Золотая хозяйка Липовой горы

Во время последней встречи с человеком из Москвы я не на шутку встревожился, потому что действительно ездил в Пушкинский музей. В самом начале апреля – а именно 8-го числа. Снова эта дата!

В тот день я оказался в столице проездом, полдня не знал, чем себя занять. В метро увидел афишу об открытии выставки «Младшие Брейгели» и почему-то страстно захотел её посетить (хотя никогда не считал себя поклонником живописи). Добрался на метро до станции «Площадь революции» и от Красной площади по Моховой пошагал в сторону Волхонки.

Выставка располагалась в небольшом закутке Пушкинского музея, на задворках Греческого дворика. Когда я проходил мимо копий покалеченных временем древних скульптур, по коже пробежал холодок, я поёжился. И это же чувство заставило меня притормозить на обратном пути. Наитие? Может быть. Копии фрагментов восточного и западного фронтонов Парфенона, Афина из Веллетри, Афродита «в садах», «Раненая амазонка», Аполлон из Тибра, Афина Лемния…

Я уже понимал, что именно ищу. В принципе, я уже давно созрел для этого свидания. Чего бы ради тогда повсюду носил с собой обретённый по воле случая мраморный кусочек, позолоченный с одной стороны? (Он как будто бы прочитал мои мысли и начал источать тепло в правом кармане пиджака.)

Поднявшись на второй этаж, я пересёк колоннаду выставочного зала, повернул налево… Копия знакомой миллионам людей фигура безрукой богини находилась в зале «Греческое искусство поздней классики и эллинизма». Сквозь окна в потолке на статую падал ровный свет весеннего дня, напитывая её особой притягательностью и ещё более выделяя на фоне тёмных стен.

Моё сердце колотилось, как перед первым свиданием. Чтобы успокоиться, я неспешно прошёлся по залу, постоял у копии Ники Самофракийской и лишь потом приблизился к заветной цели. Табличка на постаменте гласила: «Афродита, или, как её часто называют, «Венера Милосская» – наиболее известный вариант типа Афродиты, где она представлена обнажённой, с задрапированной в гиматий нижней частью тела. Тип этот восходит к классике IV в. до н.э., но спиралевидный поворот, перпендикулярно направленные движения и резкая граница между обнажённым телом и драпировкой принадлежат эллинизму. Обнажённый торс Афродиты выполнен из одного блока мрамора и, как в гнездо, вставлен в блок со складками – приём, также характерный для эллинистической скульптуры. Руки статуи утрачены…»

Захотелось сделать это: достать кусок мрамора из кармана и приложить его к левому плечу статуи. Я догадывался, что в одну из выемок камень встанет как деталь пазла – легко и свободно! Но постамент статуи был не меньше метра, до левого плеча Афродиты было не дотянуться и не допрыгнуть. Ну и, конечно, не стоило привлекать к себе внимания.

Я отошёл и присел неподалёку на скамейку.

Глеб Успенский побывал в столице Франции в 1872 году. Вот как он описывал свои ощущения: «Что-то, чего я понять не мог, дунуло в глубину моего скомканного, искалеченного, измученного существа и выпрямило меня, мурашками оживающего тела пробежало там, где уже, казалось, не было чувствительности, заставило всего «хрустнуть» именно так, когда человек растёт, заставило также бодро проснуться, не ощущая даже признаков недавнего сна, и наполнило расширившуюся грудь, весь выросший организм свежестью и светом».

И меня не переставало будоражить от чувства близости с копией великой скульптуры. Вот только переживания были иного плана, чем у Успенского: я вот-вот мог получить подтверждение своим фантастичным предположениям!

В конце концов я понял, что нужно сделать: достал из портфеля планшетник, сфотографировал обломанное плечо (приходилось вставать на цыпочки и тянуться вверх). От таких упражнений рубашка вылезла из-под ремня, лицо покрылось потом, словно от тяжёлой физической работы. Обернулся на смотрительницу музея: взгляд пожилой женщины сделался суров. Поинтересовавшись, где туалет, я ринулся на первый этаж.

И уже там, запершись в кабинке, вынул камень из кармана. На планшетнике выбрал снимок левого плеча с наиболее удачного ракурса, приблизил его и приложил мрамор к экрану. Хотя одна сравниваемая часть была объёмной, а другая плоской, рваные края сколов совпали.

Пальцы стали непослушными, словно и сами окаменели. Атмосфера стала наполняться чем-то густым и тревожным, словно воздух перед грозой. Надо было срочно убираться из музея. На Волхонке оторваться от праздной публики и от тревоги, нырнуть в метро и уйти на глубину вокзала. И уже из купе поезда отправить самому себе на почтовый ящик фотографии, сделанные в музее.

В начале двухтысячных я обзавёлся металлоискателем. К этому меня подтолкнул разговор с одним дедком: как-то засиделся с ним у костра на берегу реки. Дед слыл не особо общительным, особенно когда дело касалось мест и секретов охоты или рыбалки. Но меня интересовало житьё-бытьё деревни Шаймуры, которая раньше располагалась на этих землях. Среди прочего он поведал слышанную ещё от своей бабки историю о том, что её муж закопал где-то на огороде свои накопления, перед тем как сгинуть в боях. «Так, поди, и покоятся лобанчики где-то на усадьбе», – кивнул тогда дед и подробно объяснил, где она находилась.

Металлоискатель оказался с весьма простенькими возможностями – мог обнаруживать металл на глубине не более десяти сантиметров. По сути, таким только по пляжу искать обронённые монеты или ювелирные украшения. Но главным разочарованием лузера-кладоискателя стало то, что прибор звенел от любого металла.

Первое же посещение урочища Шаймуры подтвердило самые худшие предположения: лобанчики, так в старину называли золотые монеты с изображением монаршей головы – «лба», мне не улыбались. Сигналы шли от гвоздей и гвоздиков, кусков железной проволоки, подков, молотков, топоров, обломков кос и ещё каких-то инструментов. Изредка радовал царский медяк конца девятнадцатого или начала двадцатого века. Дореволюционный культурный слой был основательно перемешан с советским: гайки, болты, детали допотопной техники, алюминиевые пробки-кепочки от бутылок, крышки от банок, консервные жестянки, пуговицы, кнопки… К концу дня поисков моё «эльдорадо» представляло интерес в основном лишь для базы вторчермета.

Ещё один день в качестве добытчика металлолома я выдержал, но на большее меня не хватило. Прибор долго пылился на антресолях в прихожей. Но репутация «кладоискателя» за мной укрепилась прочно.

«Чёрных копателей» в наших краях с каждым годом становилось всё больше. Надежда на фарт приводила в движение массы людей, как во времена «золотых лихорадок». Вот и у Николая Журавлёва (по прозвищу Журавель – а какое ещё может быть прозвище у человека с подобной фамилией?) что-то такое проснулось. Бывший милиционер был не намного старше меня, но уже на пенсии. В начале прошлого лета он заявился в редакцию:

– Жора, у тебя, я слышал, миноискатель есть, не дашь на время? – Журавель практически без предисловий перешёл к делу. – С меня простава, само собой!

Как и все неофиты, он был настроен решительно.

Сам Журавель был мужичком среднего роста, черноволосым, с резкими движениями. Говорил, что внешность ему передалась от его прадеда-грека, и, похоже, не выдумывал: резко очерченные линии лица, высокие скулы и выдающийся нос, как у персонажа фильмов про мафиози.

Тогда только-только сошёл снег. Самое время для поисков: травы ещё нет, катушка прижимается ближе к поверхности, и сигнал проникает глубже.

Журавель забрал прибор и объявился в мае – вопреки моим ожиданиям, продолжая излучать решительный настрой. На мой редакционный стол лёг позвякивающий газетный свёрток. В нём оказалось оружие: два кинжала, сломанный пополам меч с бронзовой гардой, покрытой патиной, четыре наконечника стрел и один – копья.

Оказалось, железо – с труднодоступной горы Липовой. Журавель сплавился туда на резиновой лодке.

Находки даже на первый взгляд были интересные и относились ко времени как минимум Ермака и хана Кучума, когда на уральской земле обитали её исконные хозяева – народ манси (или вогулы). Особенно меня заинтересовал нож: обоюдоострый с двумя кровостоками клинок длиной с четверть. Он хоть и был ржавым, но без глубоких каверн.

Я сказал, что находку нужно бы показать специалистам.

Через пару недель Алексей Языков, кандидат исторических наук, сотрудник Уральского института истории и археологии ошарашил меня своим вердиктом:

– Судя по всему, это четвёртый – седьмой век, эпоха Великого переселения народов. Слыхали?

– Немного. Варвары, падение Римской империи и всё такое… А как это оружие могло оказаться на берегу Сильвы?

– Все версии только на уровне предположений. Определённо лишь то, что им владели угры. Скорее всего, это было так называемое вихревое заселение: сначала из Приуралья проникли через земли современной Башкирии в Прикамье, но, столкнувшись там с мощным противостоянием местных племён, были вынуждены отступить. Один из этих путей был водным: поднялись от Камы сначала по Чусовой, потом по её притоку – Сильве.

Но могут быть и другие варианты. Например, что это племя угров, которое возвращается в родные края из набега в составе полчищ гуннов на Европу. Внести ясность могли бы археологические раскопки на месте находки. На территории региона это первый такого рода клад оружия. Так что поздравляю!

Журавля, конечно, интересовала цена находки. Но Языков констатировал: чтобы подтвердить возраст железок, потребуются дорогие исследования вроде металлографии. И даже после них коллекционера отыскать будет сложно.

Но слова историка нисколько не расстроили Журавля. Он услышал главное: клад – единственный в своём роде, оружию порядка полутора тысяч лет. Как всё это могло ничего не стоить? Что понимает в этом какой-то ботан, пусть и кандидат наук? Ещё большую надежду в товарища вселила моя статья «Оружейный клад древних угров», опубликованная в газете.

Правда, в ней я заменил название горы с Липовой на Берёзовую, так как предполагал, что после публикации сыщутся охотники порыться в фартовом месте. Этого мне сразу, уж не знаю почему, не хотелось.

Журавель же мыкался со своей находкой по различным коллекционерам и антикварам, в качестве «сертификата» подлинности предъявляя эти публикации, в которых было приведено мнение Языкова. Но газеты на такого рода людей не способны произвести впечатления, они были готовы доверять лишь своим глазам, официальным бумагам и чутью.

– Отдай ты всё в местный музей, – советовал я Журавлю. – Денег всё равно не выручишь, во всяком случае, серьёзных, а так хоть имя своё увековечишь. Создадут экспозицию, многие годы люди будут ходить, удивляться, качать головами, цокать языками… И всё благодаря кому? Николаю Журавлёву! А?

– Эх, не знаю, – Журавель терял свой предпринимательский пыл, но не сдавался.

Потом на пару месяцев он пропал: не звонил, не появлялся. Я уж было подумал, что удалось-таки продать оружие. А таится, потому что опасается, как бы делиться не пришлось – долю попрошу. Потом узнал, что Журавля убили. Лучший друг ткнул по пьянке кухонным ножом. Я в это время находился в командировке, так что и на похоронах не побывал.

Жена Журавлёва позвонила сама.

– Георгий, тут такое дело. Николай в больнице бредил, пока не отключился. Повторял всё время: «Клад Жорику отдай». Клад-то, наверное, железки, с которыми он всё носился как с писаной торбой. Так приди, забери.

Уговаривать меня не пришлось. В тот же вечер я был у вдовы. Марьяна провела меня в «кандейку» – сарайчик рядом с гаражом, где Николай оборудовал мастерскую с верстаком. На нём и было выложено оружие. Сразу бросилось в глаза, что один кинжал, больше похожий на короткий меч, Журавель всё-таки попытался переделать, но то ли не смог, то ли у него времени уже не хватило. Клинок блестел. Наждачный круг как будто полировал его, а не стачивал. Даже ржавчина кое-где сохранилась, скрытая кавернами. В составе клада не хватало одного трёхгранного наконечника стрелы, и у меча отсутствовала гарда.

Вдова не возражала против осмотра мастерской. Я порылся в выдвижных ящиках и в сундучке, где хранились инструменты, но недостающей части оружейного клада не нашёл.

– Дома в стенке есть коробка, он там разные бумаги да медали со значками держал, можно там ещё посмотреть, – предложила Журавлёва.

Мы прошли в дом.

Коробка хранила атрибуты славного милицейского прошлого старшины Журавлёва: медали за выслугу лет, удостоверения к ним, различные знаки и воинские значки ещё со срочной службы, кокарда советских времён… Взяв её в руки, чтобы поближе рассмотреть, я увидел на дне коробки небольшой камень. И замер.

Чтобы не выдать своего интереса, пришлось рассматривать и ощупывать его, не вынимая из коробки. Это был осколок мрамора размером со спичечный коробок, обработанный с одной стороны, как будто отбили край от какой-то округлой болванки. Скол был достаточно свежим, мрамор на нём явственно белел, а вот других сторон давным-давно не касался никакой инструмент: одна – тоже, скорее всего, скол, но древний, покрытый патиной, другая – слегка выпуклая обработанная поверхность со следами рыжего металла.

Меня словно кольнуло током, едва я его коснулся. А взяв его, уже был не в силах положить обратно. Не спеша стал складывать регалии обратно, прижимая камешек большим пальцем к ладони. Покончив с этим, уже вставая, словно бы невзначай уронил коробку с дивана на пол. Содержимое рассыпалось по ковру. Вдова охнула, я тут же кинулся собирать всё обратно, успев спрятать осколок мрамора в карман брюк.

Оружейный клад Журавлёва я отнёс в музей истории Шаринского района, помог с информацией для стенда. А вот кусочек мрамора оставил себе. Не могу объяснить, почему я не отдал его историкам. С того момента, как он попал в мои руки, мне хотелось хранить и оберегать его как настоящее сокровище, никому не рассказывая о нём. Казалось, что в нём содержится какая-то невероятная и удивительная тайна.

Впрочем, тайна в нём действительно содержалась. «Рыжее» на мраморе оказалось следами позолоты – и определил я это самостоятельно (пригодился богатый опыт, полученный в 90-х). Самый простой тест йодом и ляписом: если их нанести на «золото для дураков», то оба оставляют коричневый след. На истинном золоте маркеры белели.

10 августа 2017 года