Черта оседлости

Тут картинка исчезла: широкие спины двух ночных дежурных, сидящих до этого в креслах неподвижно и потому незаметно, зашевелились и сомкнулись в тот самый миг, когда блондинка с экрана обернулась через неприкрытое плечо. Дежурные обменялись сигаретами и вернулись в прежнее положение, но Николай Иванович вспомнил, что должен торопиться. Полученные у магазина впечатления повлияли на него таким образом, что взгляд его стал теперь быстрее, любопытнее, но временами в нем мелькала незамечаемая ранее жесткость.

На углу Таврической улицы он был вынужден свернуть с широкого и возбуждающего проспекта, так как далеко впереди мелькнул синий огонек машины милицейского патруля.

Санитар Павел, в добрых поступках которого проявлялась настоящая нескрываемая злость, что-то сказал на ход ноги, но Николай Иванович не понял, что именно, так как в тот момент не слышал почти ничего кроме своего дыхания, сбившегося после прыжка с почти трехметровой высоты. Ступни еще ныли, при быстрой ходьбе боль ощущалась слабее, что и заставляло Николая Ивановича почти бежать.

– Не спеши встречаться с живыми покойниками – будь то люди, будь то стены. Прыгать как ты они все равно не умеют, – сказал санитар Павел.

Слова эти вышли из подсознания внезапно – одновременно с глухим ударом в сердце. К этому времени Николай Иванович уже пересек Таврический сад и стоял спиной к кинотеатру перед некогда хорошо знакомым домом. Но дверь, в старые времена похожая на отогнутую крышку консервной банки, теперь исчезла. На ее месте образовался изукрашенный мозаикой, освещенный белым светом подъезд, в котором деревянные створки казались произведением искусства в раме, а не просто двумя половинками двери. Не верилось, что они могут открываться. Она и не открывалась. Николай Иванович отошел и посмотрел на знакомые окна, благо они были невысоко над землей – на первом этаже. Но и они, безусловно, изменились – оделись в решетки.

Старый друг, приглашавший сюда Николая Ивановича, сказал как-то, что мечтает быть истопником в богатом доме. Сказал – и скрылся на следующей ступеньке погруженной во мрак и запах кошек лестницы. Если бы Николай Иванович не знал точно, что старый друг умер два года назад, умер почти что в его присутствии, он подумал бы, что мечта наконец-то сбылась. Николай Иванович тогда постучал бы или надавил на кнопку спрятанного среди разноцветных камешков звонка. Но друга привезли в бессознательном сотстоянии с Пряжки. Из разговоров санитаров стало ясно, что эта смерть испортила бы показатели того заведения. А за их оградкой в том месяце умирали редко.

– Как мало ему хотелось. Или наоборот, как много – постоянно быть возле огня. – думал Николай Иванович, уходя от Таврического сада в сторону Литейного.

На углу Литейного и Салтыкова-Щедрина из тени у входа в полуподвальный магазинчик Николая Ивановича окликнули.

– Брат, не уходи, – раздалось за спиной, и Николай Иванович испугался. Брата у него не было никогда. Значит, тот, за спиной ошибся и пытается втянуть в ошибочный какой-то круг и его. Николай Иванович быстро шагнул на проезжую часть и обернулся, лишь достигнув трамвайных путей. В этом месте мостовая между рельсами была разрушена и частично удалена, так что возникла смутная надежда, что ковыляющий сзади голос споткнется. На пустом минуту назад тротуаре образовался сгусток человеческой материи. Одетый в хлам старик сидел на низком подоконнике витрины и укоризненно смотрел на Николая Ивановича.

– Брат, постой – просипел старик. Николай Иванович отвернулся и окончательно перешел на другую сторону проспекта, откуда старик был совсем незаметен на фоне серой стены.

Неожиданно с улицы Пестеля вывернул милицейский УАЗик и быстро проехал мимо. Удалившись на несколько сотен метров, он включил сирену, замигал своим синим маячком и снова свернул на боковую улицу.

– Не заметили – запоздало чувствуя, как ходуном ходят коленки, подумал Николай Иванович, – Проехали!

– Стой, сволочь! Танцор! Подлый брат! – на удивление громко донеслось с противоположной стороны.

Николай Иванович внезапно обрел дар видеть все со стороны. Он схватился за полы своего халата и раздвинул их, рассматривая себя с превеликой тщательностью. Он как-то и забыл, что внешне мало отличается от назвавшегося братом бродяги. Пегий халат, слишком короткий, что хорошо заметно по рукавам, синие пижамные штаны и любимая рубашка, довольно потрепанная и за годы потерявшая многие пуговицы. Но почти новые, хотя и неподходящего размера ботинки на резиновой подошве, подаренные добрым Павлом. А почему бродяга назвал его танцором? Наверное, из-за походки – неловкой и валкой по причине боли в ступнях и узких ботинок.

– Весьма похож на нищего – саркастически констатировал Николай Иванович и вдруг ему стала понятна простая вещь: нищих не забирают.

Встряска, подаренная – иначе Николай Иванович это не оценивал – милицейским патрулем, поставила точку в процессе адаптации. Выяснилось, что ступни уже не болят, что воздух стал теплее и теперь не надо запахиваться в халат, а лучше вообще скинуть его и оставить в ближайшей подворотне. Даже если на улицах станут появляться люди, можно сделать вид, что живешь в одном из этих домов и выскочил прямо из постели на минутку попросить папиросу у прохожего. Николай Иванович помнил, что и у него примерно в такое же время как-то раз просили закурить. Правда, это было давно.

Далее улицы не будили сердца и памяти – до здания народного театра на Моховой. Когда-то Николай Иванович шел мимо этих старинных домов после спектаклей и удивлялся глубокому молчанию стен, окон, спящих за ними людей. Приятели вокруг шумно что-то говорили, а целые улицы молчали. Совсем как темный киоск на углу Моховой и Пестеля, в котором днем продаются лотерейные билеты.

Перед зданием театра Николай Иванович остановился. Почему-то захотелось курить, хотя вот уже девятнадцать лет как он был лишен табака и так – насильно – был отучен от него. Двадцать лет назад, на семьдесят девятом году своего века и своем двадцать пятом Николай Иванович потряс публику в зале и расшевелил кого-то за его пределами тем, что вынес на сцену свежий номер Центральной Правды, выдержал паузу и вдруг начал читать, глядя на свернутую в смятую посередине трубку газету, совсем другое: "Я не знаю, кому и зачем это нужно…". Дочитал до конца и снова замолчал, а потом, когда ошеломленный зал внезапно забушевал аплодисментами, бросил газету на пол и ушел со сцены. Ушел, как оказалось, надолго. В тот вечер ему хотелось написать кому-нибудь письмо. Написать он мог, но отправить письмо было некому. Пожилые родители спали в соседней комнате. Они не одобряли увлечения сына, выговаривали ему за его друзей. Они не имели в жизни иных триумфов, кроме триумфов всей страны. Личный успех был бы непонятен и страшен.

Николай Иванович стоял перед театром, не узнавая его. Слишком много новых трещин на фасаде, слишком небрежно заколочено фанерой окно возле входа. А ведь были времена, когда вечерами из него выходили люди со свечами в руках и стояли большой светлой лужей поперек всей улицы, как это, вероятно, казалось кошкам и голубям на крышах. Люди в театре менялись, постоянными были только легенды и привидения. Сторож театра, Михаил по кличке Диоген, был в одном лице и легендой, и привидением. Он был известен тем, что однажды протрезвел и сжег собственный паспорт. Он объяснял это дело просто, мол, легко сомневаться в справедливости государства и быть его противником, имея на всякий случай документ о принадлежности к нему. " А я, – говорил Мишка-Диоген, – теперь чист перед собой. Меня теперь никуда, ни в какой санаторий, не примут. Даже билета на самолет не продадут. И прописки нет. Я теперь – только театральное привидение."

Николай Иванович стоял и мучительно искал в здании перед собой следы обновления. Их действительно не было. И это было хорошо, поскольку начала вновь теплиться затухшая было надежда на встречу с прошлым. Николай Иванович мог стать если не легендой, то призраком. Чем он теперь не Диоген – без паспорта, без планов, только с неосуществившимися надеждами. Всю жизнь его преследовала частичка "не". Даже диагноз, который ему вынесли, как выносят приговор, был неверен, был нечестен. И Николай Иванович не покорился.

За дверью театра послышалась возня. Звякнул металл и дверь раскрылась настолько, чтобы из нее смогла выскользнуть тенью молодая женщина. Женщина увидела Николая Ивановича и сделала шаг к нему, приглядываясь, как приглядываются в темноте к подозрительному кусту.

– Дайте, пожалуйста, спички – попросила она.

Николай Иванович не мог рассмотреть ее лица. Это и не было нужно. Достаточно было голоса – в котором звон недавнего отрочества смешался с мягкостью уже умеющей любить женщины.

– У меня нет спичек, – вынужден был ответить Николай Иванович.

– Кто там? – раздался из-за двери мощный мужской баритон.

Женщина сделала еще шаг и разглядев Николая Ивановича, отвернулась от него.

– Да так, какой-то б/у встал. Я пойду, стукну к Таньке.-

Она перебежала улицу и стала стучать в какое-то окно на первом этаже. Дверь театра снова шаркнула по асфальту и из распахнувшегося черного пространства выдвинулась мощная фигура в пятнистой форме.

– Тебе что здесь надо?

– Кажется, ничего. Да, уже ничего. – Николай Иванович тщетно пытался разглядеть через плечо охранника знакомую лестницу. Внутри было так темно, как не было никогда. Мишка-Диоген всегда следил за часто перегорающей дежурной лампочкой в фойе.

– Лампочка перегорела, – сказал Николай Иванович.

– Перегорела, – согласился охранник.– А ты откуда знаешь?

– Я работал здесь.

– Лампочки ввинчивал? – усмехнулся охранник и крикнул на другую сторону улицы,– Скоро ты!-

– Сейчас, уже несет. Танька бутерброды предлагает. Брать?

– Бери, монтера угостишь!

Женщина вернулась с бутербродами. Она держала их обеими руками. При этом она затягивалась сигаретой, зажатой в губах.

– Возьми скорее, пепел на платье сыплется.

Она проскользнула мимо Николая Ивановича, не заметив его.

– На, завтракай! – охранник протянул Николаю Ивановичу пару бутербродов и ступил за дверь, потянув ее за собой.

Николай Иванович остался один. Он вышел на середину улицы и, задрав голову, посмотрел вверх. На третьем этаже здания за одним из окон блеснула полоска света. По тому, как она колыхнулась, Николаю Ивановичу почудилось, что на окне знакомые шторы – бархатные и такие тяжелые, что их никогда не снимали, а выколачивали пыль непосредственно в висячем положении. Пыли в театре из-за постоянного ремонта было много. Ремонт, похоже, продолжался до сих пор.

Николай Иванович опустил голову, но вдруг снова вскинул ее. Совершенно точно, ему не показалось! На вывеске между вторым и третьим этажом в сумраке угадывалось слово "Банк". Не "Театр", а "Банк"! Вот откуда охранник.

Николай Иванович по Моховой дошел до Фонтанки, потом до Невского, пересек его, залитого оранжевым светом, удивившись полному отсутствию не только людей, но даже автомобилей. Далее – по улице Рубинштейна, свернув в нужном месте, вышел на Владимирскую площадь и спустился в метро. Чтобы не привлекать лишнего внимания, он снял свой короткий халат и перебросил его через руку. Второй раз пришлось вспомнить доброго Павла, ссудившего жетонами на проезд и дополнительно какими-то деньгами. Из таблички на окошке кассы выяснилось, что каждый жетон стоил тысячи!

– Очень резкая смена декораций – подумал Николай Иванович. Ему впервые показалось, что все события ночи – и проехавшие мимо милиционеры, и охранник в ремонтирующемся банке со своей подружкой, и астрономическая цена жетона на метро превращают серьезные поступки в игру. Игру, правил которой он, Николай Иванович Старцев, не знает. Даже то, что на одной стороне жетона было написано Санкт-Петербург, казалось большим подвохом. Неужели то, о чем спорили санитары несколько лет назад, произошло! Схема линий метрополитена в вагоне доказывала это.

Николай Иванович доехал до проспекта Ветеранов. В такое время людей в метро было мало – это был один из первых поездов. А те, что все же ехали куда-то, на Николая Ивановича не смотрели. После Кировского завода в вагоне не осталось никого. Николай Иванович совсем перестал даже думать, что одет не так, как ему бы хотелось. Он пытался представить встречу со старым другом, с которым в свое время много было переговорено и много выпито при этом тридцать третьего портвейна. Точный адрес был забыт, но приметы помнились – школа в окружении деревьев и кирпичное строение с электрическими щитами совсем напротив парадной. Почему-то Николай Иванович не опасался, что в столь ранний час он может не оказаться желанным гостем.

– Только поспевшая к тому времени публикация на Западе нескольких текстов предотвратила его арест – вспоминал Николай Иванович.

– А я тогда ничего не писал, только читал и играл – думал он уже о себе.

Выяснилось, что ноги помнили дорогу много лучше головы. Моторная память, оказывается, диссиденту нужна не меньше, чем спортсмену. Дверь открыла Наталья – жена друга. Она минуту молча смотрела на Николая Ивановича, потом охнула и обхватив себя руками – чтобы не распахивался халат – отступила в глубь квартиры. Безусловно, годы изменили ее. Лицо несколько расплылось, тела стало как бы больше, но глаза оставались прежними. Именно такими глазами она смотрела на мужа и его авторитетного товарища, когда они показывали, бравируя друг перед другом, впервые в жизни полученные повестки на Литейный четыре. Взгляд был наполнен жалостью и предвиденьем.

– Коленька… Коля! – сначала прошептала, потом воскликнула она, – не стой в дверях, проходи.

Николай Иванович вошел в прихожую, потоптался, не зная, прилично ли снять ботинки, потом все же снял их и босиком двинулся на кухню, куда скрылась Наталья. Она уже ставила на плиту чайник.