Черта оседлости

– А еще, – Гернштейн прищурил глаз, – Чехов сказал, что от сытости начинается либеральная умеренность! А я что-то чувствую себя еще недостаточно умеренным.

Он потянулся к тарелке с селедкой под шубой, но вдруг замер, уставившись на что-то за спиной Старцева. Почему-то все замолчали.

Старцев и Лариса оглянулись.

Дочь, их всегда жизнерадостная Вера, наивно и уверенно оправдывавшая свое имя, стояла в дверном проеме, бледная, с красными зареванными глазами. На щеках блестели полоски от слез. Она почему-то была еще в своей яркой – белой с красными штрипками и с красным помпоном шапочке и куртке.

– Вера, ты почему не раздеваешься? – спросила Лариса.

Вера опустила голову, потом медленно подняла руку и стянула с головы шапку.

Старцев ожидал, что, как обычно, из-под шапки хлынет поток золотистых волос, но волос не было. Никаких. Вместо них он увидел голый череп, обтянутый бледной кожей, с несколькими запекшимися ссадинами.

Лариса охнула и рухнула на стул.

– Кто это сделал! – заорал Старцев, инстинктивно подняв над головой побелевшие кулаки.

– Ненавижу! Всех ненавижу! – крикнула Вера, прыгнула к столу, схватила бутылку и с размаху ударила ею в экран телевизора. Выронила ее и вдруг повернулась к Старцеву, уткнулась лицом ему в грудь и зарыдала в полный голос. Зарыдала не по-девчоночьи, не так, как плачут тринадцатилетние подростки, а горестно, по-бабьи, как рыдали женщины над могилами своих мужей и сыновей, над сожженными домами во время и после уже не одной войны.

Быстро нашлись успокоительные капли. Рассказ Веры, прерываемый приступами слез, был короток:

– Вышла из музыкальной школы. Два парня схватили за руки. Затащили в машину. Один держал, другой брил. Все время куда-то ехали. Потом сунули в руку записку и вытолкнули из машины. Оказалось – возле дома.

– Ну, ничего, ничего, – бормотала Лариса. – Пойдем, ляжешь. Папа позвонит в полицию. Хулиганов поймают.

Снимая куртку, Вера вынула из кармана листок и протянула его Старцеву. Потом, всхлипывая, ушла с матерью

Старцев развернул листок, прочитал, смял в кулаке.

– Что там? – спросил Вячеслав.

Старцев протянул ему записку. Затем она перешла в руки Натальи, потом Гернштейна.

Тот прочитал ее вслух:

– А мы вам предлагали встретиться.

Слово «вам» было подчеркнуто.

– Сволочи! – выругался Гернштейн, – еще с подтекстом пишут, подчеркивают. Грамотные!

Вернулась Лариса, стала наспех собирать на тарелку еду для Веры. Увидела у Гернштейна записку, взяла, прочитала и подняла глаза на мужа. Он понял без слов, сел к углу стола, рассказал все, как было. Как пил кофе, как видел аварию, как запомнил номер и настаивал на том, чтобы его записали в протокол, как потом говорил по телефону.

Пока он говорил, Лариса кусала губы. Потом встала, взяла тарелку и ушла к дочери.

– Не звони никуда, – сказала она Старцеву, – бесполезно.

Гости еще посидели, но было не до еды и не до питья. Наталья вспомнила про то, что читала об этой аварии в интернете, что машина – не простая. На это кто-то ответил, что в таком случае записан номер, или не записан, разницы нет. Вычеркнут, если надо.

– А что же они так … по-зверски?

– Да просто так. Им на мужское достоинство наступили, на гордость их лагерную. Вот они и отыгрались.

Разговор не складывался. Каждый к своему пятому десятку знал за собой то, что не дает рвать на груди рубаху.

Старцев проводил гостей и постоял на площадке, прислонившись лбом к холодному вечернему стеклу. На скамейке под тополем светились огоньки сигарет и шевелились слившиеся в одну бесформенную массу тени.

Спустился Вячеслав, закурил.

– Как она теперь в школу пойдет, – не спросил, а просто подумал вслух Старцев.

– В шапочке, – ответил Вячеслав. – Конечно, шок. Травма, как говорят психологи, может быть на всю жизнь. Так что вы для школы вместе что-то придумайте. Мол, были на даче, делали шашлык, случайно подпалили волосы. Пришлось состричь. А правду чужим не рассказывайте. Наши то все опытные, трепаться не станут.

– Страшно, если она на всю жизнь запомнит, что это из-за меня, из-за моей дурацкой гражданской ответственности.

– Какая, к черту, гражданская ответственность! – усмехнулся Вячеслав. – Тут впору говорить о гражданской обороне!

Помолчали.

– А Верка – умная девочка. Она поймет. Кто знает, может именно так и закаляется сталь, растет молодая гвардия. Еще гордится будем. И волосы отрастут!

– Кому это нужно? Сталь, гвардия! – усмехнулся Старцев.

Снова помолчали. Вячеслав закурил вторую сигарету.

– Знаешь, – сказал он, помедлив, – мне дед рассказывал, что во время войны они в окопах и вправду часто говорили о том, как заживут после войны. Я думал, это пропагандисты придумали, а дед говорил – правда, мечтали, планы строили. А мы что-то все о текущем, все о настоящем. Как будто другого будущего никогда не будет. Ни завтра, ни послезавтра, никогда.

Он закашлялся и с сожалением посмотрел на сигарету:

– Бросать курить надо. А то не доживу и не увижу, как Верка нам всем нос утрет. Да и холодно здесь. Пойдем, съедим чего-нибудь. И выпьем, как в старые времена. А то и про нас скажут, как говаривал любимчик твоей жены Антон Павлович – голодная собака верит только в мясо.

2019

ТАНЦУЙ!

Я тоже ничего не понимал!

Но вы хотя бы чувствовали!

/А. и Б. Стругацкие. Трудно быть богом/

Николай Иванович Старцев на Невском оказался не сразу. Ранним утром, когда улицы пусты и прохладны – и это несмотря на лето и ожидаемую давящую жару днем, его можно было видеть шагающим по Суворовскому проспекту. Сначала он шел быстро и решительно, чуть согнувшись в поясе и иногда поворачивая голову назад, насколько позволяла худая шея. При этом его правое плечо отчего-то приподнималось и Николай Иванович становился похож на чучело ворона. Для полноты образа не хватало очков в металлической оправе. Очков не хватало и на самом деле – Николай Иванович близоруко щурился. В блеклом сиянии рассвета и без того плохо различимые таблички на углах домов с названиями улиц совсем расплывались.

Но по мере удаления от Смольного собора шаги Николая Ивановича укорачивались, взгляд реже обращался назад и чаще в стороны. С удивлением Николай Иванович вглядывался в темные витрины магазинов. За одной из витрин что-то яркое привлекло его внимание. Это оказался большой телевизор; таких больших Николай Иванович не видел никогда. Обращенный экраном к витрине, сквозь которую не проникал звук, телевизор распахивал соблазнительное нутро, где переваривались и переплавлялись одна в другую страсти человеческие. Телевизор светился, как некая звезда в черном космосе ночного магазина. Николай Иванович даже остановился и вгляделся. Необычной формы автомобили мчались по широкой дороге, пересекающей волшебные, совсем не российские ландшафты, подъезжали к решетчатым воротам, отворяющимся без участия человеческой мускульной силы, из автомобилей выходили люди…

– Почему охранника нет? – задался вопросом Николай Иванович. Вопрос относился к воротам виллы, увиденной в телевизоре.

– Как они живут – без сторожей!