Беседы с Жоржем

Свет фонарей в стремительно стынущем воздухе прояснялся, очертания теней становились резкими. Иногда меня настигал чёрный двойник моего попутчика, вытянутый как ноги фламинго. В эти мгновения казалось, что мой силуэт уходит в бесконечность. Я обратил внимание, что со стороны загорода движение совсем потеряло темп, остывая вместе с пространством.

«Известен целый букет приёмов решения противоречивых задач, – озябнув, рассуждал я, – но сегодня мне хочется применить мозговой штурм». Идея была несуразной. Дело в том, что для такого метода необходимо некоторое количество мозгов, по крайней мере большее одного. Но, поскольку щенка – я с сомнением глянул на него – в расчёт брать не приходилось, было не вполне ясно, как же я применю этот любопытный метод выхода из тупика, при котором каждый из участников высказывает любые, пусть даже самые абсурдные идеи. Причём, как это делают на флоте, по старшинству, от юнги к капитану.

Из бестолкового затруднения меня вывел остановившийся автомобиль. Перебросившись парой слов с толстячком за рулём, я стал усаживаться в машину. «Вот, – решил я, – кто войдёт в состав команды на правах младшего». Между тем, к ещё отворённой двери подбежал щенок, и вдруг принялся неистово лаять, глядя мимо меня.

– Фу! – инстинктивно скомандовал я, а водителю вполоборота пояснил: – Это чужой, увязался.

Тот нажал на газ, я со вздохом захлопнул дверь, с сожалением бросив последний взгляд на своего недавнего компаньона.

– Терпеть не могу собак, – пояснил человек за рулём. Я промолчал. Похоже, у них это взаимно.

Чуть попривыкнув к полутьме, я пригляделся к интерьеру салона автомобиля и сделал вывод, что водитель подобрал меня вовсе не из желания слегка заработать. Более того, некоторая вычурность наводила на мысль, что владелец машины – попросту парвеню. Вполне возможно, решающим фактором такой оценки послужило молчащее радио, что в моих глазах тогда показалось попыткой скрыть от самого себя безоговорочное к нему пристрастие. Делаем скидку на мою усталость. Я говорил:

– Знаете, японцы разработали интеллектуальный автомобиль, который уже сегодня может самостоятельно ездить по дорогам без помощи водителя, я недавно вычитал.

– Да, что-то такое я слыхал, – ответил обладатель бороды.

– Так вот, – продолжил я, обрадованный его вялым интересом, – пока эти модели ездят практически как трамваи по рельсам – будучи отвязаны от коммуникаций, спутникового наведения либо подобных средств, они оказываются беспомощны, не могут… хм… и шагу ступить.

– Ха-ха, – спокойно заметил водитель. Мы неслись по проспекту, совершенно не обращая внимания на нелепое ограничение скорости.

– Есть и другие технологии, вы же знаете, что автомобилестроение – передовая отрасль капиталистической индустрии. В частности, некая фирма предлагает оснастить примитивным сознанием (да-да!) основные узлы и механизмы машины. Самая любопытная проблема возникла, когда конструкторы принялись решать, какую же свободу воли предоставить этим агрегатам, ведь возьмёшь всё на себя – так мы сегодня имеем эту ситуацию с множеством смертей по вине человека; дашь волю технике – ещё не известно, куда она тебя в один прекрасный момент завезёт.

Толстяк пожевал бороду, и, улыбаясь, сообщил:

– Знаете, я имею некоторое отношение к управлению. Ну да, ведь я же за рулём. Так вот, предлагаю готовое решение: для начала следует определиться, нужно ли автомобилем вообще управлять.

– Довольно-таки странный вопрос.

– Вовсе нет. Я поясню. Машиной управлять не нужно. Когда она стоит в гараже, пусть эта ваша электроника оживает, ремонтируется, я не возражаю. Вместе с тем, автомобилем руководить необходимо, когда хочешь куда-нибудь поехать. Всякая спутниковая навигация спасует перед нашим историческим бездорожьем.

Я был потрясён проницательностью собеседника. Как так, не зная ни предмета, ни метода… Я даже не удержался и высказал ценную для себя мысль:

– Знаете, есть ещё мнение, что управлять автомобилями будущего вовсе нет никакой необходимости: если сделать их автономными, не обременёнными центральной координацией движения, они войдут в структуру города просто как те же голуби, коты или собаки, как когда-то – лошади. Только за последними приходилось следить…

Мы подъехали к пункту назначения. Я расплатился крупной купюрой, и, ожидая сдачи, благодарил бородача за содержательный диалог, как вдруг у него зазвенел телефон. Он пытался скомкать разговор, но, очевидно, его собеседник не проникся чужими сложностями, и говорил без стеснения. На этом же конце воображаемого провода человек вынужден был отвечать односложными «да» и «нет», пока не отсчитал сдачу. Выходя, я обернулся, чтобы сказать последнее «прощай», и внезапно со всей возможной чёткостью мой извозчик произнёс: «Уис!» – и чуть погодя завершил разговор, тронул машину с места и исчез в ночи.

Я стоял, не понимая, что происходит. Это странное слово, уже слышанное однажды при весьма сложных обстоятельствах, заставило меня вспомнить недавние слова г-на Павленко:

– Эти создания живут собственной жизнью, контроль совершенно утерян. Они мало чем отличаются от людей. Поймите, я пичкал их знаниями едва ли не больше чем себя. Технически-то и вовсе подобны человеку, только вот несколько смещён их центр мира, если можно так выразиться. Их немало, и рассеяны они по земле, будто звёзды по небу.

Я вздрогнул, собрался с духом и подумал: «А ещё на них лают собаки».

ОЧАРОВАТЕЛЬНАЯ

Неожиданная. Стремительная. Обжигающая, сияющая, нежная. Не оглядываясь на осколки прошлых дней, отбросив не успевающий за событиями календарь, с утра на город обрушилась зима.

Было безветренно. Небо, опадающее на землю в виде снежинок, то мелких, неотличимых от бисера, то громадных, напоминающих стаю майских жуков, казалось, наконец обрело то единство с ландшафтом, в котором лишь возможны и покой, и сны, и нега.

Кованая решётка, изгибаясь чёрными прутьями, отделяла белый свет от окна, за которым укрылись любители полистать журнал за чашечкой кофе, поговорить в узком кругу, для чего нет лучшего места, чем среди себе подобных искателей уединения, да и просто согреть ладони. Струилась музыка. Время застыло. Чугуниевый кусал круассан.

– Кстати, коллега, – обратился я к сидевшему тут же г-ну Павленко, устав глядеть то на внезапного любителя круассанов, удерживающего взглядом и рукой небольшой томик Пушкина, то в окно, – по поводу додекаэдра. Платон настолько им увлёкся, настолько уверился в этой quinta essentia[12 - Пятая сущность (лат.), квинтэссенция. Додекаэдр представляет собой многогранник, ограниченный пятиугольниками.], что вслед за Пифагором, представлявшим вселенную в виде додекаэдра, наделял этой формой и землю. Но поглядите на снежную круговерть. Любая снежинка состоит из шести расходящихся лучей, причём каждый из них может разделяться только на всё те же шесть более мелких лучей, и так до бесконечности. Никто никогда не видел других снежинок. Есть основания полагать, что эта фигура носит не менее идеальный характер. Похоже, именно здесь и скрыта sexta essentia.

– Это очень важно, – вежливо сказал Жорж. Я хотел ещё пуститься в объяснения, почему снежинка плоская, мысленно рисуя в воздухе кристаллическую структуру льда, но атмосфера кафе не располагала к длительным рассуждениям. Мой зонт после недавнего противостояния стихии отдыхал в углу, а пальто коллеги взмокло от растаявшего снега, так что предметно рассмотреть фрактальную структуру снежинки можно было лишь выйдя наружу, чего делать отнюдь не хотелось. Чугуниевый, дитя прогресса, интересовался данным вопросом ещё меньше, чем количеством посетителей заведения.

– Самое интересное, что в центрах узлов лучей снежинки вполне можно поместить додекаэдры вселенных. Прекрасный универсум получится. – Не удержавшись, я улыбнулся. – В особенности если посмотреть на это дело сквозь решётку нашего окна.

Собственно, решётка и была единственным наблюдаемым объектом из полуподвального кафе – остальной мир скрылся в ниспадающем снегу.

– И здесь я с вами соглашусь, – заметил г-н Павленко. В отличие от меня, он сегодня больше внимания уделял сперва купатам, затем чохохбили с гарниром из тушёной капусты.

Двери в нашу вселенную открылись, и, топая ногами и отряхивая шубу, вошла девушка – а, так это же наша знакомая. Я помахал ей рукой, а Чугуниевый, на миг отвлёкшись от своего занятия, внезапно покраснел и уткнулся носом в книгу. Дама была не одна, и вновь прибывшие проследовали за отдельный столик. Мы с Жоржем переглянулись; в его глазах искрилась ирония, и если был бы изобретён прибор, переводящий мимику людей в словесную форму, то фонд мировой мимографии мог бы пополниться говорящей игрой взглядов, пробуждающих память о занятной истории.

Я: «Коллега, будьте милосердны». Откидываюсь на спинку стула и с невольным удовольствием ныряю в реку воспоминаний.

Жорж: «Смех смехом, но, в конце концов, Чугуниевому это пошло на пользу». Барабанит пальцами по столу и с разбегу плюхается рядом со мной.

Чугуниевый: «Procul este, profani».[13 - Прочь, непосвящённые (лат.).] Сосредоточенно листает Пушкина. Наблюдает круги на воде.

А дело было так. Г-н Павленко исследовал чувство симпатии. Конечно же, невозможно все опыты ставить на себе, да он к этому и не стремился. Идея эксперимента заключалась в развитии симпатической связи между подопытным (на месте которого оказался Чугуниевый) и каким-нибудь предметом, с тем, чтобы в дальнейшем оценить характер и меру проявления этой самой связи при сближении либо отдалении объектов, при попадании в зону видимости, слышимости, обоняния, осязания, возможно вкуса, при изменении свойств предмета и так далее. Ничего экстраординарного как будто бы не ожидалось, до тех пор, пока не пришло время выбрать объект воздействия.

Поскольку известно, что наибольшим пристрастием человеческих существ, не считая безделья, является чревоугодие, то Жорж логично предположил, что и в этом опыте следует использовать гастрономический подход (о влиянии пищи на научные изыскания не рассуждал разве только ленивый). Начиная, что называется, ab ovo[14 - От яйца (лат.).], взяли яичницу обыкновенную, без приправ, и принялись скармливать подопытному в качестве единственного и обязательного блюда, чтобы, таким образом воспитав в нём зависимость, симпатию к этому блюду, впоследствии проводить намеченные измерения. Однако, – что за превратности природы! – чем дальше продвигалось дело, тем питомец становился всё более угрюмым, раздражённым и даже временами несдержанным, проявляя агрессию в форме отказа от чтения журналов и книг, а однажды вовсе швырнул тарелку с дымящимся «шедевром» кулинарного искусства на пол и объявил голодовку.

Жорж, будучи упорным, но гибким исследователем, вынужден был прийти к неутешительному соображению: чтобы воспитать в подопытном симпатическое пристрастие к некоторому блюду, следует этим блюдом отнюдь не пичкать, но, напротив, исключить оное из рациона. Притом, возникал парадокс: не зная о существовании продукта, Чугуниевый не мог воспылать к нему чувством, потребляя же его в больших количествах, не испытывал ничего кроме отвращения. Вклиниваться же в работу мозга напрямую означало отойти от сути эксперимента. Оставалось дразнить да искушать – однако это было уже не наукой, а искусством. Жорж подключил к опыту меня.

Я, вволю повеселившись, с интересом принялся за дело, вместе с тем предложив г-ну Павленко отказаться от экзекуций вообще, но воздействовать на несчастного методом частного интереса, поручив последнему для отвлечения внимания какую-нибудь несложную и однообразную, рутинную работу и проводя досуг в дружеских (и ключевых для обработки) беседах.

В большом доме всегда хватает занятий, и Чугуниевому поручили разбирать корреспонденцию с обязанностью отвечать на несущественные письма. Задача была непростой, учитывая многолетние почтовые завалы, на которые сам хозяин дома давно махнул рукой. А что за прелесть были эти письма! Многие, написанные по-английски, по-немецки, на других европейских языках, охватывали географию всего цивилизованного мира и даже выходили за его пределы в Антарктике и в одичавших африканских районах, но более всего подкупал обширный круг тем, будто Жорж временно исполнял обязанности английской королевы. Многие предлагали свои услуги самого разного рода, многие интересовались практическими результатами изысканий такого богатого спектра, будто Жорж олицетворял собой многопрофильный научно-исследовательский институт. В общем, складывалось впечатление, что однажды г-н Павленко для решения серьёзной задачи не пожалел времени и развёл бурную деятельность, привлекая внимание хоть как-то полезной публики, затем цели своей добился и к переписке охладел. Поток же писем, давно нарушив баланс между исходящими и входящими под воздействием обретших самостоятельность рекламных материалов, не иссякал. Но вернёмся к эксперименту.

Задушевные беседы не давали результата. Я с огорчением констатировал, что вечеров мне понадобится гораздо больше. Очевидно, Чугуниевый видел во мне Жоржа как человека с шипящей сковородкой, да простят меня повара хороших ресторанов.

Решив подойти с другого конца, через некоторое время я подключился к разбору почты в качестве консультанта. Каково же было моё удивление, когда решение задачи обнаружилось само собой: Чугуниевый завёл переписку с некоей Туттой, – первоначально от лица какой-то ассоциации она приглашала адресата выступить с докладом на очередном семинаре – которая, будучи и знаемой, и недоступной для него, вдруг стала предметом вожделения. Быстро перейдя в неофициальную плоскость, её ответы были вполне сдержаны и ироничны, однако наш подопечный этого не замечал. Его послания, эти порождения вороха романтической литературы из дальнего угла библиотеки Жоржа, вкупе с недавно перенесённой гастрономической травмой поднимались к высотам поэтической мысли, облачали Тутту в платье из лепестков незабудок, называли её весенним облачком пустыни, звездой путеводной. Помещали самого страдальца то в угрюмый замок, то в безлюдье, то, возвышая до уровня предмета обожания – любопытный психологический момент – в небо, добавляя ещё одно облачко к первому. В этом письме далее следовали не вполне передаваемые подробности из жизни двух любящих облачков.

Что же, мы с г-ном Павленко – о, этот его талант вести переговоры! – условились встретиться с этой самой Туттой, нашей внезапной спасительницей. Она оказалась милой дамой, с устроенной жизнью, и, поддавшись уговорам Жоржа, согласилась пожертвовать несколькими часами своего безусловно драгоценного времени ради прогресса человечества. Люди посреди житейских перипетий иногда, если это занимает не слишком много времени и средств, делают широкие жесты, в особенности если их при этом хвалят. Идеей войти в историю науки – всё Жорж, сама непосредственность – дама попросту загорелась. Странность эксперимента, конечно же, только добавила жара огню.

Мы направлялись к скромному заведению неподалёку от места обитания Тутты, причём Чугуниевый был поставлен в известность, куда он направляется. Надо отметить, приборы тут же начали фиксировать рассеянную безадресную симпатию – это и неудивительно, ведь объект до последнего момента был для подопытного идеальным. Чугуниевый ёрзал на своём сидении, помимо воли пытался избавиться от встроенных под кожу датчиков. Кажется, проезжая под мостом, в полумраке, я заметил, что глаза его в полутьме слегка светились двумя фиолетовыми точками.

Однако жизнь поломала все наши ожидания. Чугуниевый не признал в Тутте реальной свою воображаемую обожаемую. Поначалу они попытались поговорить о тучках, но тема быстро себя исчерпала. Возможно, часть вины лежит на нашем с Жоржем неявном присутствии, однако наука есть наука – ведь события, которые происходят без наблюдателя, в определённом смысле не существуют. Тутта героически хотела нравиться. Её глаза горели, и не слабым светом, а добротным искусственным сиянием косметологически безупречного лица. Чугуниевый сникал на глазах. Его речь замедлялась, взор потупился, и, похоже, единственное, что их объединяло, это методический хруст тонкой корочки пирожных, которыми мы снабдили парочку, наряду с шампанским и прочими атрибутами подобных встреч.

Разочарованные, мы отблагодарили Тутту, причём Жорж всё убеждал её в важности отрицательного результата, который, к тому же, никогда не бывает окончательным. Хотя, насколько я разбираюсь в физиогномике, вежливое молчание Тутты выдавало и жуткий стыд, и желание стереть из памяти и эту неудачу, и всю нашу компанию.

А наш подопечный на несколько дней ушёл в книги.

За чёрной решёткой что-то происходило – это снег, греясь на асфальте, всё же принялся таять, а воздух – проясняться.

Я отвёл взгляд от Жоржа и, не глядя на Чугуниевого, произнёс давно вертевшуюся на языке остроту:

– Коллега, а знаете ли вы, с чего начинался обычный римский обед времён империи?