Данте

Из Франции... придет он, безоружный,
С одним Иудиным копьем, которым
Флоренции несчастной вспорет брюхо[16].

После Карла ворвался в город и мессер Корсо Донати, во главе изгнанников, Черных, водрузил, как победитель, знамя свое на воротах Сан-Пьеро, и тотчас же начались доносы, следствия, суды, казни, грабежи и пожары[17].

«Что это горит?» – спрашивал Карл, видя зарево на ночном небе.

«Хижина», – отвечали ему, а горел один из подожженных для грабежа великолепных дворцов[18].

Пять дней длился этот ужас, или, по-нашему, «террор». Треть города была опустошена и разрушена[19]. Вот когда исполнилось предсказание Данте:

Город этот потерял свое Блаженство (Беатриче),
И то, что я могу сказать о нем,
Заставило бы плакать всех людей.

Вскоре вернулся во Флоренцию и другой «миротворец» папы, кардинал Акваспарта[20]. В новые приоры избраны были покорные слуги папы, из Черных, а бывшие приоры, Белые, в том числе и Данте, преданы суду.

27 января новым верховным правителем Коммуны, Подеста, мессером Канте де Габриелли, жалкою папской «тварью», creatura, скверным адвокатишкой, но отличным судейским крючком и сутягой, объявлен был судебный приговор: Данте, вместе с тремя другими бывшими приорами, обвинялся в лихоимстве, вымогательстве и других незаконных прибылях, а также в подстрекательстве граждан к «междоусобной брани и в противлении Святой Римской Церкви и Государю Карлу, миротворцу Тосканы». Все осужденные приговаривались к пене в 5000 малых флоринов, а в случае неуплаты в трехдневный срок – к опустошению и разрушению части имущества, с отобранием в казну остальной части; но и в случае уплаты – к двухгодичной ссылке, к вечному позору имен их, как «лихоимцев-обманщиков», и к отрешению ото всех должностей[21].

В тот же день конный глашатай, с длинной серебряной трубой, объезжал квартал за кварталом, улицу за улицей, площадь за площадью, «возглашая приговор внятным и громким голосом»[22].

Где бы ни был Данте в тот день – в Ананье, в Риме или на обратном пути во Флоренцию, – ему должно было казаться, что слышит и он, вместе с тридцатью тысячами флорентийских граждан, этот голос глашатая: «Данте – лихоимец, вымогатель, взяточник, вор». Вот когда понял он, может быть, какое дал оружие врагам, запутавшись в неоплатных долгах.

В том, за что осужден был только на основании «слухов», как сказано в самом приговоре, – Данте был чист, как новорожденный младенец: это знали все[23]. «Изгнан был из Флоренции без всякой вины, только потому, что принадлежал к Белым», – свидетельствует лучший историк тех дней, Дж. Виллани[24]. А все же удар был нанесен Данте по самому больному месту в душе, – где оставался в ней страшный след от зубов «древней Волчицы», – проклятой Собственности – Алчности богатых, Зависти бедных. Трубным звуком и голосом глашатая повторялось как будто до края земли и до конца времен бранное двустишие, с одним только измененным словом:

...тебя я знаю,
Сын Алигьери; ты отцу подобен:
Такой же вор презреннейший, как он.

В самый день объявления приговора старое гнездо Алигьери, на Сан-Мартиновой площади, дом Данте разграблен был буйною чернью, а жена его, с малолетними детьми, выгнана, как нищая, на улицу[25].

В том же году, 10 марта, объявлен был второй приговор над Данте, с другими четырнадцатью гражданами из Белых: «Так как обвиненные, не явившись на вызов суда... тем самым признали вину свою... то, если кто-либо из них будет схвачен... огнем да сожжется до смерти»[26].

Данте знал, кто главный виновник этих двух приговоров – не Канте де Габриелли, верховный правитель Флоренции, не Корсо Донати, вождь Черных, а тот, кто стоял за ними, – папа Бонифаций VIII.

Этого хотят, этого ищут,
и кто это готовит, тот это сделает там,
где каждый день продается Христос[27].

«Древняя Волчица» отомстила за возлюбленного сына своего, Бонифация. В вечном огне будет гореть папа, а Данте, – во временном. «До смерти огнем до сожжется», igne comburatur sic quod moriatur, – этот приговор над ним исполнится:

О, если б только с милыми разлука
Мне пламенем тоски неугасимой
Не пожирала тела на костях![28]

Данте, в изгнании, будет гореть до смерти на этом медленном огне тоски.

«Может быть, все, что люди называют Судьбой (случаем), управляется каким-то Тайным Порядком (Божественным Промыслом)», – говорит св. Августин обо всей жизни своей[29]. То же мог бы сказать и Данте. Если б, оставшись в родной земле, продолжал он жить, как жил, – что было бы с ним? Очень вероятно, что, запутавшись окончательно в противоречиях между любовью к Беатриче и блудом с «девчонками», между долгом отечеству и долгами ростовщикам, между общим благом и личным злом (таким, как страшная смерть, почти «убийство» Гвидо Кавальканти), он сделался бы жертвой одного, двух, или всех трех Зверей, – Пантеры, Льва, Волчицы, – Сладострастия, Гордыни, Жадности. И погибла бы не только «Божественная комедия» Данте, но и то, что бесконечно драгоценнее, – он сам.

Чтобы спастись, надо ему было пройти сквозь очистительный огонь той Реки, на предпоследнем уступе Чистилищной горы, о которой Ангел поет:

Блаженны чистые сердцем!
Здесь нет иных путей, как через пламя.

Если Данте думал, что прошел сквозь этот огонь, в тот последний день своей «презренной жизни», когда покаялся и увидел Беатриче умершую – бессмертную, в первом «чудесном видении», то он ошибался: лишь начал тогда входить в огонь, а вошел совсем только теперь, в изгнании. Тогда горела на огне только душа его, а теперь – душа и тело вместе, и будут гореть, пока он весь не очистится и не спасется.

Так чудо божественного Промысла совершается перед нами воочию, в жизни Данте.

Злейший враг его, папа Бонифаций VIII, произнеся свой приговор: «Огнем да сожжется», хочет быть его палачом, а делается Ангелом-хранителем.

Главная точка опоры для человека – родная земля. Вот почему одна из тягчайших мук изгнания – чувство, подобное тому, какое испытал бы человек, висящий на веревке, полуудавленный, который хотел бы, но не мог удавиться совсем, и только бесконечно задыхался бы. Нечто подобное испытывал, должно быть, и Данте, в первые дни изгнания, в страшных снах, или даже наяву, что еще страшнее: как будто висел в пустоте, между небом и землей, на той самой веревке св. Франциска, на которую так крепко надеялся, что она его спасет и со дна адова вытащит. «Вот как спасла!» – думал, может быть, с горькой усмешкой; не знал, что нельзя ему было иначе спастись: нужно было висеть именно так, между небом и землей, и на этой самой веревке, чтобы увидеть небо и землю, как следует, – самому спастись и спасти других той Священной Поэмой, к которой

Приложат руку Небо и Земля[30].

XIV

ДАНТЕ-ИЗГНАННИК

«По миру пошли они, стеная, одни – сюда, а другие – туда», – вспоминает летописец, Дино Кампаньи, об участи флорентийских изгнанников, Белых[1]. Так же пошел по миру и Данте-изгнанник.

Все, что любил, покинешь ты навеки,
И это будет первою стрелой,
Которой лук изгнанья поразит...
Узнаешь ты, как солон хлеб чужой
И как сходить и подыматься тяжко
По лестницам чужим[2].

Это узнает он не сразу: медленно вопьется в сердце ядовитая стрела изгнанья; медленно отравит в нем кровь. Только что немного оправившись от первого внезапного удара, он начал, вероятно, утешаться обманчивой надеждой всех изгнанников – скоро вернуться на родину.

«Данте, узнав о своей беде в Риме, где был посланником у папы, тотчас выехал оттуда (или бежал) и прибыл в Сиену; здесь только, ясно поняв всю беду и не видя иного средства выйти из нее, решил он соединиться с прочими изгнанниками», – вспоминает Л. Бруни[3].

8 июня 1302 года собрались изгнанники в горном аббатстве Сан-Годенцо, в долине Мужделло, где, после долгих совещаний, постановили образовать военный лагерь в Ареццо, чтобы начать с помощью могущественной лиги Тосканских Гибеллинов и под предводительством графа Алессандро да Ромена поход на Флоренцию. Данте, присутствовавший на собрании, назначен был одним из двенадцати Советников этого военного Союза или заговора.

Первый летний поход 1302 года не удался: флорентийцы, очень хорошо подготовленные к нападению Белых, отразили их с легкостью, как бы играя. Так же не удался и второй, весенний поход 1303 года, кончившийся разгромом Белых, в бою под Кастель Пуличиано (Castel Pulicciano). Так, от надежды к надежде, от отчаяния к отчаянию, дело шло до 30 июля 1304 года, когда Гибеллины, не только из Ареццо, но также из Пистойи и Болоньи, присоединившиеся к флорентийским изгнанникам, потерпели жесточайшее поражение под Ластрою[4].

Хуже всего было то, что, по неизменному обычаю всех изгнанников, эти, озлобленные несчастьем люди перессорились и возненавидели друг друга, как сваленные в кучу на гнилую больничную солому раненые, которые каждым движением причиняют друг другу, сначала нечаянно, а потом и нарочно, нестерпимую боль.

Главной жертвой этой глупой и жалкой ненависти сделался Данте. Видя, что оружием ничего не возьмешь и надеясь больше на мирные переговоры, начатые кардиналом да Прато, он мудро посоветовал не начинать третьего похода, предсказывая, что он кончится бедою; а когда предсказание это исполнилось, то все восстали на него с таким ожесточением, как будто главным виновником беды был он, зловещий пророк. В «подлой трусости» обвиняли его, а может быть, и в предательстве[5].

И будет для тебя еще тяжеле
Сообщество тех злых и низких душ,
С которыми разделишь ты изгнанье...
Неблагодарные, безумные, слепые,
Они восстанут на тебя, но вскоре
Придется им краснеть, а не тебе,
Когда их зверство так себя покажет,
Что будет для тебя великой честью,
Что ты в борьбе один был против всех[6].