Черта оседлости

– Я сейчас найду тапочки. Пол-то чистый, да ты босиком. Проходи, проходи в комнату, дочери нет сейчас – уехала в Америку на стажировку.

– А Вячеслав? Его бы разбудить…

– Иди в комнату, Коленька. Я сейчас приготовлю. Тебе яичницу – побыстрей, или картошку с окорочками разогреть?

– Яичницу. Хотя, наверное, еще рано для завтрака. Да и Вячеслав спит. Ты уж сама его разбуди, а то он со сна и не поверит.

– Иди в комнату, Коленька. Знаешь ли, Вячеслава здесь нет. Развелись мы…, два года как развелись.

Николай Иванович посмотрел на затылок отвернувшейся к плите Натальи и тихонько удалился в комнату. Что-то было неясно. Ничего ведь с виду не изменилось. И мебель та же. Только "Часы" и "Просвет" стоят в книжном шкафу на виду, ни от кого не прячась.

Николай Иванович сел на стул возле торшера и не застеленной постели, положил руки на колени. Ужасно вдруг захотелось есть. Есть и спать. Вячеслав знаком с западными журналистами, благодаря ему побег мог увенчаться полным успехом. А уже получается заминка. Впрочем, Наталья должна знать, где его найти.

Вошла Наталья, убрала со стола какое-то шитье.

– Я тебе сюда принесу, или как прежде – на кухне.

– На кухне. Лучше, как прежде.

Николай Иванович с трудом поднялся, вдруг почувствовав, что тяжело не просто ходить – тяжело уходить от постели с чистым и еще не остывшим, наверное, бельем.

Наталья разогрела все же картошку с куриными окорочками. Их было два на тарелке.

– А где остальная курица?

– Вам не давали разве? Это так и продается – только окорочка.

Николай Иванович вспомнил убогие больничные порции. Вспомнил и то, как засовывал два пальца в рот и выворачивался наизнанку, лишь бы выдавить из себя полученные лекарства. Это была его хитрость – принимать все, а потом при первой же возможности уходить в туалет. Обманом удавалось снижать количество препаратов, вкалываемых в кровь посредством иглы.

– Нет, нам не давали, – ответил он.

Наталья села напротив, потом спохватилась о чем-то и потянулась к холодильнику.

– Вина выпьешь?

– Давай вместе.

Наталья принесла из комнаты два бокала и они выпили.

– За тебя, за возвращение. Только что ты так одет. Надо было написать, я бы принесла одежду.

– За встречу, за всех нас – ответил Николай Павлович. Он подумал, что не будет пока говорить правду, о том, что его вовсе не выписали.

– А ты как?

– Работаю. Правда, не на почте, как раньше. В сберкассе. Скоро уже уходить. Так что ты меня даже не разбудил.

– Скажешь, где Славу найти?

Наталья помолчала, опустив глаза. Потом снова подняла их и ответила:

– Скажу. Только ты сейчас не уходи. Поспи. Я тебе приготовлю его костюм и напишу записку, где он. А то ты сейчас такой сонный, что все равно не запомнишь.

– Ты права, ты всегда была, есть и будешь права. Как Кассандра. Помнишь нашу любимую:"Но троянцы не поверили Кассандре…!"

– Помню, все помню. Иди, ложись.

Уже в полусне он добрался, поддерживаемый Натальей, до кровати и провалился в здоровый, без сновидений сон – впервые за девятнадцать лет.

Проснувшись, Николай Иванович нашел на стуле возле кровати серый, в едва заметную косую полоску костюм, светлую рубашку, галстук. На брюках лежал согнутый пополам лист бумаги. Это была, как и ожидалось, записка Натальи. В ней она сообщала, что приготовленный обед нужно взять в холодильнике, и обещанный адрес Вячеслава. Это был не совсем адрес. Округлые буквы складывались в странную фразу:"Чаще всего его можно встретить в подземном переходе на Невском проспекте". В скобках пояснялось – на станции метро Невский проспект. Под запиской смутно блестели ключи от квартиры.

– Надо было про родителей спросить. Она такая, наверняка им звонила все время. Хотя бы иногда. По праздникам. – подумал Николай Иванович. Последний раз он видел родителей пять лет назад. Уже тогда они были плохи и казались совершенно старыми и безнадежно отставшими от века и от сумасбродного сына, которого им было не понять. В день этого последнего свидания ему исполнилось столько лет, сколько было им, когда их большие фотографии впервые повесили на заводскую доску почета.

Николай Иванович взял в руки рубашку и понял, что не сможет надеть ее, не вымывшись. Но после горячего душа он не смог влезть в старое, полученное в больнице нижнее белье. Пришлось надеть брюки на голое тело. Новая одежда, хотя и была заметно поношена, коснулась тела как свежий ветерок. Было бесконечно приятно ощущать ее на себе; ее запахом, в котором угадывалась примесь нафталина, хотелось дышать, как раньше хотелось жить поэзией. И перед тем, как отправиться на встречу с Вячеславом, Николай Иванович позволил себе обменять свои изодранные ботинки на его – черные, покрытые давнишней пылью, найденные в тумбочке в прихожей. Николай Иванович их даже почистил, насвистывая при этом какой-то примитивный мотивчик.

В метро Николай Иванович купил – за бешеные деньги! – газету с таким названием, какое в прежние времена было невозможно представить. Времена были серьезнее. По другую сторону газетного лотка стоял пожилой человек с пытливым взглядом. Впрочем, взгляд легко скользил по всему окружающему, останавливаясь лишь на отмусоливаемых за газеты деньгах.

– Что ему делать на станции метро? – подумал Николай Иванович о друге. – Если все станции такие же, как эта, то другой работы на них нет. Так неужели газеты продает? Или сумел пробить свою идею – уличный театр?

Уличный проблемный театр был грандиозной идеей. Партнером мог стать светофор, фонарный столб, мусорный ящик, даже милиционер – если повезет. Достаточно было запастись простейшими вещами – газетами, бутылками, метлой – и можно было воплотить в реальном и понятном действии любую, пусть даже самую загадочную и фантастическую мысль об окружающем пространстве и о том, что в нем происходит. К сожалению, сценическое действие не вписывалось в двухстороннее уличное движение. Каждая попытка выйти на улицу превращалась в трагедию щенка, попавшего в речную быстрину.

В метро Николаю Ивановичу уже не удалось сесть, и он стоял, держась за поручень и разглядывая себя в черном оконном стекле. Пожалуй, он выглядел даже элегантней остальных мужчин в вагоне. Только что выбритый подбородок, о чем свидетельствуют царапины на горле возле кадыка, острый взгляд, худощавое тело. Никто не мог бы угадать в нем вчерашнего беглеца, к которому любой бродяга мог обратиться на ты. Танцор! Жаль, что не было шляпы. Со стороны, однако, было заметно, что взгляд чересчур беспокойно ощупывает предметы вокруг, запекшиеся капельки крови на горле доказывали, что лезвие оказалось неновым и тупым, а острые плечи и костлявые ладони говорили о физической немощи. Николай Иванович хотел, но не мог из-за тряски читать газету. По заголовкам, которые он просмотрел на эскалаторе, страна где-то все еще воевала, кто-то разрушал основание ее благополучия снизу, кто-то сверху. У нее был теперь президент (нерусское слово) и дума (русское). Со всем этим теперь надо было разбираться.

На Техноложке Николай Иванович попал в такой плотный людской поток, что прекратил сопротивляться и только не перестал вертеть головой, выискивая в толпе симпатичные лица, среди которых – так ему казалось, могли быть знакомые. Поток перенес его на другую ветку метро и впихнул в вагон. На Сенной множество людей вырвалось из вагона, их место заняли другие в не меньшем количестве. Николаю Ивановичу проехали по ногам тележкой с привязанной сумкой, затем кто-то поставил на них тяжелые коробки. Люди сдавленно молчали, только двое подростков где-то сзади шептались и иногда похохатывали, вероятно, щипая друг друга.

К Невскому проспекту костюм Николая Ивановича успел потерять значительную часть того восхитительного аромата, от которого можно было одуреть, как от свободы. Зато приобрел новые запахи, преимущественно пота и почему-то резины. Скорее всего, резиной пахли ладони, которыми Николай Иванович держался за поручни эскалатора. Николай Иванович даже понюхал их, поднося к лицу и дотрагиваясь до кончика носа, будто бы размышлял о чем-то. Ему не хотелось, чтобы люди вокруг вдруг решили, что его руки испачканы. Но хотя люди растеклись в разные стороны и Николая Ивановича уже не тащил за собой их поток, его не оставило ощущение совместного ритма, совместного движения, того самого свойства, владение которым доставляло несказанную радость в прежние времена, наполненные поэзией и театром. Полное слияние с врагом – разве не это залог победы?

Подземный переход начинался сразу за остекленным выходом со станции. Вдоль стен в рекламных плакатах, многие из которых были представлены в обрывках, на парусиновых скамеечках сидели художники, зазывающие проходящих мимо модели. Николая Ивановича художники не заметили. Далее стояло несколько нищих. Но Николай Иванович уже знал, что их не забирают, поэтому даже не посмотрел на них. За углом, где начинались ступеньки непосредственно на проспект, звучала музыка – довольно фальшивая, но зато громкая. Оттуда напряженно гудел аккордеон, и ему, сбиваясь, вторил хриплый – как разрываемая на груди рубашка – голос. Голос хотел взрыдать, но чувствовалось, что слез уже не осталось. Он взвывал и обрывался тусклым итогом: "Все не так, ребята!", звучавшим потерянно, как монетка, падающая сквозь решетку при входе в метро.

Николай Иванович зашел за угол и остановился напротив музыканта. Он узнал его. Да и как было не узнать, если вот уже целую ночь и целый день он шел к нему, и теперь был одет в его костюм, в его ботинки, накормлен его женой. Это был Вячеслав. Вячеслав, который двадцать лет назад догнал его за кулисами и сгреб в охапку, без слов выражая восхищение. Вячеслав, который бежал за машиной, когда увозили его – Николая, бежал, размахивал руками и орал проклятия "ментам" в белых халатах. А за Вячеславом бежала его жена Наталья, подбирая выпадающие из карманов мужа шариковые ручки и маленькие блокнотики.

Теперь Вячеслав стоял у каменной стены и орал песни. Иногда он поправлял ногой крышку футляра аккордеона и два раза нагнулся, чтобы подобрать брошенные неаккуратно и не попавшие в футляр деньги. Репертуар у него был разнообразным, но все из тех времен – двадцать, тридцать лет назад. Играл он, как и пел – нехорошо.

Николай Иванович стоял напротив и ничего не понимал. Все почему-то поменялось местами. Как получилось, что на нем приличный костюм, в котором можно ходить даже на службу, костюм друга, в то самое время, когда друг, одетый в драные, провисшие на коленях брюки, выцветшую брезентовую куртку с какими-то самодельными нашивками, не запахнутую и обнажающую грудь, пыльные ботинки, в одном из которых нет шнурка, стоит, опустив непричесанную голову на аккордеон… У него – Николая Ивановича Старцева есть планы…

И тут Николай Иванович одновременно с нарастающим ударом глубоко под ребрами с левой стороны груди – вторым за неполные сутки – понял, что планов у него уже нет. Ему показалось, что сквозь волосы на голове из обоих полушарий мозга, как рога, начинают расти ветви, и эти ветви врастают в бетон над ними, превращаясь в корни фантастических каменных растений, поднимающихся над Невским проспектом. Он ощутил себя маленькой клеточкой огромной, пронзившей весь мир и сросшейся с ним грибницы, скорее плесени. Николай Иванович с усилием сделал шаг в сторону. Тогда показалось, что ветви с хрустом и болью отрываются от головы.

Николай Иванович все же выбрался из подземного перехода и пошел вдоль проспекта, сойдя с тротуара на проезжую часть, чтобы не сталкиваться с людьми. Столкнуться с автомобилем было не страшно. Он дошел до Казанского Собора, где рядом с весело бьющим прямо в синее небо серебристым фонтаном играл маленький духовой оркестр. Играл озорно и жизнерадостно, что-то классическое, переделанное на современный манер. Под эту музыку Николай Иванович задумался, повернувшись спиной к Собору и как бы готовясь перейти проспект, едва загорится соответствующий сигнал светофора на противоположной стороне.

Впрочем, на самом деле Николай Иванович ни о чем не думал. Он просто вслушивался в звуки и вдруг, в одному ему подходящий момент, подпрыгнул, совершил какие-то движения ногами, и двинулся через проспект, продолжая выделывать замысловатые па, раскланиваясь во все стороны и нимало не заботясь о том, что соответствующий сигнал светофора пока еще предназначался не ему.

1991

В оформлении обложки использована авторская фотография.

notes

Примечания