Записки уездного учителя П. Г. Карудо

Так или иначе, отношение ко мне сильно переменилось: мне позволялось больше отдыхать, то есть попросту бездельничать, меня изредка баловали пряничком за вечерним чаем, говорили со мной всегда ласково и вежливо. Все же шишки сыпались на Дашу. Она стала настоящей черной прислугой, вместе с матерью стирала, шила и готовила, но за помощь эту никогда не видела и тени благодарности.

В особенности это различие между мной и Дашей усилилось после того, как закончился мой курс обучения. Курс закончился, а вот благодеяниям семьи И-ских, казалось, и конца не будет. Валентин Сергеевич решил "не бросать на полпути" дело моего образования и помог мне определиться в Петербургский учительский институт, взяв на себя расходы по моему содержанию на весь срок учебы. Причем еще выражал, думается, вполне искренние сожаления, что разлучает нас с Мишей. По слабости здоровья он должен был выехать из Петербурга, а природные наклонности звали Мишу в Тюбингенский университет, изучать философию.

Мне же, по мнению Валентина Сергеевича, было куда более полезно получить какое-нибудь практическое образование. А раз уж сам я учился довольно прилично, то и других учить мне будет несложно. Если тут я и переврал немного слова Валентина Сергеевича, то совсем чуточку, смысл был именно такой. Это был первый раз, когда я усомнился в умственных способностях этого человека.

Мне предоставлялся выбор факультета. Я уже упоминал, что мой однокашник Миша имел дикую страсть к чтению литературы. Частично его интерес передался и мне. Правда, мои интересы в сфере словесности не пошли дальше романов Скотта и Купера.

В отрочестве я, как и большинство мальчишек, мечтал стать путешественником или первопроходцем. Однако постоянный кашель, мучивший меня и грозивший со временем развиться в чахотку, ставил крест на моих устремлениях. Последнее, что я мог сделать – выбрать науку наиболее близкую к моим интересам. Так, вскоре я стал студентом географического факультета, и будущим учителем географии. О, Степан Гаврилович! Ну как тут не помянуть вас!

Когда мы тесным семейным кружком отмечали за самоваром мое поступлении на учебу, Даша вдруг подняла свой стакан чаю и произнесла тост:

– Поздравляю вас, братец! Каких-нибудь четыре года, и вы станете замечательным комнатным путешественником! – при этом глаза ее светились каким-то странным, невиданным мною ранее плутовским огоньком. Выступление это было тем страннее, что до этого Даша была практически бессловесна. В один краткий миг я понял, что совсем не знаю своей сестры. Я смотрел на нее новыми глазами, как на чудо. За этим впечатлением я почти и не обратил внимания на саму колкость, отпущенную в мой адрес. Впрочем, мать не позволила развить это наблюдение.

– Даша! – резко оборвала она сестру. – Что за дерзости? Петруша теперь студент. Глядишь, и сам в люди выйдет, и нас вытащит…

Бедная моя, близорукая матушка! Не на то она тратила силы. Как оказалось потом, в своих нападках на Дашу она походила на того нищего, что использует сундук с золотом в качестве подушки да непрестанно жалуется, что жестко спится. Я же стал настороженно наблюдать за сестрой. Даже как-то припомнились отцовские бредни относительно Дашиного происхождения. Действительно, ведь никакой "карудовской породы" в ней не проглядывалось. А в какой-то миг у меня зародилась слабая надежда, что, может, и я не от плоти отца своего, вдруг некий таинственный и прекрасный господин…

Впрочем, эти надежды рассеялись, стоило мне со сбитым дыханием подбежать к зеркалу. Нос картофелиной – явная отцова метка, да косоглазие – не иначе как следствие пьянства родителя показали, что я ношу фамилию Карудо по праву. Даша – другое дело.

После поступления на учебу я переехал жить в интернат и дома появлялся лишь по церковным праздникам да на каникулы. Потому перемены, произошедшие в Даше, виделись мне с особенной ясностью. О красоте ее физической мне судить сложно, по понятным причинам. Скажу лишь, что черты лица у нее были тонки и почти правильны. Что же касается ума, тут, очевидно, таились такие бездны, заглянуть в которые без трепета просто невозможно. Умна Даша была тем природным умом, который невозможно выскрести из книг и за сто лет не выдолбишь на уроках. На все нападки и попреки матери Даша смотрела свысока, не без пренебрежения, но ни разу не высказала и слова поперек. Вообще думается, и на меня, и на матушку она смотрела как на существа низшие, будто она лишь оказалась во временном плену глупых материнских издевательств и моих капризов.

О годах своего обучения сказать мне, по сути, нечего. Учился прилежно, в шалостях не переходил дозволенной черты, педагоги были довольны мною. С товарищами по факультету дружил, хотя особенно близко так ни с кем и не сошелся. Был, правда, один близкий друг, некто Краснецкий, такой же, как и я, выходец из бедноты, да он застрелился от любви к купеческой дочке и модным стихам Федора Сологуба.

Весь срок моего обучения мать продолжала служить прачкой в доме И-ских, а вот Даша… Тут необходимо остановиться особо, поскольку это и к самой будущей истории имеет прямое отношение.

За несколько месяцев до выпуска моего из института, как раз во время пасхальных каникул, я гостил у матушки. Мы сидели за самоваром и ждали Дашу, чтобы разрезывать кулич. Уж и совсем стемнело, а сестрицы моей не было. Матушка беспокоилась и не раз уж выходила на крыльцо справляться у дворника, не видал ли? Как вдруг дверь распахивается, и в комнату вбегает Даша, румяная и веселая.

Когда резкие и, прямо скажем, недопустимые в светлый праздник воскрешения Христова восклики матери поутихли, Даша ласково попросила ее присесть, потому как имела сообщить важную новость. Матушка насторожилась, но все ж таки присела на краешек стула, чтоб удобнее было вскочить да наградить затрещиной "неблагодарную". Однако в этот раз затрещине не суждено было пасть на Дашину шею. Совершенно спокойным тоном Даша сообщила, что с этой самой минуты является невестой некоего господина Бровина.

– Да кто ж он такой, Дарья? – спросила матушка, когда оцепенение несколько спало. – И как прикажешь все это понимать?

Уже зазвучали грозовые нотки в голосе матери, но Даша лишь устало вздохнула:

– Ах, маменька, ну как же это можно понимать? А насчет того, кто он такой, завтра обещался заглянуть, вот и познакомитесь.

– Отчего ж завтра? – насторожилась матушка. – Сегодня бы самое то.

– Он человек занятой, сегодня не сумел. Дела, – и Даша бросила в мой адрес скользящий, почти незаметный (да только такой, чтобы я непременно заметил) взгляд, как будто говоривший – "не то что некоторые". После чего легко упорхнула к себе в комнатушку.

– Да как же это… – пробормотала матушка. – А, Петруша?

Я только и сделал, что пожал плечами. Матушка вскочила наконец со стула и ринулась за Дашей. Еще долго из комнаты доносились возмущенные нервические крики, слезы и даже мольбы матери, ответом на которые неизменно была тишина. Не помню ни одного раза, чтобы Даша повысила голос.

Как выяснилось, этот самый Семен Бровин был не кем иным, как сыном… Впрочем, не буду давать фамилию отца даже и в сокращении, уж слишком заметная в Петербурге личность, не дай бог осерчает, что "прописал". В общем, сыном миллионщика и мецената, покровителя искусств. Поскольку же законных детей у мецената не было, то Бровину и предстояло стать наследником капиталов отца. К тому же, сколько могу судить, отец совсем не брезговал своим случайным отпрыском, а даже, наоборот, всячески поощрял и развивал его способности в области коммерции. Где и как сошлись они с Дашей, не знаю и не понимаю, хоть убейте!

Как только выяснились все обстоятельства Дашиной помолвки, особенно в отношении личности жениха, так матушка моя прозрела и, наконец, поняла, в ком настоящая опора ее наступающей старости. Со дня знакомства с Бровиным я как будто стал невидимкой, и хоть сначала и осерчал, но впоследствии был весьма и весьма доволен, что наконец от меня отстали. Признаться, раньше я с трудом выносил мечтательные разговоры матушки за вечерним чаем о том, как заживем мы, когда я кончу институт и получу место. В мечтах она рисовала быт прямо-таки королевский, а не учительский. Я же с ужасом думал о новых годах грядущей нищеты и жизни молодого учителя с престарелой матерью и сестрой-бесприданницей. А все-таки молодец Дашка! Всем нос утерла! И за шутку, сыгранную со мной, я совсем не в обиде.

Дело тут вот в чем. Обвенчались Даша и Бровин быстро и без особого шика, поскольку Бровин торопился в Москву, где собирался открывать собственный банк. Матушку, само собой, они забирали. И тут драгоценная родительница моя как будто вспомнила о моем существовании и решила просить зятя "замолвить словечко". Я в то время ждал места. В день отъезда Даша подошла ко мне и сообщила, что Семен Евгеньевич сдержал данное мне слово и составил протекцию. Уже на следующей неделе я мог проследовать на место службы.

– Смотри же, братец, – не без хитрицы, которой я тогда не понял, сказала Даша. – Поставь за нас свечку, как прибудешь да обживешься на новом месте.

Я искренне и шумно благодарил сестру, вдруг возомнив, что между нами наконец-таки вспыхнули родственные чувства. Через несколько дней, явившись за путевкой, я обнаружил, что надлежит мне следовать в Новгородскую губернию, в уездный город Устюжну Железопольскую, в Святопетровское реальное училище. В ответ на мое недоуменное бормотание об ошибке, о шурине и т.д. мне ответили, что не только никакой ошибки нет, но совсем наоборот. Я должен был отправляться к месту как можно скорее, поскольку предшественник мой, человек весьма пожилой, внезапно скончался в возрасте 87 лет, а замещающий его временно преподаватель хоть и молод и силен, однако пьет как сапожник и разглагольствует с учениками самым откровенным образом.

– Такое, подлец, несет! – в сердцах сказал мне чиновник департамента. – Хоть сейчас в каторгу! Да, все кругом знают, что дурак, вот и не связываются. Однако отрокам неприлично с эдаким… Вы-то, милостивый государь, как по части злоупотреблений?

Что ж, ничего мне не оставалось больше, как ехать. Тут, собственно, и заканчивается моя изрядно затянувшаяся присказка. Единственное мне оправдание в том, что сделана она по настоянию издателя. Все же надеюсь, что не сильно утомил читателя подробностями своей заурядной биографии.

Глава 2. На подступах к Устюжне

Признаться по совести, получив должность в Устюженском реальном, я думал, что не долго мне осталось пожить. Спасибо сестрице и шурину-благодетелю! Сырой, болотный климат, близость рудных шахт, беспрерывно чадящий оружейный завод неизбежно должны были довести меня, наконец, до чахотки. И в самом деле, после суток, проведенных в вагоне третьего класса, и очутившись на железнодорожной станции в Весьегонске, я чувствовал, что уже заболеваю. А мысль о том, что впереди чуть ли тридцать с лишком верст, проехать которые придется неизвестно как, кроме маеты и темного, неприятного томления ничего не порождала.

Но главное, что поразило меня сразу же по прибытии на означенную станцию, пугающая, прямо мертвенная пустота. У станции не велось торговли, не побирались нищие, не толкались и не кричали извозчики, словом, не было и признака привычных человеческому глазу повседневных обстоятельств. Не знаю, как другие, а я так и придумать не могу ничего более тревожного, чем пустынный уездный город!

Однако ж, как почти всякая мистика, запустение, царившее в Весьегонске, объяснилось довольно-таки обыденным образом. Не найдя себе не то что приличного, а хоть какого-то экипажа, я отправился разыскивать почту со смутной надеждой найти там лошадей и как можно скорее отправиться дальше, в Устюжну.

Пока я шел по улицам городка, мне навстречу попались лишь двое прохожих: первый – дворовый пес весьма неблагопристойного вида, второй – юный мастеровой, еще менее благопристойный, чем первый, встреченный мною. Завидев меня, мастеровой перешел на другую сторону улицы и, раскрыв рот, взирал на меня, как на величайшее чудо. Признаться, после всего этого меня мало удивил тот факт, что на дверях почты висел прекрасный, хоть и не новый, замок. Мне оставалось лишь отправиться обратно на станцию за оставленным там багажом и искать ночлега в надежде, что завтра городок пробудится и явит если не европейскую деловитость, то хоть азиатское гостеприимство.

Но вдруг меня окликнули. Не по имени, конечно, но раз на улице никого не было, так я сразу и понял, что обращаются ко мне. Я увидел невысокого человека, сильно запыхавшегося, в черном сюртуке и брюках, которые прекрасно контрастировали с маленькой, совершенно лысой головой. Человек этот прямо-таки бежал ко мне, периодически вскидывая вверх руку, в которой была зажата шляпа, как будто сигнализировал, в чем уже не было никакой нужды, ибо я стоял и прямо смотрел на него.

– Молодой человек, извините… – из-за сильнейшей одышки он не мог говорить ровно. – Что почта?

Я лишь кивнул на висящий замок.

– Ах ты! – снова задохнулся человек, но теперь как будто от возмущения. – Сторож местный… Подлец! Иди, говорит, братец, к Захудаилову, тому, что держит номера… Он татарин, у него лошади найдутся. Обманул, негодяй! Не то что лошадей нет, так и сам Захудаилов заблаговременно утек к снохе в деревню… Угораздило же!

Я, признаться, не понимал ни слова из того, что говорил этот запыхавшийся субъект, да и не было охоты вникать. Волновало меня лишь то, как поскорее убраться из этого городка. Но пока подбежавший человек отпыхивался, я успел его хорошенько разглядеть: пожилой, но бодрый господин, лет пятидесяти, может, и поменьше, почему-то казалось, что он моложе, чем на вид, физиономия его была совсем невыразительная, маленькое личико, с острым носиком, быстрыми, с красными прожилками глазками и бесцветными губами.

– Так что, во всем городе лошадей не сыщешь? – спросил я человека. Тот вдруг звонко и добродушно рассмеялся, потом очень внимательно осмотрел меня.

– Вы, я так вижу, человек столичный? – спросил он меня.

Я ответил утвердительно.

– В таком случае позвольте перво-наперво представиться – Федор Кузьмич Пролесин, – отрекомендовался человек.

Я тоже представился.

– Да, кажется, влипли мы накрепко, Петр Григорьевич… – задумчиво произнес Федор Кузьмич.

– А что тут, собственно, происходит, ей-богу, как будто чума!

– О, мой юный друг! – Федор Кузьмич даже воздел глаза к небу. – Тут кое-что получше чумы. Угораздило нас оказаться в этом городишке в день именин начальника полиции города.

– И что же? К нему и лошади приглашены?

Федор Кузьмич снова засмеялся своим звонким смехом.

– О нет! Просто все лучшие лошади и экипажи в городе отобраны для увеселительного катания.