Записки уездного учителя П. Г. Карудо

– Я единственно сказать, – заторопился тот, – что, быть может, мне сейчас придется удалиться. Иван и Татьяна куда-то пропали. Осип Петрович говорит, что они уже прибыли, а вот где они нынче… Как бы не натворили чего…

Но не успел Федор Кузьмич кончить, как двери в гостиную шумно распахнулись. В проеме появились двое – молодой человек и девица. Молодой человек был в гимназической форме и даже в фуражке, которая, правду сказать, сильно съехала на затылок. Девица была в простом темно-синем платье и с двумя тугими косичками, столь короткими, что становилось очевидным: волосы ее не так давно были обрезаны. Самое же необычное в их появлении было то, что и гимназист и девица были ведомы весьма странным господином.

– Слава тебе господи, – вырвалось у Федора Кузьмича. – Нашлись.

– А кого я в прихожей изловил!? – громогласно прокричал господин, на лице его сияла веселая, но уж очень хищная улыбка.

По гостиной так и понеслось – "Барон!", "Барон!". Тот, кого все называли бароном, был невеликого роста господин, плотный, но весьма упитанный, лицо его украшали невероятных размеров рыжие усы, торчавшие совершенно параллельно полу. Голову барона, словно огненная корона, венчала рыжая шевелюра, карие глаза светились, будто у волка.

Как только у собравшихся в гостиной перестало звенеть в ушах от возгласа барона, все тотчас бросились к нему и обступили тесным кругом, заговорили, загомонили. Видно было, что рыжий господин – всеобщий любимец.

– Везучий вы человек, – шепнул мне Федор Кузьмич. – В один вечер и нашему барону будете представлены!

– Кто ж он таков? – я был заинтригован.

– О, в двух словах не скажешь! Барон Мартин фон Лей, – несколько торжественно произнес Федор Кузьмич так, будто я должен был тут же и ахнуть: "Неужели тот самый!"

– Вы пока здесь постойте, Петр Григорьевич, я вас обязательно познакомлю, – заверил Федор Кузьмич. – Я пока побегу расспрошу, где это он наших беглецов настиг.

Когда ушел Федор Кузьмич, я вдруг понял, что нахожусь в полном одиночестве. В один миг я стал никому не интересен и не нужен. Именно этого больше всего я и боялся, думая о своем выходе в свет, что придется целый вечер простоять в уголке с робкой надеждой, что хоть кто-то обратит на меня внимание. Мне сделалось ужасно неуютно. Даже кашель вдруг усилился и грозил перейти в настоящий приступ. В то время как из толпы, окружившей барона, доносился весьма звонкий голос гимназиста: "Да бросьте! Выдумают в самом деле – бежать! Вот вам слово – захотелось воздуха глотнуть. Уж очень тут сперто!", я, прижав к губам платок, пытался совладать со рвущимся из груди кашлем.

– Как нехорошо это у вас, – вдруг услышал я подле себя.

Я обернулся на звук голоса и с удивлением обнаружил, что в том же углу, где стою я, сидит пожилой господин в простом черном сюртуке и брюках. Человек этот был, очевидно, в летах: седые белоснежные волосы обрамляли его голову от одного виска до другого, лоб и макушка были абсолютно лысые. Такими же седыми были и усы, и аккуратно подстриженная бородка клинышком. Господин смотрел на меня поверх очков в тонкой стальной оправе.

– Так вам этого оставлять нельзя, – продолжал господин.

– А вы, простите, медик? – спросил я, от удивления кашель несколько перестал.

Он слегка наклонил голову:

– Если угодно, заходите ко мне прямо завтра, – сказал господин. – Хотя я вижу, что у вас не чахотка, но все же запускать не советую.

Господин сунул руку во внутренний карман сюртука, вынул оттуда карточку и протянул мне. Правда, прочитать ее я не успел.

– Андрей Пшемислович! – раздался вдруг молодой бойкий голосок. – С кем это вы тут?

Я обернулся и увидел только что введенную девицу, очевидно, Татьяну.

– Да вот, Татьяна Тимофеевна, – господин встал с кресел. – Еще и сам не успел отрекомендоваться. Андрей Пшемислович Болицкий, – протянул мне руку господин.

– Петр Григорьвич Карудо.

– Татьяна Тиимофеевна Зайцева, – подражая моему тону, протянула мне руку девица. Она смотрела мне в глаза столь прямо, что я невольно смутился, как-то неловко пожал ее пальцы, чем привел эту особу в совершенный восторг. Она залилась веселым смехом, а я не знал, куда деть себя от смущения.

– Не обращайте внимания, Петр Григорьевич, – видя мое положение, сказал Андрей Пшемислович. – Она еще совсем ребенок.

По моим-то наблюдениям, этот "ребенок" уже вошел в ту пору, когда пора бы вести себя несколько сдержаннее. Вслух я эту мысль не озвучил.

– Ну, что вы как воды в рот набрали? – спросила меня Татьяна Тимофеевна. – Скажите же нам, кто вы такой, таинственный незнакомец.

Я сообщил, зачем прибыл в Устюжну. Услышав, что я простой учитель географии, а не граф Монте-Кристо или, на худой конец, не беглый революционер, Татьяна Тимофеевна заметно поскучнела.

– А, так вы ученый! – протянула она с иронией. – В таком случае, оставлю вас вдвоем. Я ведь еще слишком мала, еще ребенок для ваших разговоров.

Не дожидаясь ответа, Татьяна Тимофеевна повернулась и ушла обратно к обществу, окружавшему барона. Там уже завязалась какая-то оживленная дискуссия. Иван Тимофеевич, видимо, пикировался с бароном. А я не мог не заметить, как изогнулась талия Татьяны Тимофеевны, когда она отворачивалась от нас.

– Вот ведь характер, – улыбнулся Андрей Пшемислович, имея в виду Татьяну Тимофеевну.

– Уже наслышан отчасти, – сказал я. Меня несколько задели слова девицы, но больше всего я досадовал на себя, что не нашелся, чего бы такого ответить, чтобы еще хоть ненадолго задержать ее рядом с собой.

– Господа, – вдруг вышел на середину комнаты Осип Петрович. – Поскольку все теперь в сборе, прошу отужинать.

Все общество шумно и весло потянулось в столовую. Гости стали рассаживаться. Было видно, что многие садятся по давно заведенному ритуалу, то есть на "свои" места. Федор Кузьмич выхлопотал мне место поближе к центру стола, рядом с одним господином, которого я не приметил в гостиной, что было довольно странно, поскольку размеров этот господин был почти невероятных. Точно пригорок, сидел он на своем стуле. Чуть только мы все уселись за стол, человек этот успел набрать себе целую тарелку закусок и с умильной улыбкой на румяных губах отправлял их в рот одну за другой, изредка сладко причмокивая.

Федор Кузьмич успел шепнуть мне на ухо, что зовут этого крупного господина Антон Карпович, представлять же нас друг другу не стал. Антон Карпович не проявил к моей персоне ни малейшего интереса, даже головы не повернул. Вся его мысль, кажется, была сосредоточена на угощении. В лице читалась необыкновенная благостность человека, никогда не знавшего невзгод, чрезвычайно выпуклые глаза его светились кротким, но непобедимым счастьем, в особенности это стало заметно, когда подали горячее.

Главной новостью вечера мне не суждено было стать. Все внимание было обращено на барона, он шутил и балагурил, подтрунивал над иными из гостей, очень налегал на жареное и на красное вино. То, что он привык к роли "души общества", тоже было очевидным. За столом разговор шел большей частью о политике, но, странное дело, не о нашей, а о немецкой. Барон безо всякого стеснения выказывал свои бисмаркианские взгляды, за что Иван Тимофеевич называл его костным консерватором и, как раз наоборот, все время норовил съехать на наши отечественные вопросы.

Меня даже несколько удивляло такое увлечение политикой, не только здесь, а даже еще со времен учебы моей в институте. Не было у нас студента, который хоть раз да не высказался бы о противостоянии народников и марксистов, о рабочем движении, положении и роли крестьянства и прочее. Пожалуй, я был единственным студентом института, которого политика не трогала. Был, правда, еще Краснецкий (тот, что покончил с собой), но он был нарочито аполитичным, что тоже в своем роде политическая позиция.

Мне же все это было просто неинтересно и скучно, потому я больше следил за говорившими, нежели за самим разговором, и за бароном прежде всего. Я смотрел на этого странного человека и не мог себе уяснить, в чем сила его неотразимого обаяния. Был он невысок ростом, пузат, коротконог, имел большеносое лицо и выпученные глаза. К тому же эта дикая, невозможная рыжая шевелюра вкупе с усами придавала нечто разбойничье его образу.

Справедливости ради замечу, что, невзирая на некоторую несуразность его фигуры, в этом человеке угадывалась большая физическая сила и ловкость. Был он явно незлоблив, хотя и вспыльчив. Меня же, главное, раздражала в нем манера постоянно смеяться, широко разевая рот, так что можно было сосчитать все его почти совсем не испорченные зубы. За этими мыслями я не вдруг заметил, что обращаются уже ко мне.

– Петр Григорьевич, а вы что на это скажете? – обратился ко мне Осип Петрович.

– Я, в сущности… – замялся я. – Вопрос неоднозначный, – я отчаянно пытался воскресить в памяти хотя бы начало разговора, в то время как все взгляды в ту минуту были направлены на меня.

– А ведь нас еще не представили друг другу! – воскликнул барон. – Прошу простить великодушно! Мартин Людвигович фон Лей!

Услышав мою фамилию, барон вдруг сдвинул кустистые брови и завращал глазами:

– Карудо, Карудо, – бормотал он. – Не тот ли самый, что при Петре Великом пустил на дно шведскую каравеллу "Христина"?

Таковой подвиг действительно принадлежал к числу славных дел моего пращура на службе Его Величества. Как оказалось, барон фон Лей крайне интересовался историей российского флота. Помимо псовой охоты это было его второй и последней страстью. Более того, он и сам служил морским офицером, еще при Александре III, но был разжалован "по одному досадному случаю".

После этих его слов о разжаловании в обществе воцарилось странное молчание, я даже почувствовал неловкость, сам не знаю почему. Однако барон довольно быстро нашелся и уже через несколько секунд снова реготал на всю столовую и рассказывал историю о том, как "шельма боцман" пытался утаить от него бочку рома.

Я решил внимательнее следить за разговором, хотя бы и не принимая в нем прямого участия. Через некоторое время я сделал два любопытных наблюдения. Первое касалось моего нового знакомого Андрея Пшемисловича. За весь вечер он не вымолвил ни слова. Но не это главное. Наблюдая за ним, я вдруг заметил, что как только барон особенно разгорячался, то начинал уж чересчур громко говорить или гоготать или же делал некие пассажи на животрепещущие темы вроде того, что всех рабочих местного завода, "а рудных шахт тем паче", стоило бы выстроить на площади да хорошенько высечь, чтобы хоть "через задние ворота повышибать из них прокламации, революцию и прочую дурь".

– Лично бы занялся этим богоугодным делом! – присовокуплял барон.

– Эх, Мартин Людвигович, если бы не фамилия ваша, так вам бы в "Черную сотню" прямая дорога, – саркастически замечал на это Иван Тимофеевич.

Барон сразу же закипал и начинал кричать о Бисмарке, Баварии и благородстве. Андрей Пшемислович же в эти минуты сильно хмурился. Вообще, по неким неуловимым знакам я сумел прочитать, что этот тихий человек недолюбливает барона. Быть может, он и сам стыдился этого чувства, но никакими силами не мог скрыть его. Тогда же показалось мне, что это не просто бессильная злоба тихого интеллигента к шумному, пускай и глуповатому, но зато всеми любимому фанфарону. Нет, тут угадывалась некая противостоящая воля, нечто глубокое и, как вскоре выяснилось, личное.

Второе же наблюдение, сделанное мной во время ужина, казалось мне в тот момент куда более интересным, поскольку относилось к Татьяне Тимофеевне. Я вдруг заметил, что довольно-таки часто встречаюсь с нею взглядом. Она определенно наблюдала меня, и не без интереса.