Кремлевский клад: Cosa Nostra в Москве

«Откуда у этого богатого шалопая клад в московском кремле? – думал я. – Какая ерунда! Что они здесь кладом называют?».

Джулиано уходил в сад, и вскоре из-за деревьев доносился до меня девичий смех и его хохот.

Ближе к вечеру я позвонил Анжеле:

– Дорогая, сегодня мы тронемся на полчасика позже. Не возражаешь?

Как всегда, я с нетерпением ждал вечера, но сегодня – чтобы поговорить с Сизовым.

– Ты мне еще позвонишь, милый?

– Нет. Когда я выкачу мотоцикл к воротам, сразу выходи. Из окна меня увидишь?

– Конечно. Чао, милый.

Сизова я поджидал в его обычное время около ворот.

– Нужно поговорить, – сказал я ему вместо приветствия. Сизов нервно вскинул на меня глаза: он ожидал теперь от всех только плохих вестей.

– Что-нибудь случилось?

– Пока еще нет.

Мы побрели с ним в темнеющие аллеи сада.

– Вам нужно отсюда скорее убираться, – сказал я ему. – Иначе, вы больше никогда не увидите свою дочь, а я вас, ну и меня тоже никто не увидит. Вы поняли?

– Что случилось?

– Вы это уже у меня спрашивали. Пока ничего. Вы нашли свой клад?

Сизов испуганно вскинул на меня глаза:

– Откуда вы узнали?

– Как только вы его найдете, и про это им расскажите – вас на свете не будет.

– А если не найду?

– Один черт. Никакой для вас разницы. Говорю вам, надо убираться. Свидетелей мафия не оставляет. Видели в кино?

– Отсюда моей Танечке не убежать.

– Со мной убежит. Другого выхода нет.

– Это очень опасно… Не говорите больше об этом! Нет и нет! Я им верю. И я уже почти нашел это. Еще день, еще несколько шкафов в архиве и… Тогда они ее отпустят.

– Думаю, не отпустят. Как и вас… Как и меня. Что за клад?

– Я не могу об этом говорить. И вы не от меня о нем узнали!

– Профессор Сизов, вы не понимаете своего положения. Есть шанс спасти вашу дочку. Небольшой, но он есть. Хотя бы ее одну. Вы понимаете мои слова? Только ее! Я готов для этого рискнуть.

– Вы будете рисковать ее жизнью!

– Только своей. Я в принципе свободен, и буду рисковать жизнью только ради нее.

– Нет. И еще раз, нет. Даже не пытайтесь, а то я заявлю! Слышите? Заявлю!

– Как знаете. Без вашего согласия, ни-ни. Только предупредите меня, когда найдете свой клад в архиве и расскажете им это.

– Хорошо.

Молча мы вернулись обратно, он пошел во флигель к дочери, а я к гаражу. Я выкатил свой мотоцикл к воротам, и сразу появилась Анжела. Каждый вечер на ней был новый стильный спортивный наряд. В руках, как всегда, – черный шлем-интеграл.

– Бона сера, любовь моя. Что ты каждый раз с собой его таскаешь? – спросил я, кивнув на шлем. – Оставь его мне.

– Хочешь покатать в нем новую подружку?

– Именно.

27. Счастье

Действительно, историку Сизову, чтобы закончить месячные поиски, хватило всего одного следующего дня.

Больше недели прошло, как Сизов рассмотрел с обеих сторон, прочел и отложил в сторону последний листок из последнего архива архитектора Фьораванти и его сына Андреа. То, что он искал для спасения своей дочери, да и себя самого, – план клада в Кремле, – тут не оказалось, и ничего похожего на это. Нашлись только неопределенные ссылки на отсутствующие листы в этом архиве. То ли они были безвозвратно утеряны в реке Арно во время разрушительного наводнения, то ли просто затерялись среди миллионов других ветхих листов при спасении от горных потоков, и оказались затем перепутанными в спешке, а поэтому, по сути, тоже потерянными для историков.

Единственной зацепкой у отсутствующего листа из архива сына Фьораванти были выцветшие и размытые латинские слова, написанные на одной из связок этих бумаг: Fumus… В той же стопе бумаг была и ссылка pingo consilium. Если первое можно было понять, как испорченный дымом, закопченный, обгорелый, то второе, несомненно, – отсутствующий в этой стопе рисунок или чертеж. Сизов, подыгрывая теперь в свою пользу для поднятия духа, понял эти слова именно таким образом. Любой историк мира, имея впереди лишь неделю и миллион непрочитанных еще архивных страниц, остановился бы в своих трудах. Но для Сизова – остановка означала смерть. Поэтому он лихорадочно продолжал поиски. Но теперь он искал только обгорелое или закопченное.

Это было уже проще: читать не требовалось, только бегло просматривать, особенно по краям листов, или сбоку, в поисках траты огнем. Тем более, многое порченное огнем и водой хранилось в отдельных связках и шкафах.

Перелистывая старые листы немеющими от однообразных движений пальцами в пыльных перчатках, Сизов изредка взглядывал на оставшиеся непросмотренными связки, полки и шкафы: точно так приговоренный утром к казни смотрит на часы.

Но Господь Бог сжалился над несчастным. В последний оставшийся у него день Сизов перевернул очередной обгорелый, ветхий лист и увидал под ним рисунок разобранного на косточки человеческого черепа. Одного усталого и беглого взгляда было достаточно, чтобы понять: опять «не то» и перевернуть лист с черепом. На обратной стороне этого сильно обгорелого со всех краев листа было что-то нарисовано выцветшими чернилами: бледные косые многогранники, квадрат внутри, и рядом лента какой-то реки. Если с черепом на лицевой стороне листа Сизову было все ясно: обычные средневековые ужасы, то на обратной стороне с невнятными угольниками он задержал свой взгляд дольше.

Историк из любой другой страны, возможно, перевел бы глаза на следующий ветхий лист в этой стопе. Но Сизов родился в Москве, он еще школьником бывал на экскурсиях в Кремле. Он помнил с тех пор план его зубчатых стен, – вытянутый неровный треугольник на берегу неширокой реки. Так же хорошо он помнил рисунок обоев в комнате детства в их коммунальной квартире.

Сизов узнал этот треугольник и отдернул от листа пальцы. Как некую открывшуюся ему святыню, как неправдоподобное чудо, готовое вмиг исчезнуть, он начал рассматривать эти угольники, квадрат и кресты… Треугольник лежал около ленты реки, а вписанный в него квадрат – в том самом месте, где построил свой собор Фьораванти. Крест в квадрате мог означать только одно – две иконы Рублева. Второй четкий крест в пустом кремлевском дворе, мог означать, – и об этом страшно было подумать! – легендарную подземную библиотеку царя Ивана Грозного.

Сизов прищурился, вспоминая современные кремлевские постройки, и что теперь стояло на месте второго креста. На этом месте стояли теперь Царь-пушка и Царь-колокол…

Полчаса просидел Сизов над этим обгорелым листом, как в ступоре. Это была величайшая находка в его жизни. Ничего подобного он не мог просить у судьбы за десятилетия просиживания в архивах. Как зачарованный глядел он на этот крест. Но только на второй крест, над библиотекой. От первого креста, над кладом, что искала мафия, он даже отдергивал свой взгляд. Этот крест казался ему сейчас черным пауком, которого нужно скорее как-нибудь раздавить и забыть навсегда.

Любые съемки без разрешения администрации были строго запрещены в здешних архивах. Сизов ни разу не нарушил это правило, хотя иногда с трудом себя сдерживал. Но в этот раз, воровато оглядываясь, он украдкой сделал своим мобильным телефоном всего один снимок: с одной лишь стороны обгорелого листа, невнятные выцветшие угольники и квадраты с крестами.

Примерно две недели назад Сизов стал ежедневно ходить в церковь. Первый раз он зашел в нее совершенно случайно, со стайкой туристов, и вел себя тоже, как турист: глазел на стрельчатые высокие своды, витражи с многоцветным небесным светом, на широкие и высокие картины святых событий…. Но потом он присел на скамью, склонил голову и, неожиданно для себя, начал горячо молиться.

Последние несколько дней он не был в церкви, потому что дорожил каждой минутой, проведенной в архиве. Но он молился каждый день прямо над кипами бумаг, так же горячо, как в церкви. Теперь же, усталый, с красными утомленными глазами, но и безмерно счастливый, Сизов выбрался в последний раз из флорентийского архива, и нетвердой походкой побрел к церкви. Ни в какое иное место он сейчас пойти уже не мог, иных дел до вечера у него не оставалось в этом городе, – как только в церкви.