Граффити

Одно время у Ксюши был парень. Коля Синева работал супервайзером на пивном складе и ненавидел пиво. Ксюша хлопотала в «Бардаке» с девяти утра до десяти вечера, не считая дороги. А это еще час. Какая уж тут личная жизнь. Синева сказал Ксюше: либо она увольняется, либо они расстаются. И они расстались…

4—3

Он подозвал ее, якобы сделать заказать. Она подошла и с вопросительной улыбкой посмотрела на Саморядова.

– Ты была в картинной галерее? – спросил он.

– Нет, – ее улыбка быстро растаяла, как крем-брюле в солнечном пекле.

– Там сейчас выставляется Гюстав Климт. Может быть…

– Нет, – она опустила длинные ресницы и уставилась на пол. Он понял, что теряет ее. Она так близко, но в тоже время дальше некуда от него. И еще он понял, что его несет.

– Я могу договориться с одним из лучших в городе фотографом. Он за красивые глаза и спасибо сделает тебе портфолио, – Саморядов уже знал, что Ксюша скажет. Она так и сказала:

– Нет, – Ксюша так посмотрела на Саморядова, что он сразу почувствовал себя обрюзглым стариком с наростами на голове.

– Я же не Блабба! – вырвалось у него.

– Что? – наморщив лоб, она с недоумением посмотрела на Саморядова. И тут, спохватившись, он смутился. Ведь не было никакого Блаббы, а так же отца-примитивиста, измотанной матери, младших сестер и брата, ультимативного Коли Синевы… Историю Ксюши Саморядов выдумал, нарисовал в воображении, как уличный художник рисует баллончиками на стене.

Саморядов стал лихорадочно искать слова и не находил их. Молчание между ним и Ксюшей затягивалось и становилось все более неловким. На висевшем под потолком экране – Энни Леннокс. Она пела «Я приворожила тебя, потому что ты мой» из «40 оттенков серого».

– У вас все? – наконец спросила Ксюша.

– У меня все, – сдался и сдулся он. И она исчезла за дверью кухни.

«Ты знаешь, что я люблю тебя, люблю тебя, люблю тебя, люблю тебя, – пела Энни Леннокс. – Я люблю тебя несмотря ни на что. И мне плевать, если ты не хочешь меня».

После этого Ксюша стала обходить Саморядова стороной.

Судя по бейджику, последний коктейль принесла Карина, полноватая девушка с напряженным хмурым лицом. «Что я здесь забыл?» – спросил себя Саморядов. Он выпил коктейль, но ответа так и не нашел. Хм… Пора на выход. Тоскливым взглядом он проводил Ксюшу в соседний зал, куда она унеслась с подносом. Он поднял глаза на экран, висевший на выступе стены у окна. С высоты птичьего полета разворачивался какой-то потусторонний вид. Картинка из другого мира: белел песок отлогого берега, за которым ухлестывали синие-синие волны. Гуд бай Канары – Мальдивы – Багамы – Сейшелы – Карибы, где я не буду никогда. Потому что между прошлым и будущим есть только захолустье. Гуд бай, Ксюша, с которой я не буду никогда. Потому что, потому что…

Пол под ногами ускользал из-под ног. Выйдя из «Бардака», Саморядов увидел, что улицу взяли в оборот сумерки.

4—4

Мимо проворчал похоронный автобус с мудреной аэрографией на боку. Теперь он направлялся в обратную сторону. И разрисован он был так же, но если приглядеться не совсем так. Верно, это была другая гробовозка. Саморядов озадаченно посмотрел ей вслед.

Зажегся зеленый. Саморядов перешел дорогу и завернул в «Контакт». Бар был полон студентами и студентками. У окна сидели за столиком две светловолосых девушки. У одной короткие волосы были уложены шапочкой; у другой длинные прямые волосы падали на плечи и она смахивала на какую-то российскую киноактрису.

Пытаясь вспомнить имя этой актрисы, он подсел к девушкам. Они пили слабоалкогольные коктейли из длинных узких стаканов. Девушки учились в Педе. Полина Сивухо налегала на французский и немецкий. Она общалась по скайпу с молодым парижанином из состоятельной семьи. Он звал ее к себе. Она все думала.

Хрупкая Лера Райш изучала психологию. Ее воротило от мужчин и тянуло к Полине. Лера рисовала иллюстрации к «Алисе в стране чудес». На рисунках Алиса выходила похожей на Полину.

В прошлом Полина занималась спортивными, а Лера народными танцами в Зореньке. Их будущее туманно. Их настоящее – «Барсук». Там они подрабатывают, вертясь вокруг шеста и обольщая стриптизом посетителей.

Саморядов заказал девушкам по коктейлю, себе – водку и селедку под шубой. Салат оказался суховатым, невкусным.

Разговор тоже разочаровывал. Девушки переглядывались, пересмеивались, давали понять Саморядову, что ему тут не место. Но Саморядов не уходил. Он пил водку, ковырялся вилкой в салате и делал вид, что ему тут самое место. Он даже пригласил этих танцовщиц у шеста на выставку Климта.

– Мы предпочитаем ночной клуб, – сказала Полина с длинными волосами. На какую же актрису она похожа? Саморядов стал мысленно перебирать селебрити по алфавиту… Оторвав взгляд от смартфона, Лера согласилась с подругой. Она одновременно с кем-то переписывалась в Инстаграмме и обменивалась с Полиной короткими репликами на каком-то птичьем языке. «Вот барсучки-то!» – мысленно и в сердцах воскликнул Саморядов. Он спросил у Полины телефонный номер. Она переглянулась с подругой. Лера пожала плечами. Полина, делая подозрительные паузы, словно выдумывая на ходу, продиктовала номер. Саморядов непослушными пальцами забил его в свой телефон, допил водку и встал, чтобы уйти.

– Юлия Пересильд! – вспомнил Саморядов и прищелкнул пальцами. Девушки недоуменно переглянулись.

4—5

Он прошел мимо стены покрытой детскими рисунками. Добродушные улыбки исчезли со стены. Теперь рожицы перекосило. Они злорадно ухмылялись. Они скалились. Вот и вышедшие из палок человечки сверлили Саморядова глазами убийц, ожидающих подходящего момента.

Из подворотни доносилось мелодия от Гершвина. Но мелодия искажалась и рвалась. Она словно строила рожи. Это была пародия на «Летнюю пору». Так же как детские рисунки на стене выглядели издевкой над граффити. Мелодия поднимала волну тошноты. Помогите неприкаянному журналисту!

Та же мелодия как черт из табакерки выскочила из кармана куртки. Жена… Вспомнился ее крикливый голос: «Как же я тебя ненавижу!». Саморядов поморщился, отключил телефон, хотел убрать его в карман, но промахнулся и телефон упал в подмерзшую лужицу. Выругался, опустился на корточки, поднял телефон, встал, вытер о рукав куртки, осмотрел. Обошлось… вроде бы. Облегченно вздохнул, засунул телефон в другой карман. Там среди квитанций и кассовых чеков лежала маленькая леденцовая карамель… Вынул, развернул. Обертку смял и бросил на тротуар… Стал гонять карамель во рту и посасывать, как сердечник валидол. Оказалась с лимонным вкусом.

4—6

Вот и «Красное и белое». По узкой лестнице Саморядов спустился в полуподвал, купил там стеклянную фляжку коньяка. Глядя на полную приземистую, похожую на борца сумо, кассиршу с короткими светлыми волосами и бледным хмурым лицом, Саморядов подумал: «Бой-баба!»

В магазин завалился встрепанный человек в распахнутом бушлате без пуговиц и с поднятым воротником. Некогда черная кожа бушлата вся протерлась, потрескалась, облезла и рассыпалась. Под бушлатом была грязная фуфайка-тельняшка с красными полосами. Пьянчужка стал потрясать поднятыми кулаками.

– Скоро-скоро он придет! – провозгласил он зычным голосом уличного проповедника или конченого коуча.

– Убирайся! – заорала кассирша и вытолкала упиравшегося пьянчужку из магазина, как сумоист выталкивает противника за границу круга. Косматый человек растянулся у подножия лестницы. Саморядов помог ему подняться.

– Скоро-скоро он придет, – пробормотал пьянчужка. От него несло перегаром, а так же чем-то кислым и затхлым. В темных впадинах горели лихорадочным блеском глаза.

– Кто придет? – спросил Саморядов, морщась от запаха пьянчужки.

– Он, – пьянчужка показал пальцем на странные закорючки и иероглифы, покрывавшие стену. – И увидел я человека с зеленой кожей, с пеленами мумии на ногах.

– Бред, – Саморядов махнул рукой на пьянчужку и стал не спеша подниматься по крутой лестнице. Пьянчужка зашатался, и его повело обратно в магазин. Как только он туда вошел, раздалась брань продавщицы.

4—7

Отойдя от магазина, он достал из кармана коньяк, отвинтил крышку. Прошли двое полицейских патрульно-постовой службы: коренастый мужчина с жестким серым лицом и полноватая женщина, которая посмотрела на Саморядова так же, как смотрит жена, прежде чем вынести ему мозг. Саморядов поспешно отвернулся.

– Он придет, – Саморядов усмехнулся самому себе, сделал большой глоток, крякнул, спрятал стеклянную фляжку во внутренний карман куртки и пошел сквером. Над сквером точно маятник часов покачивалась яркая луна. Саморядов остановился у бюста Пушкина. Геннадий вынул из кармана куртки початую бутылку и поднял ее над головой, приветствуя поэта и предлагая выпить. Пушкин даже бровью не повел.

– Сердцу будет веселей! – пробормотал Саморядов и сделал глоток за себя и глоток за классика.

И когда это он успел уговорить полбутылки? Хм… Может, метнуться в магазин? Он посмотрел на луну. Но ни циферблата, ни стрелок не увидел. Чтобы узнать время, вынул из кармана телефон и, уставившись на темный экран, вспомнил, что отключил его. Коснулся пальцем кнопки, чтобы воскресить телефон…

Вдруг подумал: «А если жена позвонит?». Вспомнил знак с изображением черепа, пронзенного красной молнией: «Не влезай – убьет!». Отдернул палец от кнопки. Так и не включив, вернул телефон в карман. Он отвинтил крышку, вспомнил перекошенное от злости лицо жены, а так же ее «я тебя ненавижу!», присосался к горлышку. Голос жены в голове Саморядова отдалился и как будто бы сморщился.

Между тем улица серела и выцветала. Сгущались сумерки. Увязая и проваливаясь в них, Саморядов переставал узнавать ландшафт. То тут то там появлялись червоточины и бреши, сквозь которые можно было заглянуть по ту сторону.

И повсюду были эти странные рисунки и похожие на тайнопись надписи… Саморядову часто снилось, как он подбирает с безлюдного тротуара чьи-то монеты. Сейчас он с тем же азартом выхватывал взглядом настенные рисунки и надписи, словно решив прибрать их к рукам… Заметив очередное странное граффити, он останавливался и прикладывался к стеклянной фляжке.

Граффити довели до развлекательного центра, около которого сгрудились легковушки, словно готовясь идти на приступ.