В восемнадцатом году

Когда был окончен и этот номер, один за другим показались на сцене «общественные деятели». Если Гаврилу возмущали, главным образом, преступления большевиков перед богом, то «общественных деятелей» возмущали большевистские грехи перед человечеством.

– …Эти заклятые враги человечества и культуры, эти хищные варвары, – сыпалось по адресу большевиков, – пришли и восстали единственно затем, чтобы разрушить добытые веками завоевания цивилизации и на пепле разрушенного прекрасного дворца культуры поставить грязное, смрадное царство хамов… Они «отнимают», – что это значит? А это значит лишь одно: прикрыть красивыми словами самый бесчеловечный, вандальский погром и грабеж… и больше ничего. Отнять у меня потому, что я имею, потому, что я нажил свое богатство своим трудом, и отдать его тому, кто нищ и бос, кто его не имеет, кто не научился добыть его и создать – вот она вся их «ученая» теория: грабь средь бела дня, потому что это выгодно!

Таких речей было большинство, но были речи, построенные и иначе, так сказать, менее глупо.

– Кубань не может примириться с мыслью, – доказывал один из умников, – с мыслью о том, что она всего-навсего богатая распаханная равнина, что ее надо сосать, доить, выжимать весь сок до полного изнеможения. Кубань еще и свободная страна, – если хотите, это маленькое самостоятельное, вольное издревле государство. И мы не хотим над собой ничьей тяжелой руки, – ни царской, ни большевистской. Проживем сами по себе и сами собой сумеем управляться… Вот почему полками и армиями встречаем мы большевиков, вот почему до последней кровинки должны мы бороться за свою свободу, за окончательное свое раскрепощение… Святая, высокая миссия, историческая задача выпала на нашу долю – сделать Кубань свободной! И этой высокой цели приносим мы в жертву свое спокойствие, свое благосостояние, а если потребуется – свою жизнь…

Оратор грустно поклонился. Гром аплодисментов проводил его с эстрады.

«Освободители» и «защитники» еще долго вылущивали свои гибкие, гладкие речи, заполненные клятвенными обещаниями, но даже и столь нетребовательной аудитории через тридцать – сорок минут сделался тошен, невмоготу фальшивый этот пафос, безудержный ребяческий восторг и клятвы, клятвы, клятвы, которыми, как бисером, были унизаны все эти приторные, холеные речи. Уже на пятом ораторе поднялись из передних рядов двое толстячков и вышли. Через минуту вышло еще двое. Стали, по примеру передних, ворочаться неуверенно и в задних рядах, – постукивали и поскрипывали стульями; кое-где начинали раздаваться частные разговоры, сначала шепотом, потом все громче и громче… Этим невежам сперва было шикали и строили недовольные мины, а потом перестали, ибо перешептывание сделалось всеобщим. Догадливая Анна Петровна, заметив понижение интереса к речам, сейчас же переговорила с кем следует и, заручившись согласием, одобренная и похваленная за тактичность и догадливость, за чуткость, – распорядилась переходить к очередным номерам. Номера были незамысловатые – все то же, что всегда на подобных концертах: рассказывали чудаки смешные рассказики: актрисы и актеры декламировали то в одиночку, то попарно разную патриотическую чепуху; декламировали и чистенькие гимназисточки совершенно детские, невинные воробьиные стишки. Певуньи распевали, говоруны разговаривали, игруны наигрывали, плясуны отплясывали… Это было второе отделение. В третьем отделении – танцы.

Молодежь все гуще набивалась по коридорам; иные в классах откупоривали принесенное тайком вино и тянули из горлышка «для веселия»; парочки старались поукромнее выбрать уголок или спускались вниз по ковровой лестнице, толкались в раздевальной, выходили во двор… Надя с Прижаничем сидели на подоконнике в дальнем углу коридора, когда Чудров, один из знакомых ей реалистов, подвел и остановил в пяти шагах какого-то незнакомого молодого человека.

– Надя, вот мой приятель… Он очень хочет с вами познакомиться…

– Кто такой?

– Один знакомый, литератор…

– Литератор? Здешний?

– Нет, из Новочеркасска… Недавно приехал…

Надя охотно дала согласие. Чудров ближе подвел незнакомца, представил:

– Виктор Климов…

Познакомили Виктора и с Прижаничем…

После той ночи у Караева, когда он с Пащуком набирал листовки, Виктор успел многое сделать. Он уже установил прочную связь с неказачьим реальным училищем, откуда, между прочим, был и Чудров, связался с учительским институтом, двумя женскими гимназиями… Человек десять – двенадцать из этой молодежи встречались с ним ежедневно и подолгу охотно беседовали, то усевшись где-нибудь укромнее на лавочку, то забравшись к кому-нибудь на квартиру.

Надю Кудрявцеву указали ему как серьезную, умную девушку, и он теперь выбрал удобный случай, чтобы познакомиться. Недружелюбно, зло, высокомерно поздоровался с ним Прижанич. Виктор понял и оценил его с первого взгляда. Зато Надя сразу весело защебетала, осыпала его градом вопросов, и Виктору показалось, что он ошибся, что нарвался на обычную пустомелю и хохотушку, с которой не стоит даром времени терять. Но мало-помалу, разговорившись, он увидел, что под этой, с виду легкомысленной, праздничной веселостью действительно кроется что-то другое, ради чего стоит с нею говорить, стоит ею заняться… Разговор принял сразу оживленный характер, и, главным образом, у Нади с Виктором. Прижанич молчал, ожидал нетерпеливо, скоро ли будет выговорена эта обычная чепуха, что всегда выговаривается залпом при первом знакомстве, И не уйдут ли, на счастье, эти нежеланные собеседники. Но разговор с первых слов пошел другою дорогой. Климов не торопился уходить. Не уходил и Чудров; он примостился на подоконнике рядом с Надей и неотрывно смотрел в лицо Виктору восхищенными, влюбленными глазами; было видно, что этого Климов обработал по-настоящему, перекрестил…

– Вы у нас давно? – спросила Надя.

– Только приехал. Тут дядя у меня, телеграммой вызвал, – плел Виктор привычную басню о своем внезапном появлении с Дона.

– Что, беда какая-нибудь? – И Виктору показалось, что в глазах ее засветилось тревожное участие…

– Нет, беды никакой… Но уж такой он чудак: писем не любит писать…

Она засмеялась, засмеялся и Виктор.

– Ну, как наш бал? – продолжала она, видимо не желая ударить в грязь перед литератором. – Весело вам?

– Да что же, бал как бал, – такие везде….

– Нет, вы все-таки поточнее: слышали речи?

– И речи слышал.

– Как батюшка-то наш расходился, а? Все вопросы в одну дугу скрутил! Чудак, он всегда у нас такой: как заведет, только слушай, чего-чего не наберет…

И Надя выжидательно примолкла, не зная, как отнесется новый знакомый к такому разговору. Прижанич, молчавший все время с презрительной миной на лице и явно недовольный приставшими собеседниками, тоже насторожился, ждал, что скажет Климов. Он чувствовал в нем своего недруга, – беспричинно, с первого взгляда, не сказав с ним еще и одного слова. И, угадывая, что Виктор батюшке больших похвал не отвесит, решил схватиться с ним на этом пункте.

– Батюшка другого сказать и не мог, – тихо ответил Климов, – у него должность такая, чтобы говорить…

– То есть что значит – «говорить»? – ехидно выплюнул Прижанич вызывающим тоном.

– А то «говорить», что в этом у него вся должность и есть…

– Что вы одно и то же заладили? – оборвал Прижанич. – «Говорить-говорить»… Все говорят, – ничего тут нового нет…

– Так я знаю, что нового нет ничего, – как бы извиняясь, проговорил Климов, – но что же вы хотите от попа?

– Не от «попа», а от священника, – перебил Прижанич.

– Ну, от священника, – согласился Климов, улыбаясь, – это в конце концов одно и то же… Я говорю, что словами своими он только и живет, а что же ему делать, кроме того: хлеб есть надо и ему… У всякого свое дело: рабочий, тот на заводе, положим, строит что-нибудь, нужные вещи готовит и за это получает, а поп… то есть священник, – этот своим ремеслом занимается, про закон божий…

– Что же, «закон божий» – ремесло? – вспылил Прижанич, и тонкие ноздри его задрожали от неподдельного гнева.

– Чепуха! – брякнул вдруг и неожиданно молча сидевший Чудров. Прижанич только скосил на него левым глазом, повел бровями, но ответом не удостоил, – он не хотел размениваться до этого нового противника, которого считал за совершенного мальчишку. Надя внимательно следила за развертывающимся спором и не знала еще, не дала себе отчета, чье мнение для нее самой дороже и вернее. Когда говорил Прижанич, она была всецело на его стороне, потому что и сама думала так же, как он, привыкла уважать священника и кругом всегда видела к нему только уважение. Но когда Виктор сказал про рабочих, что они выделывают какие-то полезные людям вещи, ее вдруг резнула мысль: «А что же, в самом-то деле, батюшка делает?» – И она растерялась мысленно, еще напряженней ловила каждое слово, встревожилась, заерзала на окне… Виктор умышленно не хотел обострять вопроса: он от Чудрова знал, кто такой Прижанич, и опасался, что тот заподозрит, если резать уж слишком откровенно…

В те дни, особенно в последние тревожные дни, когда город был полон слухами о массовом наплыве подпольщиков-большевиков, хватали не только за открытое выступление, но и за всякое непочтение к религии, к раде, к добрармии… В каждом таком протестанте видели опасного злоумышленника и забирали немедленно…

– Вы спрашиваете, ремесло ли занятие священника? – отвечал он Прижаничу. – Не знаю… это кто как смотрит… Тому, кто не верит ему, – это даже и не ремесло, пожалуй, я неточно сказал, – это просто ненужное и вредное занятие… А тому, кто верит, – о! тому, разумеется, совсем другое дело…

– Ну, для вас, например? – сощурился Прижанич.

– А для вас? – увернулся Климов.

– Я религиозную проповедь ремеслом не считаю, – крепко, твердо отрубил Прижанич. – Я думаю, что в религии для человека весь смысл его жизни, и если религию отнять…

– Да, да, – вдруг задыхающимся шепотом заторопилась Надя и вся вытянулась вперед. Про нее за спором как бы забыли, и теперь Прижанич сразу оборвался на полуслове, посмотрел ей в широко раскрытые прекрасные и наивные глаза.

Посмотрел и улыбнулся, увидев, каким глубоко искренним вниманием одухотворено было Надино лицо. Но продолжать спора уж не мог, ему стало вдруг скучно от этой ненужной, казалось, и совершенно отвлеченной темы. Ему захотелось только одного – остаться с Надей наедине и продолжать те личные волнующие разговоры, которые вели они до прихода Климова.

– Простите, – вдруг повернулся он к ней, – мы тут занялись совершенно неинтересным разговором…

– Нет, нет, продолжайте, продолжайте, – скороговоркой, словно чего-то испугавшись и боясь что-то потерять, проговорила Надя.

– Не стоит, давайте о другом, – махнул рукой Прижанич и выразил этим движением свое бесспорное превосходство, словно говоря: «Да что спорить? Я и без того все знаю!» А Климов улыбался. Чему? Наде была совершенно непонятна эта улыбка. После такого разговора, казалось ей, чему же было улыбаться? Но уж спор так больше и не возобновился… На какой-то основной вопрос Надя не получила ответа, и вопрос этот, как заноза, впился ей в сердце.

«Конечно, Коля прав, – думала она о Прижаниче, вспоминая его твердые, ясные, такие знакомые ответы. – Конечно, прав». А в то же время ей хотелось слышать больше, больше, ближе узнать что-то такое, чего Прижанич, видимо, не знает и что знает этот вот Климов, так спокойно отвечающий на все вопросы.

– Пройдемся, – предложил Прижанич, полагая, что собеседники отстанут.

Но когда Надя соскочила с окна, Климов и Чудров пошли вместе с ними. Пересекли зал с танцующими парами, углубились в другой коридор. Здесь было почти совсем темно, только где-то в глубине отсвечивало окно. Слышно было, как в отдалении пели знакомый мотив, но что это за мотив – разобрать не было возможности… Они, перебрасываясь фразами, добрели до самой двери наглухо закрытого класса и через окошечко увидели там кучку офицеров. На столике бутылки, нарезанная колбаса, баночки со шпротами, хлеб…