Корсары Тарновского

Тайфун надвигался с востока. Ветер засвистел в снастях и антеннах, вытянул в линию вымпел, сорвал пенные барашки с гребней волн. Быстро темнело. Горизонт будто растворился в рваной облачной пелене и исчез, небо слилось с океаном. Дождь водопадом обрушился на корабль, дворники на рубочных иллюминаторах не успевали сметать воду со стёкол. Корабль взлетал на гребень и рушился в пропасть между валов, волны пробегали по палубе от приподнятого бака через шкафут к основанию надстройки и дальше по проходам бурными потоками стремились в корму. Капер приподнимался, отряхивал с себя воду и снова взмывал на волне. Вода лилась внутрь корабля сквозь плохо заделанные пробоины, выбитые иллюминаторы, разошедшиеся швы и неплотно прилегающие уплотнители люков. Начались короткие замыкания. Гасли светильники, встала вентиляция. В кубриках и каютах, где пытались отдохнуть свободные от вахты моряки, стоял тяжёлый влажный дух.

Около трёх часов дня ветер стих, и свет засиял так ярко, что все находящиеся в рубке непроизвольно закрылись руками от солнца. Корабль оказался на дне огромного облачного амфитеатра, поднимающегося от поверхности моря до космических высот, – то был глаз урагана. При полном безветрии волны громоздились вокруг корабля. Пронизанные светом, они напоминали подвижные горы, отлитые из зелёного стекла. Рядом, менее чем в миле от «Громобоя», среди волн погибала трёхмачтовая шхуна. Ветер сорвал с неё паруса, от сломанных мачт остались жалкие огрызки. Пользуясь затишьем, экипаж пытался поставить штормовой парус на остатках грот-мачты, и в какой-то момент им это удалось. Но шхуна провалилась в низину средь волн и больше не показалась.

– Проломило люки, – сказал Куртов и перекрестился. – Господи, прими души рабов своих.

Стена облаков надвинулась, закрыла горизонт, и ураган заревел с новой силой. Капер провалился в ущелье между валов, черпнул носом. Волна ударила в рубку с мощью курьерского поезда. Уже повреждённое осколками бронестекло не выдержало и вылетело. Сейчас же внутрь рубки, сбивая людей, хлынула вода. Замигали плафоны, залитая водой консоль радара сыпанула искрами, и экран погас. В рубке ревел ураган, ледяная вода плескалась под ногами, водопадом стекала вниз по трапу. Но выбитое окно закрыли щитом из фанеры, штурман развернул на столе спасённую от потопа карту. Неисправным оставался радар.

– Всё, мёртв окончательно! – заявил радиометрист и указал на тёмную тарелку экрана.

Тарновский глянул на матроса и подумал о том, что «Громобою» нужен новый радиометрист. Тот дурковатый парень, что тыкал сейчас пальцем в экран, при малейшей проблеме требовал сервисную службу. Ага, на широту Парасельских островов, так она и прискачет! В рубку поднялся Артём Цепов, радист «Громобоя», высокий, нескладный, с коротко стриженными русыми волосами и прямым, как форштевень, носом. Парень глянул на истекающую морской водой консоль радара.

– Попробую починить.

Цепов открыл дверцу под консолью и залез внутрь чуть ли не с головой. Вынутые детали он предусмотрительно складывал в жестяную коробку из-под чая, которую тут же закрывал – так детали не придётся ловить по всей рубке. Тарновский про себя отметил, что с радистом ему повезло настолько же, насколько не повезло с радиометристом. Артём появился на «Громобое» месяц назад, когда капер стоял в бухте Улисс у руин эллинга и готовился к своему крайнему рейду. Радист был одет в выцветшую футболку и камуфляжные штаны, за спиной у новоприбывшего висел солдатский вещмешок и старое ружьё-бюксфлинт с гладким и нарезным стволами. Этот бюксфлинт и содержимое вещмешка составляли всё имущество парня. Радист не имел при себе ни паспорта, ни трудовой книжки, но зато Цепов предъявил рекомендательное письмо от капитана Никонова. На своей шхуне Никонов впервые после войны пересёк Тихий океан по диагонали и высадился на чилийском побережье, став столь же знаменитым в Дальневосточной Республике, как в своё время Льюис и Кларк в США. Рекомендации Никонова открывали любые двери, потому Артёма Цепова без лишних проволочек зачислили в команду «Громобоя». И не прогадали.

– Включайте! – Артём вылез из-под консоли и закрыл дверцу.

Экран радара вспыхнул тусклым зеленоватым светом, белая полоска побежала по кругу, очерчивая знакомую линию побережья Приморского края. Вдруг Тарновский обнаружил, что не чувствует подошвами привычную вибрацию дизеля. Рулевой растерянно глянул на капитана:

– Не слушается руля!

Тарновский рванул трубку телефона.

– Машина, мать вашу! Что с дизелем?

Из машинного отделения в рубку поднялся сам Адольф Дрейзер, красноглазый альбинос с волосами, как синтетическая рыболовная леска, и с несмываемой чернотой в трещинах заскорузлой кожи на руках. Механик не любил яркий свет и человеческое общество, предпочитая общение с выверенной механикой клапанов, дросселей и шестерён. Ненадёжная химия человеческих отношений была выше понимания альбиноса. Люди тоже не жаловали Дрейзера. Даже мотористы предпочитали держаться подальше от странноватого начальника, хотя за всё время работы на капере стармех не влепил ни одной оплеухи и даже не матюкнулся. Но только Дрейзер мог совладать с двигательной установкой «Громобоя», в которой вместо одного штатного дизеля инженеры Уссурийской верфи спарили два совершенно разнородных агрегата, один из которых сняли с довоенного корвета, а второй сделали «на коленке» в Арсеньевске, в цехах бывшего вертолётного завода. Регламент запуска дизелей напоминал языческий обряд, а включение этой химеры дизельпанка через редуктор на общий вал был сродни дьявольской литургии. Но на максимальных оборотах спарка из двух дизелей выдавала такую мощность, что капер чуть ли не глиссировал на волнах, оставляя позади сторожевые корабли Сибирской флотилии.

– Сломался масляный насос, – доложил Дрейзер. – Без него дизель проработает минут десять, не больше.

– Переходи на резервный! – потребовал капитан.

– Это и был резервный. Основной убился в бою. Мы чиним насос. Не подгоняйте нас, и мы всё сделаем.

– Сколько вам нужно времени?

– Сутки.

В рубке кто-то чертыхнулся, капитан непроизвольно сжал кулаки.

– Нас выбросит на камни раньше, чем через сутки, – сказал он. – Можно исправить насос быстрее?

– Нет.

В рубке повисло молчание, тяжёлое, как свинцовая дробь. Моряки понимали: неуправляемый и лишённый хода капер даже до прибрежных скал может не доплыть. Его развернёт бортом к волне и… Пример погибшей шхуны был слишком выразителен.

– Прикажете подать сигнал бедствия? – спросил Артём.

Тарновский даже не глянул на радиста. Передать в эфир можно что угодно, но ни один буксир не выйдет из порта в такую погоду.

– Поднять паруса! – приказал капитан.

– Что? – многим показалось, что они ослышались. «Громобой» никогда, даже в горячечных снах своего создателя, не ходил под парусами.

– Ставить паруса из брезента! – рявкнул капитан. – Что стоим?! Работаем, мать вашу! Боцмана ко мне!

Не могло быть и речи о том, чтобы оснащать самодельные паруса на палубе, – ветер вырвет из рук и унесёт. Свёрнутый в длинную колбасу брезент внесли в столовую. Там, в тесноте и толкотне, в тусклом аварийном освещении моряки бестолково вязали верёвки-шкоты к углам жёсткого полотнища.

– Не так! Пусти, бля! – рявкнул Твердохлеб и рванулся к парусу. Моряки отшатнулись, недостаточно расторопный юнга получил затрещину и отлетел к переборке. Боцман преломил сжатый в руках брезент о колено и с одного маха захлестнул узел-щегол. – Так вязать!

Оснащённый и скомканный парус понесли на палубу, в проход между надстройкой и фальшбортом. Накатила волна, моряки упёрлись, заклинились в узком проходе руками и ногами, но парус удержали. Бегом, чтобы успеть до следующего вала, потащили к мачте.

– Артём! – боцман ревел во всю глотку, чтобы радист расслышал его сквозь шторм. – Ты у нас самый ядрён-акробат. Лезь на мачту и захлестни трос наверху!

Наверху у лебёдочных блоков ветер такой, что дышать можно, только прижавшись ртом к холодному стволу мачты. Стальные скобы скользкие от воды, корабль тяжко раскачивается на волнах, грозя стряхнуть человека-муравья со скоб-трапа, а самих волн сверху даже не видно – сплошная пена, кипящая у бортов. Артём с третьей попытки, едва не сорвавшись, захлестнул трос вокруг мачты и полез вниз.

– Взялись! – рявкнул боцман, и все разом ухватились за трос. – Тяни!

Парус втянули наверх, и он раскрылся с хлопком, подобным пушечному выстрелу. Три угла квадратного брезентового полотнища крепились к мачте и кнехтам на палубе, четвёртый угол свободно стелился по ветру. По сравнению с махиной «Громобоя» парус казался носовым платком, корабль по-прежнему несло к побережью. Но капер стал управляем и больше не норовил развернуться бортом к волне.

– Идём в бухту Калипсо, – решил Тарновский. – Повезёт – спасёмся, нет – разобьёмся о скалы.

Бухта Калипсо своим названием напоминала о романтической эпохе, когда пароходы Российского императорского флота, шаткие и неповоротливые, закрашивали последние белые пятна на земном шаре:

– Мичман Вальронд, как вы назовёте эту бухту? – спрашивал капитан зелёного мичманёнка.

– Бухта Калипсо.

– Гм? Калипсо! Нашим мужикам-поселенцам это название ничего не скажет, но пусть будет Калипсо.

В глубине бухты, в тысяча восемьсот каком-то мохнатом году, угнездилось село из полутора сотен изб при церкви, рыбоконсервном заводике и причале для десятка кавасаки. Огни села показались в пятом часу утра. За дождевой пеленой сигнальщики «Громобоя» различили силуэты сопок и скалистый мыс, защищающий вход в бухту. Капер понёсся вдоль мыса, прибой кипел у самого борта.

– Проходим! Проходим! – заорал сигнальщик.

Удар был такой силы, что все, кто находился в рубке, полетели вперёд. Подводная скала вспорола днище «Громобоя», как нож консервную банку. Застонала обшивка, волна приподняла капер и продвинула на метр вперёд, ещё крепче засадив на рифе.

– Приехали! – Тарновский первый вскочил на ноги, бросился на крыло мостика.

Ураган стихал, и на палубе можно было стоять, не опасаясь, что ветер подхватит и унесёт в темноту. Обрывистый берег находился совсем рядом, почти рукой подать до перекрученных ветрами кедров. Но между берегом и кораблём бурлил прибой, грозя размазать по скалам любого, кто угодит в кипящее месиво. Волны свинцовыми горами набегали на капер, их удары в корму отзывались стонами и скрежетами в пробитом корпусе. Каждый вал мог столкнуть корабль со скалы на фарватер, где морское дно обрывалось вниз сразу на двадцать метров.

– Будем делать воздушную переправу, – решил капитан.

Для устройства воздушной переправы требовалось передать на берег тонкий линь и с его помощью протянуть канат, способный выдержать брезентовую корзину с людьми. На воду спустили «зодиак» – маленькую надувную лодчонку с жёстким днищем и навесным мотором. За румпель взялся боцман. Он учился морскому делу на зверобойных ботах, добывавших тюленей во льдах Охотского моря, и виртуозно управлял любыми лодками. Матрос, посаженый в «зодиак» вместе с боцманом, следил, чтобы разматывающийся с вьюшки линь не попал под винт.

«Зодиак» пошёл по ветру вдоль линии прибоя и нацелился на крохотный пляж, окружённый скалами со всех сторон. Улучив момент, боцман дал полный газ, рассчитывая вылететь на галечную полоску на гребне волны. Все в рубке затаили дыхание. Высокая волна закрыла крохотную лодку от людей на капере, а когда она схлынула, луч прожектора осветил ребристое днище перевёрнутого «зодиака» и головы моряков в кипящей воде. Оба неуклюже гребли к берегу. Никто не заметил, как в рубку поднялась Маша.

– Разрешите, я попробую!

Она плавала, как тюлень, и не боялась холода. Если кто с «Громобоя» и мог выдержать заплыв в ледяной воде, то только Маша с её особенной физиологией.