«Тихая» Одесса

Обсуждалось решение губкома партии об организации обоза для борьбы с голодом. Служащие трамвайного парка, тележники и водители конок считали, что губком надо поддержать. Но они были в меньшинстве. Биндюжникам решение губкома пришлось не по вкусу. Расставаться с лошадьми и подводами, а тем более идти в обоз, им не улыбалось.

К тому моменту, когда Алексей и Пашка явились на митинг, положение уже определилось. Только что ушел со сцены дружно освистанный оратор, который пытался доказать, что губком затеял нужное дело. Его место на трибуне занял бородатый детина в брезентовой куртке.

– Говорить будет Ефим Паперник! – огласил один из членов президиума, исполнявший обязанности председателя.

– Скажите на милость, что он меня агитирует? – негромко начал Ефим Паперник. – Что он меня агитирует, я спрашиваю? – продолжал он несколько громче. И вдруг долбанул кулаком по пюпитру: – У меня дома пять ртов! Я поеду куда-то к черту на кулички, а они будут сидеть и щелкать голодными зубами? Кто их пожалеет? Ты их пожалеешь, агитатор?! Что у тебя есть? Твои тощие руки и ноги? Так они не станут есть твоих рук и ног! Им нужен кусок хлеба, вот что им нужно!

Биндюжники сочувственно зашумели.

– И вообще, кто такой Семка Бриль? – продолжал Паперник. – Что он может понимать в извозе! Он же тачечник, сам себе лошадь! Он поел, и, значит, его лошадь поела. У него голова не болит за сено, за сбрую, за деготь, за черт его знает что! Где это все достать? Советская власть даст? Дулю она мне даст! Свое клади, кровное, что я, может, годами наживал. А какая благодарность? Что я с этого буду иметь? Обратно дулю! Если у меня когда-то была несчастная пара битюгов, так я уже для Советской власти частник и буржуй! – Все больше распаляясь, Паперник сорвал картуз с лохматой головы. – А какой я буржуй?! Кто мне сундуки набивал? Что у меня есть – все мое, потом добытое! Если я для Советской власти буржуй, так на черта мне сдалась такая власть? И чтобы я для нее в обоз шел?! На вот! – Паперник выставил залу сложенные кукишем двухфунтовые кулаки. – Нехай без меня проживут! – и, плюнув, ушел со сцены.

В поднявшейся затем буре особенно усердствовали горластые молодчики, которые напомнили Алексею Петю Цацу. Папернику кричали:

– Правильна-а! …

– Долой! …

– Хай сами возы тягають! …

И значительно реже и слабее пробивались крики из конца зала:

– Буржуй ты и есть!

– Проживем, не волнуйся! …

Когда немного поутихло, председательствующий выкрикнул, что слово имеет «представитель гужевого транспорта» Фома Костыльчук.

На сцену взобрался вертлявый человечек в коротком пиджаке с закругленными полами. По виду этот «представитель гужевого транспорта» не имел ничего общего с другими биндюжниками. Лицо у него было обрюзгшее, бледно-розовое от пьянства, волосы зализаны на косой пробор, вместо галстука болтался на шее мятый засаленный бантик.

– Я хочу сказать за свободу, – заговорил он сипло, с надрывом, ударяя себя в грудь кончиками пальцев. – Кругом все уши пробуравили – свобода, свобода! А где она есть, та свобода? Пусть мне кто-нибудь объяснит, где она ховается в Одессе? Давайте рассуждать как соображающие люди. Говорят, царский режим давил нам на горло. Что верно, то верно. Но зато что мы имели? Мы имели в Одессе пароходы со всего мира. В порту было тесно, как на Привозе в базарный день. Бананы, персики, турецкий табак… – Фома Костыльчук загибал пальцы на руке, – Маслины – хоть завались, за муку и масло я уже не говорю! … Что? Не каждый мог? А я разве говорю, что каждый мог? Каждый, конечно, не мог, А биндюжники могли! Что на возу, то и домой везу. Или не так? Что тебе стоило схоронить пару кило апельсинчиков, например, если их у тебя на подводе полсотни ящиков? А теперь? Смотрите сюда: шо ни день – подай телегу, подай битюга, подай то, подай се… Так где же, спрашивается, свобода? Ежели я хочу жить, как мне нравится, при чем тут чека? Ведь теперь некоторые приличные люди не могут высунуть кос на улицу: их сразу заметут! … – Фома Костыльчук в большом волнении достал из кармашка платок и отер пот со лба.

Повадки этого субъекта, его бегающий взгляд, воровские словечки, зализанный пробор – все выдавало в нем одного из тех, кого скрывали в своих зловещих утробах молдаванские притоны. И, несмотря на это, каждое его слово падало в толпу, как пылающая головня в сухой хворост.

– Вот я и говорю: пусть, кому нравится, идет себе в обоз, а я, извиняюсь, не сумасшедший! – энергично повертев ладонью перед носом, «представитель гужевого транспорта» закончил свое выступление.

Кто что кричал, понять было невозможно. Выступать полезло сразу несколько человек. Члены президиума повскакали с мест, пытаясь навести порядок на сцене. Председательствующий широко разевал рот и за неимением колокольчика стучал кулаком по столу, но ни голоса его, ни стука не было слышно…

«Разгулялась, контра… – думал Алексей, стискивая зубы. – Слабину почуяли! … И наших никого, черт знает что такое! …»

– Пойдем, Павел, ну их к дьяволу! – сказал он, вставая.

– Ой, погодите, дядь Леш! – взмолился Пашка. – Интересно же!

Алексей взял его за руку с намерением увести и в этот момент увидел чекистов…

Вернее, сначала он услышал их.

Двое парней в гимнастерках и при оружии вытащили из-за кулис широкую дощатую дверцу, снятую, очевидно, с какой-нибудь театральной кладовой, поставили ее на попа и с размаху грохнули об пол. Резкий, как выстрел, хлопок покрыл все звуки, пыль тучей взвихрилась над подмостками. В зале на миг воцарилась оторопелая тишина. Не давая биндюжникам опомниться, один из чекистов— молодой ладный паренек – выскочил на середину сцены:

– А ну, тихо! Чего расходились? Митинг у вас тут или чертов шабаш?! Гвалт устроили на всю Одессу, в Балте, должно, слыхать! …

Придя в себя от неожиданности, биндюжники снова загалдели, но теперь шум стал какой-то разрозненный, неуверенный.

При виде чекистов первыми угомонились горластые «приятели Пети Цацы». Некоторые стали даже пробираться к выходу, но, встретив там какое-то препятствие, снова замешались в толпе. Ораторы растеряли боевой задор и поспешно убрались в зал. Шум начал быстро опадать, как опадает парус, потерявший ветер.

– Очистить проход! – командовал чекист со сцены. – Кто там на полу расселся? Кресел, что ли, не хватает? Эй, в углу, предлагаю соблюдать революционный порядок! Тихо, вам говорят! …

Чтобы лучше видеть, Алексей крепко притиснул Пашку к барьеру, но тот даже не заметил этого.

– Внимание! – объявил чекист. – Сейчас будет выступать председатель Одесской чрезвычайной комиссии по борьбе с контрреволюцией и саботажем товарищ Немцов! Ша! Чтоб было тихо!

На этот раз предупреждение было излишним: фамилия председателя ОГЧК, назначенного в Одессу самим Дзержинским, подействовала сильнее, чем удар доской об пол. В проходе между креслами четко раздались его шаги.

Немцов вышел на сцену. Он снял с головы серую фуражку с лаковым козырьком и, оглядывая зал, разгреб пальцами густые рыжеватые волосы. Вытягивая шеи, биндюжники во все глаза разглядывали этого чекиста, грозная и шумная слава которого облетела всю Одесщину. А он стоял на возвышении, слегка расставив кривые и крепкие ноги старого кавалериста. На впалых его щеках темнели твердые морщины. Волосы уже изрядно поблекли на висках. Поверх защитного цвета гимнастерки на тонком ремешке висел револьвер.

– Уважаемые товарищи и граждане! – произнес он спокойным глуховатым баском. – Я тут немного послушал и должен прямо сказать: не то говорят. Совсем не то! Сюда пробрались некоторые субъекты, которые не в ладах с Советской властью. Они, видимо, решили, что у чека руки не дойдут до вашего митинга, контрреволюцию стали пороть. Но они ошиблись! Чекисты обязаны видеть все и все замечать не хуже, чем Патэ-журнал[2 - Патэ-журнал – французская кинохроника. На ее рекламных афишах писалось: «Патэ-журнал все видит, все знает»] – Из-под бровей чекиста выскользнула и моментально спряталась улыбка. – И этих господ мы хорошо знаем. Вот, к примеру, Фома Костыльчук. Известная личность! Кличка у него Гнилой. Гнилой отроду не брал вожжей в руки. Папаша его – другое дело. Папаша до революции большой извоз содержал, чуть не двадцать битюгов. И между прочим, вы же сами, товарищи, на него работали. Или не так? Есть тут кто-нибудь, кто знал папашу Костыльчука?

– Я знал! – откликнулись из зала.

– Как не знать?! Два года ишачил! … – Послышались еще голоса.

– Вот видите! – Немцов поднял палец. – Теперь вопрос: где у вас соображение? Сынок старого хапуги распинается против Советской власти, а вы и уши развесили. А почему он распинается? Кто за ним стоит? Вы о том думали? А стоит подумать и хорошенько разобраться!

Немцов заговорил о трудностях, переживаемых страной. В городах разруха. Заводы стоят. На огромные пространства республики обрушилась засуха – враг пострашнее Антанты и белых генералов. В результате— голод… Всем этим хочет воспользоваться мировая контрреволюция, чтобы задавить народную власть. В одной Одессе за последние полтора месяца раскрыто три крупных белогвардейских заговора. Из белой Польши, где сейчас прижился сам головной атаман Петлюра, тянутся через границу его верные эмиссары. Задача их известна: организовать на Украине широкую сеть политических банд, чтобы по сигналу из-за кордона поднять мятеж против Советской власти. На кого могут рассчитывать петлюровцы? Народ их, не поддержит. Честным людям надоело воевать, их к земле тянет, хлеб растить. Остается белогвардейское подонье и уголовный бандитизм. А ведь, как известно, в Одессе дело с борьбой против бандитизма обстоит хуже, чем в других городах. Налетчиков здесь развелось больше, чем крыс в портовых лабазах. И между прочим, они уже давно интересуются извозом. Ничего удивительного: извозчики всегда были связаны с самым злачным местом в городе – с торговым портом. Не случайно, например, знаменитый Мишка Япончик был сыном извозопромышленника и на первых порах сам промышлял на битюге…

– А кто есть извозчики? – продолжал Немцов. – Такие же рабочие люди, как и все другие! Горе мыкали, в семь потов исходили для хозяина, вмертвую заливали водкой постылую жизнь. Или, может быть, я ошибаюсь? Может, вам и вправду Советская власть ни к чему? Может, вы соскучились по старому Костыльчуку?

Местрановцы отозвались коротким протестующим гулом.

Алексей чувствовал, что в настроении толпы наступает перелом. Стояла такая тишина, что, когда Немцов ненадолго замолкал, слышалось чье-то хриплое дыхание за столом президиума.

Неприметно и настойчиво председатель ОГЧК поворачивал разговор на главный вопрос митинга.

– Глядите, как вам запачкали мозги эти типы. Вы уже перестали видеть, что вокруг творится. Слыханное ли дело: в Одессе помирают ребятишки! Не от кори, не от скарлатины или еще какой дитячей хворости – от голода помирают! Беженцы из голодных районов тащат их с собою в Одессу. Нашли куда тащить! Но будь я проклят, если я их не понимаю! Они же думают: Одесса – большой город, в нем много рабочего класса, он не даст помереть их детям! Что же получается? Вы, одесский рабочий класс, отказываете в помощи таким же трудовым людям! Сами вы до этого додумались или нет? Ну, вот ты скажи! – Он ткнул пальцем в курносого молодого биндюжника, сидевшего в первом ряду. – Скажи мне, сам ты решил откреститься от обоза или тебе кто посоветовал?

Парень растерянно пробормотал:

– А я-то что? … Один, что ли? … Я – как люди скажут…

– Как скажут! – повторил Немцов. – А кто скажет?! Он, что ли? Или он? … Нет, брат, они тебе этого не посоветуют! Они такие же рабочие, как и ты! А подбивает вас на саботаж всякая уголовная шушера, вроде Гнилого Фомки! Вот откуда все идет! Бывшие богатейчики, недобитые мироеды, на кого у Петлюры главная ставка, – вот кто вам мозги крутит! Не поверю я, чтобы рабочий человек отказал в помощи другому рабочему человеку!

– А ить верно! – пробасил кто-то. – Шнырют тут всякие! …

– Правильно говорит! Чего уж. Мы вроде бараны…

– Я-то с самого начала…

Немцов поднял руку…