын, почуял, видно, что дело неладно, – мотнул рукой Бондарчук, и было понятно, что речь идет о Покровском.

– А что?

– Да очень уж газеты жалобны стали: «Братья казаки… дорогие защитники свободы»… Соловьем разливается, подлец, а нет-нет, да и сболтнет: Кубань-де в опасности, гроза, мол, не миновала…

– И по заборам тоже, – добавил Климов. – Вчера одного из буковских, рабочего, на Сенном избили…

– На Сенном?..

– Заметили, с забора сдирал… листовку какую-то, а тут из окна капитан увидал, выскочил в одной рубашке, подтяжками по воздуху трясет, орет, бежит на него… Ну, солдаты баню дали, говорят, здоровую…

– Сдирают ловко, – добавил Бондарчук.

– А то нет? К вечеру везде облупят… Я гляжу, наши-то, – сказал Климов, – едва ли не дольше висят?

– А вы, ребята, вот что, – перебил Паценко, – в центр лезть не стоит, чего тут… Дело делом, а зарываться все-таки не годится, да и толку, по-моему, тут нет никакого… Кому развешивать? Надо все-таки знать, что сила наша по краям, – вот уж тут клей где попало, а в центре – в центре совсем даже советую бросить…

– У Буковского сколько работают?

– То есть по заборам? – спросил Климов.

– Да…

– Расклеивают четверо, а раздают по рукам, я уж, право, и не помню; во всяком случае, там хорошо…

– У Саломаса?

– Там Пархоменко, а кто у него… Да, кто у него, ты не знаешь, Степан Петрович? – обратился Климов к неподвижно сидевшему Караеву.

Тот вскинул глазами, помолчал и чуть слышно ответил:

– Шестеро…

– А у тебя?

– У меня тоже шестеро, кроме самого… я мальчишек еще двоих приладил.

– Да, мальчишек хорошо, только осторожней надо, – серьезно сказал Паценко. – Вот что насчет мальчишек, – я как раз и насчет этого хотел сказать. У нас тут с молодежью, с учащейся, нет ничего, – никак не связаны, а надо бы связаться, да теперь же… Если работы не будет, через них хоть узнавать что-нибудь.

– Э, брось ты, Паценко, – запротестовал Бондарчук, – до того ли? Ну, на кой они черт, эти казацкие дочки, какой тут толк? По-моему, и сил отрывать не стоит, одна чепуха…

– Пожалуй… – промычал согласно и Климов.

– А я думаю, наоборот, – нисколько не меняя тона, продолжал Паценко. – Как можно этаким образом рассуждать?.. Мало ли что мы думаем? А ну как и на этот раз неудача, да как останется тут все, ну хоть полгода, что ли… Значит, опять не трогать? Нет, нет, нет, ребята… Я не согласен. По-моему, сейчас же… Что будет, то будет, а предвидеть всегда нужно худшее…

– Чепуха, – горячо перебил Бондарчук. – Не надо… Совсем чепуха… Ты гляди, – обратился он к Климову, почувствовав в нем единомышленника. – Надо ведь дать кого-нибудь дельного, не так ли?

– Ясно, – подкрепил Паценко.

– Ну, вот тебе и ясно… Надо дельного, потому что все-таки ученая вся тут компания… И язык надо круглый, и с головой, а где они, ученые-то, кого ты дашь?

– Да что ты, братец, гремишь впустую, – тихо успокаивал Паценко, – а ты не ядрися, какого черта?.. Потом мы же ничего еще и не решили, только говорим… А я думаю, надо будет и его потревожить, – указал он пальцем на Пащука. – Эй, Сократ Пантелеич, заканчивай… Голос нужен.

Пащук приподнял от бумаги голову и посмотрел совершенно рассеянно, – он ничего не слыхал из того, о чем спорили товарищи; он мастерски умел приспособляться к работе в любой обстановке и мог под шум, под крики составлять самые дельные статьи и заметки, будто все мысли и даже фразы были у него давно готовы и теперь он их только механически заносил на бумагу.

– Ты скоро ли кончишь?

– Кончаю вторую… А что я?..

– Да нужен бы к разговору. Ну, кончай, кончай, только поскорее, кстати, нам и идти пора бы, – взглянул он на часы и почесал затылок под шляпой, поддав ее еще ниже на нос.

Через две минуты Пащук окончил работу.

– А курнуть бы, а? – обратился он неопределенно, не глядя ни на кого.

Степан Петрович достал кисет. Стал вертеть из газетных обрывков здоровенные, толстые цигарки.

– Я вот что, Пащук, – обратился к нему Паценко, – я говорю – с молодежью тут пора бы побудора-жить, потому что…

– А кто ж тебе не говорит? – прервал его Пащук. Он иногда выражался странно, и это было всегда

в те минуты, когда голова все еще полна была неотлетевшими мыслями, а слова выскакивали сами собою.

– Да ты понимаешь ли, что я говорю? – улыбнулся Паценко.

– Ну да, насчет молодежи…

И Паценко рассказал ему коротко, в чем дело. Пащук горячо встал на его сторону. Климов сначала колебался, а потом согласился и сам.

– Во всяком случае хуже не будет, – решил он вслух.

Один Бондарчук упорно стоял на своем и отрицал в этой работе всякий смысл, твердя все об одном:

– Сил и так нет, а вы и ее губить хотите, останную силу.

– Лучше всего, Климов, знаешь ли, тебе бы взяться самому, – сказал Паценко.

– А как же?.. – посмотрел на него вопросительно Климов и мотнул головой в сторону чуланчика, намекая на то, как же, дескать, типография.

– А Пащук с ней… И Лизу можно… Она уж малость работала… Обвыкнет… Ты как сам-то?

– Я что, я ничего… Только слажу ли?..

– Сладишь, Витя, сладишь, в тебе ладу много, – похлопал его по плечу Пащук и густо пахнул махорочной струей.