Беседы с Жоржем

Жорж машинально ответил:

– Это так просто. Конечно, в начале было яйцо.

Чугуниевый не вытерпел и вскочил с места, взбежал по лестнице и покинул помещение. Что-то стал он не в меру возбудим. Потихоньку мы собрались и вышли на улицу; по ходу дела я подобрал осиротевший томик Пушкина и заглянул в него из любопытства – тот был открыт на развороте со стихотворением «Поэт и толпа».

Маленькие вселенные, скрывавшиеся так недавно в снежинках, эти бесчисленные миры исчезали в водосточных канавах вместе с тающей зимой. Осень с насмешкой изгоняла поторопившуюся с визитом очаровательную гостью, вновь овладевая городом, стряхивая с крыш холодные брызги.

Ранимая натура куда-то подевалась, а меня вдруг озарила дивная догадка:

– Жорж, мне кажется, наш опыт с Чугуниевым и Туттой был удачным! Ведь она появилась в кафе именно после того, как тот принялся жевать те же сладости, что и в момент их единственной встречи!

Г-н Павленко покачал головой.

– Да, вы правы. Эксперимент завершился. – Внезапный ветер играл его шевелюрой. Город обретал очертания. – Видите ли, коллега… Я долго искал, что же делает человека человеком. Разум? Да, но не до конца. Разум – непременное, но не достаточное условие. Не хватает малости, какой-нибудь капли гранатового сока, чтобы те же купаты не потеряли своего доброго имени. Я всё ещё задаюсь вопросом: неужели это любовь? Не есть ли это шестое чувство, отличающее человека от обезьяны?

– Не совсем, – сказал я, – не просто любовь. И не столько любовь. Неразделённая, отвергнутая, несчастная, чувство к несуществующему, не имеющему опоры. Умершая надежда. Обманутая мечта.

Жорж щёлкнул пальцами, протянул руку, подобно Пушкину, читающему «Полтаву», и произнёс:

– Нас определяет противоречие!

ОБ ИМЕНАХ

Тротуар, покрытый мелкой плиткой, узкий, длинный, мокрый и холодный, как шея плезиозавра, изгибался и терялся впереди из виду, возможно, там окунаясь в ледяную реку. Его гладкая поверхность едва слышно шелестела от соприкосновений с ветерком, талой водой и ногами прохожих.

В западной стороне бледное пятно солнца почти пробивалось сквозь дымчатую завесу туч. Серые дома, выстроившись вдоль дороги, иногда перемигивались между собой, то освещая окна изнутри, то гася свет, будто пребывая пока в неуверенности: надолго ли хватит солнца.

Мне пришлось вернуться за забытым зонтом. Повторно выходя из кафе, я взглядом попрощался с Туттой. Её спутник сидел к выходу широкой спиной, вследствие чего рассмотреть его бородатое лицо было возможно лишь в зеркальных очках дамы.

«А ведь я его, похоже, знаю», – вдруг подумалось мне. – «Ездит на дорогой машине и испытывает взаимообратную антипатию к собакам. Кроме того, он не человек».

Я поднимался по ступенькам и соображал, что же делать мне с этаким знаньем, стоит ли им делиться и вообще, может ли знание о мире влиять на мир. Толкнул податливую дверь и, напевая под нос «человек собаке друг, это знают все вокруг», снова шагнул в туманистый воздух.

Г-н Павленко рассеянно глядел на голубей, вдруг разом оторвавшихся от земли – возможно, они ему напоминали стаю встрепенувшихся крыс, только сизых, с крыльями и без ушей. Ведь, в сущности, что мы знаем об образах, возникающих в иных головах?..

«Однако Жорж должен был узнать своё изделие. Разве что только пластическая операция… Или же он имеет свои резоны не замечать толстяка, равно как и тот – Жоржа».

– Коллега, – сказал я, – что за имена стали появляться. Взаимопроникновение культур – процесс полезный для понимания друг друга, но ведь он угрожает самобытности. Смотрите, уже сейчас трудно встретить немца, не понимающего по-английски, трудно встретить англичанина, обходящегося без немецких сосисок или китайских петард. Так, скоро говорить станем на английско-мандаринском наречии, а по улицам нашим зашагают раскосые Джоны с Туттами.

– А что, ведь Тутта – это совсем не плохо. – Произнёс Жорж и процитировал Яна Экхольма: – Исключительное существо из самой добропорядочной семьи на свете.

– Позвольте, так вы изволите спорить с опасностью уменьшения уникальности во всём?

– Коллега, вы всё ещё не до конца прониклись сутью противоречивости, вытекающей из сложности жизни вообще и деятельности разума в частности, лежащей в основе человеческого общества. С одной стороны, человечество существует как процесс преобразования энергии в упорядоченность, в усложнение собственной структуры и окружающего мира. Поэтому, кстати, слияние социумов в единое человечество попросту невозможно.

– Да-да, – кивнул я, – на этот счёт интересно рассуждал Пригожин,[15 - В 1977 г. бельгийскому учёному Пригожину была присуждена Нобелевская премия по химии «за работы по термодинамике необратимых процессов, особенно за теорию диссипативных структур».] а Тьюринг предлагал рассматривать самоорганизующиеся системы как диссипативные, синергетически…

– Не перебивайте. Человечество, как структурогенная среда, основывается в свою очередь на гомеобоксах, то есть рассеянных среди людей социогенах, благодаря которым из однородной группы людей появляется и административно-командная пирамида, и всяческие клубы по интересам, и культурно обособленные образования, и всё такое прочее.

«Любопытно, – подумал я, пока Жорж проговаривал свою мысль, – проходящие мимо горожане едва ли думают о себе как о части человечества. Быть и осознавать – несколько разные вещи». Прохожие слышали, но не обращали внимания на нашу беседу. Жорж продолжал:

– Эти самые люди, с другой стороны, должны как-то общаться между собой, владеть общим метаязыком, позволяющим осуществлять как индивидуальное, так и межкультурное взаимодействие. Существует такое понятие как университет – это своего рода фабрика толкователей смыслов. Ведь если люди не поймут друг друга, то одна клетка мегаорганизма элементарным образом съест другую, более слабую клетку – именно это мы и наблюдали так ярко в эпоху колонизации Америки, да и всю историю человечества.

– Интересно у вас получается: вы хотите сказать, что можно всех одеть в униформу, выучить одному языку, выделить ячейку в сотах улья – и всё равно общество не утратит гибкости. – Жорж неопределённо повёл бровями и, давно держа в руке сигарету, полез в карман пальто за зажигалкой. Огонёк долго не хотел разжигать взмокший от сырости табак, однако человек организует материю, и в конце концов Жорж победил. – Улей, говорите? – улыбнулся он. – Не самый плохой пример; он так напоминает военную организацию… Пчёлы, такие одинаковые с виду, имеют чёткую специализацию: есть у них и разведчики, и сборщики мёда. Так что одно другому не мешает: полосатая спецодежда, аскетические камеры для тружеников – и наилучший среди прочих обитателей планеты результат по сборке мёда. Вот так-то. Что же касается индивидуализма, присущего западному обществу, то эта модель взаимоотношений в социуме, по мнению многих востоковедов, не то чтобы не эффективна… до поры до времени мы наблюдаем очевидные достижения… не – западное общество основной массой человечества воспринимается как нездоровое. Оно – как организм, клетки которого пожирают слабейших. – Я озадачился парадоксом. Мой собеседник уж точно давно не замечал ни мчащихся автомобилей, ни прохожих, которые если и имели какие-либо хищнические виды на окружающих, то вполне скрывали их за беспечным выражением прогулочных лиц. Я заметил: – И, в то же время, вы утверждаете, что, даже будучи одинаковыми, обезличенными, люди всё равно сорганизуются в разнородные сообщества.

– Ну да, – наполняя дымом влажный воздух, ответствовал г-н Павленко, – ведь и пчёлы не живут в одном улье, и мёд собирают разный. – Я не унимался: – И всё же, мне не до конца понятно, как же возможно соединить два противоречивых подхода: есть нужда в обществе, монолитном по содержанию, но разделённом по форме. Не представляю, как такое возможно. – Г-н Павленко заметил перед собой под тонким слоем талой воды пятак, неторопливо подобрал его и предпочёл дискуссию закрыть: – Правильно мыслите, – сказал он. – Мощь и слабость синергетики в частности и математики вообще – в их ориентации на описание конкретных моделей мира, при этом задача понимания получаемых конструкций всецело возлагается на человека. И когда, вооружась математическими методами, мы берёмся описывать человеческое сообщество, то с удивлением обнаруживаем два занятных момента. Во-первых, кое-какие измерители для собственного удобства люди и так уже давно выдумали – это человеко-часы, лошадиные силы, деньги, наконец. Во-вторых, наиболее точно описать можно сообщество, представляющее исторический труп – ведь иначе организм развивается, живёт, а значит меняется. Только закончишь портрет эпохи наподобие «Войны и мира» или «Капитала», пройдёт немного времени – и всё уже несколько не так.

Мы двинулись по направлению к набережной. В эту пору ещё можно наблюдать волны.

– Так всё же, коллега, только представьте, что все носят одни и те же имена и лица. Как же найти человека? – Я ждал ответа; Жорж пожевал губами и глянул на меня с академическим пафосом: – Найти человека? Это совсем несложно. Представьте себе точку. Это миг рождения ребёнка. У него есть обширные перспективы, как по дальнейшему местопребыванию, так и по делам, которые предстоит свершить. С каждым новым днём он продвигается дальше, и вот уже точка обращается в небольшое кольцо. Круг интересов ширится, и кольца эти, будучи составлены одно с другим, образуют расширяющуюся чашу. Далее, продвигаясь по времени, человек достигает максимума своих желаний и возможностей – в этот момент мы наблюдаем полусферу. Затем, избавляясь от иллюзий, субъект продвигается по сужающемуся коридору жизни к закономерному финалу в виде точки. Таким образом, человека можно локализовать как сферу. Впрочем, это – идеальная фигура, а в реальности же наиболее близкое подобие имеют образцы жизней в виде ovum, яйца.

Мы двигались вдоль объёмных в силу внутреннего свечения витрин. Впереди слышалось дыхание воды. Г-н Павленко хохотнул, но меня не слишком увлекла его шутливая фантазия. Разве что представилось, какие причудливые фигуры принимали жизни некоторых деятелей – кто-то виделся подобием раковины улитки, а кое-кто и вовсе червём.

– Ну, а если говорить серьёзно, – Жорж всё ещё улыбался, – то всякое человеческое сообщество заковывает себя в скорлупу, или, точнее, в так называемый термостат. Форма, разумеется, лишь условность, главное в том, что происходит изоляция от внешнего мира. Так, первобытные племена укрывались в пещерах, и это было подобием их коллективного кокона. Затем люди стали строить дома, посёлки и города и страны, огораживаясь от природы и конкурирующих социальных организмов. – Идея с коконом ещё сильней всколыхнула мою фантазию – передо мной промелькнули превращения гусеницы в бабочку, но г-н Павленко её спугнул: – Что же касается имён вообще, то дело здесь обстоит весьма непросто. Звёзды, скалы, птицы и деревья не нуждаются в них, существуют вне всякой зависимости. С людьми – сложнее. Иногда общества выделяются, объединяются не благодаря объективным причинам… нет, не так… иногда причиной, по которой собираются люди, являются слова. Самоназвание можно считать структурирующим фактором. Стоит, например, некоторой части народа подбросить идею, что они-де какие-нибудь остландцы, потомки славных жителей Остландии, бывшей здесь же пару веков назад, но втоптанной в пыль времён грозными соседями, как определённая доля населения непременно в это поверит, а некоторые и вовсе возглавят идеологическую борьбу, которую проиграть можно только более сильным идеям. Бросьте кость в собачью свору – и там, где было голодное единство, начнётся грызня, сильные отгонят слабых, выстроится властная пирамида. Но собаки если и не часть природы, то всего лишь первая её производная; люди сложнее. Когда в человеческий субстрат попадает идея, кость, или же, скажем на латыни, os, тогда часть общества, прозябающая у подножия означенной пирамиды, вешает находку себе на шею в качестве украшения или талисмана. Со временем на ось, вокруг которой начинают вертеться мысли окружающих, нанизываются легенды, она будто обрастает мясом оживающего социального организма.

Я кивал, мне было интересно.

– Новый организм либо развивается и крепнет, либо начинает чахнуть. Тут мы начинаем видеть, что та самая идея, которая у крепнущих социостатов становится несущей опорой, у хиреющих попадает в зависимость от внешней среды. Если сильные культуры питаются своим отличием от других сильных, то слабые, будучи некоторое время процессом диалога меж двух серьёзных игроков, как правило, переходят целиком к одному из них, иногда – разделяются. – Жорж сделал небольшую паузу. – Итак, сегодня индивид, являясь частью всего человечества, одновременно с этим состоит в том или ином социальном организме. Более того, он может принадлежать нескольким таким образованьям, пространствам имён – например, быть одновременно отцом семейства, членом общества филателистов, тайным поклонником Че Гевары и так далее. Современная социология выделяет такое понятие как ситус,[16 - Ситус – в теории постиндустриального общества – элемент социальной структуры, обозначающий объединение людей по их профессиональной деятельности и общности интересов независимо от их сословной принадлежности (статусов).] но этого, как видно, явно недостаточно. – Жорж сделал последнюю затяжку. Я вернулся к волнующей мысли: – Да, так как же, как же найти человека?.. – Г-н Павленко вздохнул: – Помилуйте, но зачем это нужно? Думать надо не о субъектах, даже не об их делах. Разыскивать не следы, не поступки, а то, что толкает людей их совершать. Найдя же, обратить на пользу, как энергию стихии. Вы, как я погляжу, всё ещё пребываете в счастливом неведении о том, что нам предстоит.

Я пожал плечами: что за манеры. Мы облокотились об ограду над водой. Лёгкая рябь широкой реки наплывала на берег, закованный в искусственный гранит.

«Но Жорж прав. Вовсе не обязательно искать человека, чтобы с ним встретиться. Не всегда надо видеть лицо, чтобы узнать, и совсем не нужно говорить с человеком, чтобы понять людей».

Мы глядели вниз. На холодной стене сидела спящая улитка.

О ПИСЬМАХ

Солнце, опускаясь, наконец преодолело толщу облачной завесы. Его лучи отражались на ряби студёных волн, вздымаемых ветерком, блестели и переливались всеми оттенками солнечных цветов – от ледяного бледно-жёлтого до огненного медно-красного. Находясь на одном из концов этого колеблющегося иллюзорного моста, мы с Жоржем, не отрываясь от ограды, служившей нам опорой при наблюдении береговой полосы с высоты набережной, сняв перчатки, неловкими движениями пальцев бросали в реку монеты, соревнуясь в искусстве баллистики.

«Волны тянутся к ветру, – думалось мне, – а тот стремится к воде».

Вертящиеся монеты взвивались в воздух, неожиданно блестя, на миг замирали в верхней точке траектории, затем устремлялись вниз и подобно метеориту, пронзающему чёрное небо, рассекали диск утомлённого солнца; вдруг среди волн раздавалось всплеск – и больше ничего. Чтобы снова нарушить гармонию природы своим бесцеремонным вмешательством – а иначе зачем жить? – приходилось лезть в карман за очередным пятаком.

Я придерживался известной практики, уверенным щелчком большого пальца направляя снаряды из импровизированной катапульты под углом в сорок пять градусов, дабы достичь максимальной дальности, и, как правило, побеждал; однако г-ну Павленко иногда удавалось выполнить особый бросок, когда монета вращается не как попало, но подобно диску. Жорж пытался мне объяснить тонкость процесса при таком скользящем полёте, но, элегантные и лёгкие вначале, его аэродинамические построения с приближением в поверхности воды превращались в тяжеловесные и сложные конструкции. Во всяком случае, я перестал воспринимать их со слов – не взирая даже на активную жестикуляцию, из-за которой докладчик, если вообразить его в лётном шлеме, стал бы неотличим от увлечённого авиатора, показывающего товарищам занятные фигуры недавнего полёта.

«Надо же! – озадаченно подумал я, потирая подбородок, – и этот век пытается избавить людей от бумаги, сводя всё к вербальному общению и цифровым технологиям…»

Ещё несколько неудачных заходов на посадку (все попытки отклонялись диспетчерскими службами в моём лице), и ладонь Жоржа, чего не бывает с самолётами, замерла в воздухе. Затем он выпрямился, скрестил руки на груди и, будучи ниже ростом, глянул на меня свысока. Мне ничего не оставалось, кроме как реализовать мысль о бумаге и ручке – потянувшись к портфелю, я принялся рыться в нём в поисках чистого листа. Это оказалось не так просто. Что же там, внутри? Так-так, рекламные проспекты, визитки, ручка, телефон, в другом отделении – ворох документов разной степени актуальности, журнал, до которого всё никак не доходят руки, и, наконец, распечатки с приемлемыми полями и, вероятно, чистой, как первый снег, обратной стороной.

– Жорж, у меня к вам небольшое предложение.

Извлекая листы, скреплённые стиплером, вдруг я осознал, что это за текст, вдруг вспомнил, откуда он взялся.

О время среди книг! Что может сравниться с огромной гирляндой зеркал, отражающих и мир во всём его величии, и друг друга, и читателя! Sub specie aeternitatis[17 - С точки зрения вечности (лат.).], человек – мимолётное существо. Он входит в жизнь внутренне пустым, и за краткий миг существования свою пустоту стремится наполнить знаниями о мире, расширить до размеров вселенной. Не этим ли так притягательны книги? Как прекрасно охватывать мыслью неизвестное, проникать в его суть, формулу, отбрасывать лишнее, соединять разрозненные ниточки представлений в единую сеть и тем постигать универсум, придавать смыслу собственную жизнь. Зарыться в книги, как в стог сена, вдыхать знания, остановить бессмысленный бег…

Приблизительно так я думал всякий раз, проходя через библиотеку в доме г-на Павленко, направляясь к архиву, где Чугуниевый под моим чутким наблюдением сортировал почту. Причём бумажная корреспонденция подлежала сканированию, оцифровке с ликвидацией физического носителя, и лишь затем, наряду с электронными входящими, пройдя обработку всяческих фильтров, отсекающих бесполезные сообщения, в большинстве своём окончательно уничтожалась бдительным уловителем смысла.

Любопытно, что, насколько мне известно, результат отнюдь не лёгкого труда не интересовал Жоржа ни в малейшей степени: письма, подразумевающие простейшие ответы, отрабатывались Чугуниевым, находчиво отправлявшим ответы в духе «искренне рад получить столь важное уведомление», а вот всё остальное… видимо, и поныне хранится без всякой пользы в электронной пыли.