Граффити

– Буду ждать, – сказала секретарша.

Из кабинета высунулся Макарычев, сердито сверкнул глазами на Саморядова:

– Ты еще здесь?

– Уже нет, – сказал Саморядов, отходя от ресепшена.

– Юлия Семеновна, зайди ко мне, – сказал Макарычев и исчез за дверью кабинета. Секретарша встала, переглянулась с Саморядовым. Он заговорщически подмигнул ей и вышел в коридор.

3

3—1

Коридор был длинный, сумрачный и унылый. А ведь когда-то в коридоре кипела жизнь, по нему сновали сотрудники. Тогда коридор смеялся, балагурил, жонглировал голосами. А теперь что? Теперь коридор молчит, как покойник. Ему уже не до смеха.

В курилке Саморядов потрещал с Марией Жучкиной, раздавшейся женщиной за сорок. На ней было очередное мешковатое неброское платье – балахон. Жучкина держала на отлете мундштук с тонкой сигаретой. Мария была похожа на даму серебряного века. Она пробавлялась заметками о спектаклях, концертах, выставках, фестивалях. Она любила селедку, сальные анекдоты и волосатых юнцов. Вот уже два года она жила с гитаристом. Это был угрюмый прыщеватый малый слегка за двадцать. Вместе со своей группой он совершал набеги на столицу, чесал по клубам, барам и пабам. И в этих же заведениях пропивал полученные за выступления деньги. Мария знала, что однажды, гитарист возьмет и не вернется, столица не отпустит его. Мария со страхом ждала этого «однажды». Но пока что он почему-то возвращался, ее хмурый блудный молодой человек

Между Саморядовым и Жучкиной ничего и никогда не было, и быть не могло. Она была не в его вкусе, а он не был мужчиной ее мечты. Они просто и давно дружили: перезванивались, обменивались новостями и сплетнями, иногда выпивали.

Жучкина пожаловалась на здоровье. А послезавтра у нее МРТ.

– Не было печали, – Саморядов сочувственно покачал головой.

– Сплошная веселуха, – сказала Жучкина. – А ты как?

– Тьфу-тьфу, – сказал Саморядов. Несмотря на то, что Саморядов выпивал и много курил, у него все еще было отменное здоровье. И все же тридцать два, это не двадцать три. Он грузнел, волосы седели и редели. Ему казалось, что он превращается в кого-то другого. Этот нахрапистый тип вытеснял Саморядова из его тела. Не ровен год и Саморядову тоже потребуется МРТ.

– А вдруг у меня что-нибудь… – Жучкина осеклась.

– Все будет нормально, – и отмахнулся и обнадежил Саморядов. Они помолчали, подымили, думая каждый о своем. «Может, хватит балду пинать?» – прозвучал в голове Саморядова голос главреда. Саморядов поморщился.

– У тебя зубы болят что ли? – заметила Жучкина.

– Может, ты знаешь какого-нибудь местного Бэнкса? – спросил Саморядов.

– Нет. А что?

– Да Макарычев… Вынь да положь ему статью о граффитчиках. – Саморядов вздохнул. – Раз Бэнкса нет, то придется его выдумать.

– Сочувствую, – сказала Жучкина и выпустила из ноздрей синеватый дымок. – Кстати, у меня есть лишний пригласительный на выставку Климта, – вспомнила она.

– Все что мне сейчас нужно, это выпить, – Саморядов многозначительно посмотрел на Жучкину. Она покачала головой.

– У меня встреча. К тому же я неважно себя чувствую.

– Мое дело предложить, – Саморядов бросил окурок в урну и ушел.

3—2

Саморядов заглянул в заваленную бумагами комнату. За ближним к двери столом с надстройкой ссутулился над бумагами Андрей Викторович Ищук Сорок один год, обрюзглое лицо, в слезящихся глазах грусть и обреченность. Лет 15 тому назад он пытался нахрапом покорить столицу. И обломался. Теперь Он разводил кроликов и искал истину в своем самогоне на горьких травах, который по вкусу напоминал абсент. Чем больше пьешь такое, тем трезвее становишься, и тем сильнее хочется отрезать себе ухо. Ищук оторвался от бумаг и, подняв лысеющую голову, кивнул Саморядову, который стоял, прислонившись к дверному косяку.

– Как насчет «Наживки»? – спросил Саморядов. Он имел в виду закусочную неподалеку от редакции. Глаза Андрея Викторовича радостно сверкнули и тут же погасли. Сработал внутренний надзиратель.

– Не могу, – Ищук вздохнул и с тоской покосился на рукопись заказной статьи, которую ему нужно было закончить. Саморядов поскреб подбородок.

– А если подумать?

– Не трави душу. – Ищук понурился над рукописью.

3—3

Уже в куртке Саморядов зашел в редакцию газеты бесплатных объявлений. На подоконниках, на полу у боковой стены пылились стопы старых телефонных справочников, рекламных проспектов. Несколько посетителей сидели за столиками, заполняя бланки объявлений. Один из них был немолодой мужчина в серой куртке с серым лицом, усыпанным серыми бородавками. Другой был сухопар. Его длинную шею обматывал клетчатый шарф.

За ресепшеном скучали две женщины за сорок и юная девушка, которая была дочерью Петровской Камиллы Николаевны, поджарой женщины с анимешным, мимишным голосом. Другая женщина была круглой и невысокой. Ее звали Никишина Анастасия Сергеевна. У нее был бархатный грудной голос. Однажды в редакцию позвонил какой-то тип и, услышав голос Никишиной, сказал, что с таким голосом ей надо работать в сексе по телефону. Каждый раз, когда Никишина рассказывала об этом, она колыхалась от бархатного округлого смеха. У Даши Петровской были большие выразительные глаза и бледное вытянутое лицо. Саморядов позвал ее в кафе неподалеку.

– Тебе надо лучше питаться. А то ты бледная, как поганка, – сказал Саморядов.

– Ну, спасибо за бледную поганку, – девушка надула губы, изображая обиду. Может, и вправду обиделась. Разве такую поймешь? У таких как она семь пятниц на неделе.

– Я же любя, – Саморядов улыбнулся.

– Я так и поняла, – сказала Даша.

Тут вклинилась Дашина мать. Она строила из себя девочку-подростка. Камилла Николаевна была в короткой джинсовой юбке, желтом свитере со смайликом на груди. Ее дочь пыталась выглядеть и вести себя как взрослая женщина. На Даше был строгий серый костюм. Мать и дочь словно поменялись ролями и прикидами. Мимишным голосом Камилла Николаевна потребовала, чтобы Саморядов проваливал. Саморядов взял бланк объявления и, облокотившись о ресепшн, что-то написал. Он придвинул бланк Даше. Даша взяла листок и вслух прочитала:

– Срочно требуется Бэнкс. Оплата по договоренности… Вы телефон не указали, – сказала Даша.

– Если Бэнкс захочет, он и так меня найдет, – сказал Саморядов.

– Что еще за Бэнкс? – Камилла Николаевна вырвала бланк из рук дочери, перечитала, хмуро посмотрела на Саморядова. Он улыбнулся. Она разорвала бланк. – Проваливай уже.

– Вот так всегда, – Саморядов вздохнул. Никишина заколыхалась от смеха. Саморядов вышел.

3—4

Когда он спускался по лестнице, его накрыл и окутал смутный страх, который уже невозможно было не замечать. Как же муторно на душе. Какой же он, Саморядов, неприкаянный. Он словно бы исполнял непонятную роль в непонятной пьесе. Человек в состоянии перманентной дезориентации. Такому только и остается, что переливать из пустого в порожнее, перебиваться разговорами ни о чем и с кем попало. Или искать доморощенного Бэнкса… Короче, надо напиться. Авось и отпустит тревога.

На площадке между третьим и вторым этажом из облупа на стене выглядывал глаз, нарисованный простым графитовым карандашом. Он косился на потолок. Остановившись, Саморядов посмотрел туда же, куда и графитовый глаз. Там не было ничего, кроме слегка колыхавшейся серой паутины. Саморядов посмотрел на стену и похолодел. Теперь графитовый глаз уставился прямо на него. В глотке пересохло, а в животе заурчало. «Не духовной жаждою томим», – подумал Саморядов. Он поспешил вниз, ощущая как в затылке ковыряется графитовый глаз.

В полутемном вестибюле сбоку припеку от выхода сидела за столиком вахтерша. Ираиде Викторовне Чинаровой было далеко за шестьдесят. Когда-то она работала секретаршей главреда. С той поры у нее остались темно-рыжие букли и яркий макияж. Она коротала время за переносным телевизором, перемежая детектив по НТВ с мелодрамой на втором. Она подозрительно из-под очков глянула на Саморядова.

– Не рано ли? – спросила она

– Обстоятельства, – он улыбнулся, подумав добродушно: «Ведьма старая». Вышел.

3—5

Снаружи подозрительно обнадеживала прохладная ясность. Взбалмошное мартовское солнце размывало и выбеливало голубизну небосвода. Из-за старого дома выплывали облачка. Казалось, что это комья снега отрывались от крыши и, обретя невесомость, поднимались в небо. «Среда, 13-е» – с усмешкой процедил Саморядов. Обходя лужи, Саморядов стал спускаться по Карлу Марксу. Время от времени ноги скользили и разъезжались. Наледь. Водостоки весело перестукивались между собой на языке перкуссий. Посредине проезжей части двое гаишников обмеряли дорожной рейкой колдобину, залитую лужей. Саморядов рассеянно поглядывал на проходивших мимо студенток и пытался забыть графитовый глаз. Но глаз как будто бы продолжал сверлить и расковыривать затылок. Какая же все-таки дребедень лезла в голову. Избавиться от нее можно было только одним способом – накатить.