Граффити

Взгляд то и дело натыкался на странные рисунки и надписи. На стенах размашисто и небрежно было начерчено «АКТ», «ШЛЕМ», нарисованы какие-то пиктограммы, которые могли обозначать все что угодно и в тоже время ничего. От всего этого стала раскалываться голова, заныло сердце, что-то колючее и щетинистое заскреблось в желудке. Надписи и рисунки тревожили и раздражали. Казалось, что они были перевоплощениями, вариациями и мутациями все того же графитового глаза. Улица оборачивалась одним сплошным облупом, из которого на Саморядова сыпались картинки. Высматривая их, Саморядов как будто бы сам себя накручивал. Ему нужен был хоть какой-нибудь повод, сорваться и обнулиться. Он загонял себя в тупик, выйти из которого можно было только через разливайку.

Но неужели только ему граффити встало поперек горла? Саморядов растерянно огляделся. У прохожих были отстраненные и непроницаемые лица. Прохожие сами себя не замечали, а уж картинки – тем более. А может быть, они не замечали граффити потому, что были тем же самым. Даром, что они сошли со стены и поспешили по своей плоской, впопыхах нарисованной жизни.

Из бокового кармана штанов Саморядов вынул смартфон и сфотографировал очередную надпись на стене. Буквы в слове «АКТ» были изображены как пляшущие мухоморы. Саморядов вспомнил составные головы Арчимбольдо. Девушка в куртке-балахоне, проходя мимо, с насмешливым недоумением взглянула на Саморядова. Саморядов подмигнул ей. Она презрительно фыркнула и прибавила шаг.

За Саморядовым увязалась лохматая дворняга. Она то забегала вперед, то отставала, то шла вровень, обнюхивая ноги Саморядова. На пересеченье улиц дворняга остановилась. Она перебежала дорогу по зебре и потрусила в сторону храма, который белел на фоне голубого неба. Саморядов направился в противоположную сторону, стал спускаться по Московской.

3—6

Между прочим Саморядов забрел в художественный салон. Переливчатый звон висящих над дверью трубочек возвестил о приходе Саморядова. Хозяйка салона окинула Саморядова настороженным взглядом. Он поздоровался. Она рассеянно кивнула ему и продолжила разговор с вероятным покупателем.

Небольшое помещение загромождали картины. Они теснились и пестрели на стенах. Заслоняя друг друга, они стояли на полу неровными рядами поперек стен и словно ожидали своей очереди. От лавины ярких красок, от нагромождения натюрмортов, пейзажей, портретов у Саморядова разбежались глаза, и еще сильнее разболелась голова. Он ощутил что-то вроде похмелья или пресыщения.

Между тем смуглая приземистая женщина с черными усиками над верхней губой вкрадчивым голосом рассказывала об одной из стоявших на полу картин. Пожилой обрюзглый человек, с лысой похожей на яйцо головой, с черным кожаным портфелем, смотрел сверху вниз на картину и снисходительно улыбался, топорща жидкие усы. Левый глаз прикрывало обвисшее веко. Отчего казалось, что человек с черным портфелем подмигивает изображенной на картине девушке, танцующей среди диковинных цветов. Небрежные размашистые мазки и серые прогалины холста создавали впечатление незавершенности, расхристанности. Казалось, что картину рисовали не кистью на холсте, а баллончиком краски на обшарпанной стене.

– Какая раскованность. Какая экспрессия. Какая яркая цветовая палитра. Неправда ли?

– Дышать нечем. Сплошной импрессионизм, – усмехнулся человек с портфелем.

Взгляд Саморядова споткнулся о картину, которая висела в дальнем углу между двумя унылыми натюрмортами. На картине были изображены два дома обнесенные хлипким забором. Из одного окна высовывалась женщина. В другом окне обедало семейство. А в окне верхнего этажа на веревке висел человек. Ноги и руки висящего человека были искривлены, как лапки насекомого. Наклонившись, Саморядов присмотрелся к висящему. Где-то он уже видел этого человека. Так это же он: Саморядов! Ему показалось, что ноги двойника дернулись, словно лапки насекомого. Огорошенный Саморядов тоже дернулся. По его спине насекомыми пробежали мурашки.

– А что-нибудь не такое раскованное? – спросил человек с тугим черным портфелем.

– Что-нибудь не такое раскованное, – задумалась женщина. Наклонившись, женщина перебрала череду картин на полу, выбрала из середины ряда какой-то натюрморт и поставила его впереди, заслонив танцующую девушку. Это была картина в стиле Жана-Батиста Шардена. Тщательно были прорисованы бутылки, ваза, пучок травы, расческа, перекидной календарь, квитанция об оплате, скатерть

– Это работа известного местного художника Гегидзе. Он недавно ушел из жизни, – сказала женщина.

– Совсем другой коленкор, – сказал человек. Портфель стал слегка покачиваться, словно стрелка на индикаторе какого-то измерительного прибора. – И сколько?

– Совсем недорого за такую картину, – и женщина назвала цену.

– Надо подумать, – человек поскреб щербатую щеку, почесал выразительный нос в синих прожилках.

– Что ж, думайте, – сухо сказала женщина и потускневшим взглядом проводила Саморядова до двери. Тот вышел, как и вошел под переливчатый звон полых металлических трубочек.

3—7

Спускаясь по крутой улице, вдыхая прохладный воздух, щурясь от яркого солнечного света, который заливал улицу, отражался в витринах, сверкал на хроме автомобилей, Саморядов поймал себя на мысли, что сегодня в городе, как на Альпийском курорте. Того гляди проступят шале, группы праздных и богатых курортников, в том числе Катрин Денев в роли дневной красавицы, которую сопровождает незадачливый муж…

Остался позади бывший магазин «Снежок», а с недавних пор ресторан «Пиросмани». Остался позади торговый центр «Высшая лига». В маленьком сквере у фонтана кукушка в башенных часах прокуковала четыре раза. Пройдя мимо мертвого фонтана, Саморядов перешел дорогу. Поодаль от разрисованного детской рукой забора стоял длинноволосый прыщавый юноша в берцах. Он наигрывал на гитаре и пытался осиплым голосом исполнить «Summertime». Девушка в темно-зеленой куртке-балахоне, с фиолетовой прядью волос, в митенках, металась от прохожего к прохожему с черной шапочкой в протянутых руках.

– Помогите музыканту, помогите… – как заведенная, повторяла она, виновато улыбаясь. Прохожие не помогали, проходили мимо с хмурыми замкнутыми лицами.

Когда девушка с той же улыбкой подошла к Саморядову, он, как и все хотел пройти мимо и равнодушно. Но в последний момент передумал, остановился. А может, его остановила эта песня, колыбельная из «Порги и бес». Это тебе не какое-нибудь «Любэ». Это все-таки Гершвин. Саморядов выгреб из кармана куртки горсть монет, высыпал в черную шапочку. Девушка поблагодарила и метнулась к другому прохожему.

3—8

Внезапно на желтой стене сталинки из вихря разноцветных линий, похожих на узоры калейдоскопа, выскочило «Help!!!» и тут же исчезло, растворившись в абстрактном рисунке. Остолбеневший Саморядов вытаращился на рисунок, тщась разглядеть в нем призыв о помощи. Это был рисунок со скрытым изображением. Но то, что Саморядов увидел при взгляде вскользь и как бы само собой, теперь, когда он смотрел в упор, при всем его желании он не мог разглядеть. Как он не старался он не видел ничего, кроме странного узора из пестрых клубящихся линий. Чем пристальней он всматривался в рисунок, тем беспомощнее он себя чувствовал. Его охватило глухое раздражение. Он попытался расфокусировать взгляд, задействовать боковое зрение. Безнадежно… Надо было расслабиться, отпустить себя. Только это было так же трудно, как заставить себя заснуть, когда спать совсем не хочется или как развеселиться, когда не до смеха… Он упрямо продолжал смотреть на рисунок, пытаясь как бы раздвинуть взглядом густые сорные заросли разноцветных линий и увидеть, что там за ними. Голова Саморядова невольно наклонилась к правому плечу. И голова лохматой дворняги наклонилась вправо. Присев на задние лапы, она смотрела на тот же настенный рисунок, что и Саморядов. Это была та самая собака, которая увязалась за Саморядовым, а потом направилась к белому храму. Каким образом она оказалось теперь здесь у обшарпанной желтой стены – одному богу известно.

Мимо Саморядова прошла женщина за тридцать в бежевом пальто и круглой плоской шапочке. Посмотрев на человека и собаку, которые на пару застыли у разрисованной стены, женщина нахмурилась. Она решила, что Саморядов ненормальный какой-нибудь, от которого лучше держаться подальше. Это была Митина Фрида Ипполитовна, 38 лет, товаровед в сетевом магазине шаговой доступности. Женщина души не чаяла в своей пожилой кошке и любила ее больше, чем оболтуса сына. Тот курил, прогуливал уроки, сбегал из дома. Митина прошла через тяжелый развод. Она выбивалась из сил. Ее преследовало ощущение, что ее обманули. Это ощущение обмана росло как снежный ком. Она всегда была настороже. «А вдруг это скрытая камера?» – подумала женщина. Она мимоходом подозрительно огляделась, но никакой камеры не обнаружила. Просто какой-то чудик стоял у стены и вместе с дворнягой пялился на рисунок. И она прошла мимо.

Нарисовался пожилой человек, похожий на потерянного андроида. Белые длинные прямые волосы смахивали на парик. На бледном вытянутом лице застыло выражение унылой сосредоточенности. Малашин Вениамин Тимофеевич катил за собой на веревке деревянную самоделку, похожую на маленький квадроцикл. На передней поперечине под круглым деревянным рулем была прибита табличка: «5 минут – 50 рублей»… Стены его комнаты были увешаны фотографиями Ури Геллера (на него Малашин внешне был немного похож), Дэвида Копперфильда, Эмиля Кио (в свое время его выступление потрясло Вениамина Тимофеевича) Маскелайна Невилла, Жана Эжена Роббера-Удена, Гарри Гудини, Романа Абрамовича, Дерипаски, Усманова и других магов, фокусников и волшебников… Когда-то у Малашина была жена, цирковая акробатка. Она называла его малахольным и путалась с дрессировщиком тигров. Однажды на нее что-то нашло, и она в приступе гнева сломала самоделку, над которой Малашин корпел больше года. Малашин вспылил, ударил акробатку. От этой пощечины она заплакала и рано утром свалила к фокуснику… Его доставало безденежье. На пятки наступала нищета. Жизнь Малашина была испорченным, изъеденным ржавчиной механизмом. Он пытался отладить этот механизм. Но тщетно. Оставалось лишь катить на веревке деревянную самоделку.

– Чего застыл? – буркнул Малашин. – Чего там?

Саморядов вздрогнул, выходя из оцепенения. Псина у его ног тявкнула, как бы отвечая Малашину, и замахала хвостом… Саморядов проводил взглядом потерянного андроида и напоследок посмотрел на рисунок на облезлой стене. И вроде бы что-то в рисунке стало проявляться и складываться… Но нет… Саморядов разочарованно вздохнул и пошел прочь, не замечая собаку, которая дружелюбно терлась о его штанину.

3—9

Саморядова преследовали настенные рисунки. Они перепрыгивали с фонарного столба на стену, со стены на дверь, с двери на фронтон, с фронтона на рольставни, а оттуда на заброшенный ларек. Спасаясь от граффити, Саморядов не выдержал и зашел в магазин рядом со своим домом. В «Бристоле» он купил три банки темного пива. Он сел на лавочку у первого подъезда и стал прихлебывать из банки пиво, размякая и рассеянно глядя по сторонам. На тротуаре прыгали и звенели воробьи, ворона со скрежетом перелетела с дерева на дерево. Кошка шмыгнула в продух подвала. Двор был убогий и какой-то пришибленный, как и весь город. Одним словом – тоска. Захотелось куда-нибудь спрятаться, как эта кошка в рыжих подпалинах.

Вздохнув, он поднялся со скамейки. Подойдя к двери, приложил ключ-таблетку к домофону. Домофон приветливо запищал. Саморядов открыл дверь. Из подъезда пахнуло чем-то затхлым. И в тамбуре, и на стене между тамбуром и площадкой первого этажа поджидали веселые разноцветные узоры. Это были беспредметные рисунки, вроде разговоров ни о чем.

– Явился, не запылился, – крикливым голосом встретила в прихожей жена. – Что? Уже? – скрестив крепкие руки на большой груди, Анна пробуравила Саморядова побелевшими от злости глазами. – Я же просила тебя.

– А что? Я же ничего… – Саморядов виновато улыбнулся. – Я только…

– Хоть лоб хоть по лбу. Тебе же нельзя. Ты же сам знаешь, что нельзя.

– Да я же только…

– Да не только это! Не только! – взорвалась она, и Саморядов весь непроизвольно сжался, словно от удара взрывной волны. – А, что с тобой говорить, – жена махнула на него рукой и вернулась на кухню.

Насвистывая что-то, Саморядов повесил куртку на шаткую вешалку, которую жена когда-то приволокла из мебельного, поставила в углу у двери и теперь вешалка там стояла, кренясь под ворохом одежды.

3—10

Саморядов прошел в детскую. За столом корпел худенький, белобрысый тихий мальчик. Костя учился в пятом классе в лицее с техническим уклоном. Он частенько прогуливал уроки, отчего получал от матери, которая накидывалась на него со словами «Как же я тебя ненавижу!»

Костя рисовал фломастерами в альбоме для черчения. Стоявшая рядом Варя настойчиво тянула руку к фломастерам, а Костя отстранял назойливую руку сестры. Саморядов поцеловал дочь в макушку, там топорщились мягкие рыжеватые волосы.

– Котя лисует, – пролепетала Варвара и опять потянулась к фломастерам. – Валя тоже хочет лисовать.

– Рисуешь? – спросил Саморядов. Ведь надо же что-то было сказать. Костя кивнул и еще ниже наклонился над рисунком. Рисунок заполняла сумятица разноцветных линий. Саморядову стало муторно, тревожно. Его охватило глухое раздражение.

– Может, хватит заниматься всякой херней? – сказал Саморядов.

– Это не херня, – буркнул Костя. – Сам ты херня.

– Сам ты хелня, – Варенька схватила желтый фломастер и засунула в рот. Костя отобрал у сестры фломастер. Варенька скривилась, собираясь с силами, чтобы закатить концерт. Между тем на кухне играло радио, жена звенела посудой, пахло щами. Саморядов хотел отвесить сыну подзатыльник, но скрепился.

– Ты же не умеешь рисовать, так зачем мучаешься? – сказал Саморядов. Костя еще ниже склонился над рисунком, выводя каракули синим фломастером. Эти каракули напоминали граффити. И подобно граффити смутно беспокоили Саморядова. От этого чувства хотелось избавиться, во что бы то ни стало. – Лучше иди, проветрись. А то киснешь в четырех стенах, бумагу изводишь, – усмехнулся Саморядов. – Художник от слова худо.

– Сам иди, проветрись, – огрызнулся Костя, вырисовывая какие-то завитушки.

– Иди, пловетлись, – Варя нацелилась на черный фломастер.

Саморядов, пряча за усмешкой злость, стал подтрунивать над сыном, поддевать его и высмеивать рисунок.