Трансмиттер

– Я, может, и верю, только не в то, во что верите вы. И если уж верить, то верить везде и всегда, а не выбирать, где верить лучше, а где хуже.

После этого он ушел в соседнюю комнату и лежал там в полумраке на диване. Редко когда он доводил себя до такой усталости. Афанасий дрожал мелкой, едва видимой со стороны дрожью, и хотя в доме было натоплено, озноб волнами пробегал по изможденному телу. Он размышлял о том, что потребительское отношение пробралось даже в веру.

В комнату вошла Татьяна. Она присела на край дивана, разглядев, что Афанасий не спит, сказала:

– Афанасий, мигрень меня замучила, сил терпеть нет. Помоги, а, Христа ради.

– Таня, не могу я сегодня, устал я. Давай в другой раз? – взмолился Афанасий.

– В какой другой раз? – удивилась она. – Вы к нам раз в пол года приезжаете, а я должна терпеть что ли? Маша вон говорит, чужим людям помогаешь, а нами, родственникам, брезгуешь? Аркашка мой с печенью мается, и то к тебе не подходит, боится побеспокоить.

– Может пореже вам пить, тогда, глядишь, и само пройдет? – ответил Аркадий.

– Да ты что такое говоришь? Как тебе не стыдно! – заплескала худыми руками, не в пример сестре, Танька, а с кухни пьяный голос жены пробасил:

– Афоня, ну ка, уважь Татьяну, кому говорят, кобель старый. – затем послышался звук падающей посуды.

– Подсолнухи у вас еще не собраны? – спросил он у Таньки.

– Нет. – ответила она.

Афанасий резко, со злости, встал с дивана, вышел в сени, от туда в огород. На убранном картофельном поле, склонив тяжелые головы к земле, торчало два десятка подсолнухов. С мину постояв, вдыхая свежий вечерний воздух и смотря на звездное небо, Афанасий подался чуть вперед и уперся в невидимую упругую мембрану. Поднажав сильнее, он прорвал ее и, сделав шаг вперед, оказался в черной пустоте. Тут не было ни неба, ни земли, ни горизонта. Лишь силуэты подсолнухов, струящиеся лучистой энергией, все так же клонили головы вниз.

Он решительно подошел к первому из них. Тот рассыпался в мельчайшую искрящуюся пыльцу, которая, как взвесь, повисла в воздухе, крупинки энергии вырисовывали в пространстве затейливые узоры. Афанасий зашел в это облако и стал купаться в нем, как в душе. Он втирал пылинки энергии в кожу, в волосы, вдыхал полной грудью в легкие, хватал ртом и глотал их до тех пор, пока не осталось ни одной. Закончив с первым подсолнухом, он с жадностью бросился ко второму, затем к третьему. Афанасий знал, что Подсолнечник маслянистый семейства Астровых самое энергетически емкое растение, доступное ему в этих широтах.

Вскоре он почувствовал, что силы переполняют его, но все продолжал в каком-то злостном остервенении хватать пыльцу, втирать, вдыхать, глотать до тех пор, пока она не перестала впитываться, а наоборот, начала слущиваться, оставляя позади мерцающий след. Остатки энергии, которую не смог впитать, он разметал по пространству. Затем, успокоившись, прошел обратно сквозь невидимую мембрану и вернулся в дом.

Без объяснений взяв Таньку под локоть, он вывел ее из-за стола, где она начинала вторые пол литра с Машкой, увел в комнату, посадил на диван, тут же поставил снятый со стены горшок с традесканцией, или, попросту, березкой и легко, без подготовки, вдруг оказался в бане.

Перед ним стояла пышущая жаром печь, а рядом деревянная бочка с водой. На поверхности воды, как кораблик, плавал ковшик, зацепившись крючком на ручке за край бочки. Афанасий быстро и деловито оглянулся вокруг, одел найденные шапку и варежку, зачерпнул пол ковша воды и плеснул ее на каменку. Вода с резким хлопком белым облаком вылетела из емкости с камнями, в помещении стало сразу заметно жарче. Не мешкая, Афанасий плеснул еще пол ковша, затем еще и еще. Раскаленные до предела камни быстро испаряли воду, выбрасывая ее мелким паром обратно. Жар стал нестерпимый, пришлось сесть и переждать. Передвигаясь по полу, он толчком открыл дверь в предбанник, а оттуда на улицу. Снаружи стояла зимняя морозная ночь. Вернувшись в парилку, Афанасий разделся и начал одну за другой поддавать порции воды. Бревенчатые стены покрылись крупными каплями, маломощная лампочка в углу, окутанная туманом, едва пробивалась через эту завесу. Гроздья пота, смешанного с конденсатом, ручьями текли по его разгоряченному, поджарому, мускулистому телу. Вскоре хлопки прекратились, на подливание воды камни реагировали ворчливым шипением, но Афанасий продолжал поддавать, пока совсем не залил их. Закончив с этим, он выбежал на улицу и с наслаждением прыгнул в сугроб пышного мягкого снега.

Танька со счастливой детской улыбкой мирно спала на диване, свернувшись калачиком, жена неловко завалилась на лавке у стола, ушедший за водкой Аркашка так и не вернулся, потерявшись где-то в огородах. Афанасий вышел на улицу. Деревня спала, темнота окутала дворы и постройки. Окна домов не горели, единственный деревенский фонарь слабо освещал небольшой клочок пространства перед сельмагом. Только собаки лениво разговаривали на своем собачьем языке, да скотина в загонах жевала жвачку, шумно фыркая, учуяв человека. Знакомой тропинкой Афанасий пошел к станции.

Последняя электричка везла его в город, пустые вагоны брякали раздвижными дверями, колеса перестукивали на стыках знакомый с детства мотив. Город встречал огнями улиц, домов, автомобилей. Здесь субботняя жизнь не спешила утихать. Закрывая глаза, Афанасий оглядывал себя и видел чистую сверкающую энергию, исходящую из него.

Он проехал свою остановку и еще три после нее, выйдя на четвертой. Ноги сами несли его по знакомому адресу. Он был здесь однажды, давно, провожая ее после работы.

Дверной звонок отыграл вторую мелодию, замок щелкнул, и за дверью показалась Зина в домашнем легком халате. Секунду ее лицо выражало недоумение, но затем легкая победоносная улыбка скользнула по губам.

Он целовал ее жадно и страстно, она отвечала ему, хоть и не способна была так открыто и сильно выражать эмоции. Сбросив одежду, они опустились на кровать и его ласки постепенно распространились по всему телу, покрывая нежностью самые сокровенные эрогенные зоны…

Зина лежала на пустынном песчаном пляже. Берег изгибался дугой и прятался за прибрежными скалами, где-то позади шумел размашистыми листьями тропический лес, а впереди во все стороны и до самого горизонта простирался могучий океан. Она лежала на спине, полностью обнаженная, бесстыже расставив в стороны красивые, точеные ноги, обратив к океану свою женственность. Высокое солнце уже раскалило тело, страстно хотелось свежести, хотелось, чтобы желанные воды поскорей накрыли ее, снимая жар и даря райское наслаждение прохлады. По своему опыту Зина знала, что волны, прибегая из водных просторов и прыгая на берег, никогда не достигали ее тела, лишь несколько раз в жизни волна подкатилась совсем близко и лишь лизнула стопы, наполовину погруженные в золотистый раскаленный песок. Все заканчивалось тем, что солнце, распалив жадное до ласк тело, как монетка в копилку, падало за горизонт, и она медленно отходила от зноя, так и не получив желанного. Поэтому Зина привыкла получать радость хотя бы от палящего солнца, своими лучами разжигающего внутренний огонь, от легкого ветерка, играющего в волосах, от шума прибоя, ласкающего мочки ушей лучше самого умелого любовника…

Он любил ее долго, временами нежно и ласково, иногда взрываясь и работая сильно и энергично, затем снова успокаиваясь и производя движения медленные и чувственные. Она извивалась под ним как змея, закатив глаза и кусая пальцы, а он, чувствуя ее приближения к оргазму, вдруг менял вектор ласк, и тогда она замирала, боясь дышать, сосредотачиваясь на ощущениях, когда же и тут подступала волна, он снова входил в нее и слезы наслаждения лились по ее щекам, а он двигался медленно, точно выверяя каждое движение…

В этот раз природа будто взбунтовалась. Солнце с утроенной силой, тысячами пчел, жалило тело, мурашки бежали по коже, и когда казалось, что терпеть больше не в ее силах, океан вдруг вспучивался, гулявшая по его просторам волна набирала силу, обрушивалась на берег и быстро бежала вперед, в свей пене поглощая и ее ноги, и ягодицы, а затем, лишь подразнив, откатывалась назад. Это было откровение. Зина много раз лежала на этом пляже, мечтая о спасительной, избавительной ласке воды, и вот наконец волна достигла ее. Но солнце не спешило уходить за горизонт, а все продолжало разогревать нежное тело, когда казалось, что сильнее разогреть его уже невозможно. И волна не раз еще возвращалась в самые нужные моменты, неся с собой неземное наслаждение. И всякий раз, подразнив, отступала, а небесное светило лишь усиливало свое излучение, и вот она уже физически ощущала, как мириады фотонов мелкой дробью массируют лоснящуюся кожу. Уже не хватало той волны, она чувствовала, что должно случиться что-то необыкновенное, что-то такое, о чем она не могла мечтать, потому что не знала этого…

В течение нескольких часов он заставлял ее балансировать на лезвии оргазма, распаляя все сильнее и сильнее, когда же, решив, что время пришло, он на несколько секунд продлил ласки…

Небо заволокло грозовыми тучами, тело изогнулось в сладкой истоме, голова запрокинулась, дыхание сделалось частым и неглубоким, потому что дышать было некогда. Непознанные ощущения завладели ею, уже не солнце, уже она сама себя разогревала изнутри, огненный шар раскалился внизу живота, жар его проник в грудь, комом встал в горле, закатил, против воли, глаза, и кружил, кружил голову. Казалось, еще вот-вот, еще чуть-чуть, и она сама станет источником излучения. В этот момент весь океан встал на дыбы, крутая волна разогналась и, врезавшись в берег, мягко нахлынула, наконец поглотив в себе всю Зину. Но тело не спешило остывать, а волна не спешила отступать. Эта нежность продолжалась некоторое время, а когда волна все же отступила, то внутренний жар начал снова набирать силы. И это жар накатывал стеной, стремительно, неотвратимо, в десятки раз сильнее, чем до этого. Зина сначала приподнялась на локтях, но поняла, что в этот раз ей не вытерпеть, упала опять на песок в тревожной неизвестности. Белая ветвистая молния разорвала небо, послышался сначала нарастающий гул, и за ним на нее обрушился тропический ливень. Каждая из тысяч и тысяч капель прикасалась к ней нежным поцелуем, слой за слоем покрывая собой утомленное тело…

Еще около часа он продолжал ласкать, не давая успокоиться буре внутри нее, затем оставил в мелких судорогах счастья и слезах, накрыв пуховым одеялом.

Предрассветный город был прекрасен. По дороге домой Афанасий наслаждался тишиной и спокойствием гудящих днем улиц, пустынными дворами, одинокими дворниками. Редкие прохожие, уже проснувшиеся или еще не ложившиеся, лишь подчеркивали трогательность момента временного, мимолетного затишья. Кажется, что еще пол часа, и по улице прогудит один автомобиль, за ним второй и третий, их шум постепенно превратится в назойливый нескончаемый фон, но именно сейчас, в этот самый момент стояла хрупкая тишина, и слышна была шуршащая на противоположной стороне улицы метла, и цокали по асфальту когти собачки, которая вывела на прогулку своего заспанного хозяина. Лишь сейчас можно было рассмотреть, что на небольших односторонних улочках деревья с обеих сторон, склоняя ветви, образуют свод над проезжей частью, подсвеченный одиноким фонарем. Лишь в это пограничное время можно было увидеть моргающие за ненадобностью светофоры, замерзшие в полуоткрытом состоянии стеклянные двери пустынных подземных переходов, пустые остановки, закрытые магазины, одинокие лавочки на пешеходных бульварах.

Шло время. Все чаще вместо дождя небо посылало на землю снежную крупу, все чаще лужи по утрам покрывались ледяной коркой. Дни становились короче, а ночи мрачнее, и только воздух в редкую ясную погоду, покалывая кожу легким морозцем, радовал почти зимней прозрачностью. Городские голуби, кормившиеся раньше на площадях и отдыхавшие на карнизах домов, теперь грелись, нахохлившись, сидя на теплых канализационных люках, из отверстий которых просачивался водяной пар, инеем оседая на окружающих поверхностях.

Первый настоящий снег всегда отличается от той серой каши, которая, вываливаясь, как правило, раньше времени, марает автомобили склизкой грязью, налипающей на дворниках, фарах и порогах, заставляет прохожих прыгать через мутные лужи талой воды вдоль тротуаров, и поминутно сконфуженно осматривать сплошь забрызганные сзади брюки и сапоги, вычищенные и начищенные пять минут назад перед выходом.

Настоящий первый снег выпадает значительно позже, когда уже основательно промерзшая земля не может растопить его и низкое солнце не справится с ним слабыми косыми лучами. Хорошо, когда первый настоящий снег выпадает ночью, и тогда на утро все вокруг неожиданно преображается. Уставшие от серости и черни глаза видят девственно чистые улицы, голые деревья наконец-то получают новые наряды и красуются ими друг перед дружкой, морозный воздух становится прозрачным и чистым, даже ночь перестает быть угрюмой, делаясь светлее и теплее.

Именно так и произошло в это замечательное солнечное утро. Царившая в автобусе в последние несколько недель апатия, вызванная грядущими сокращениями, уступила место оптимизму и радости. Вечно молчаливые друг с другом спутники, волею обстоятельств вынужденные каждое утро встречаться в одном и том же автобусе по пути на работу, всегда прячущие самих себя за пустыми отстраненными взглядами в окно, телефонами, наушниками, сегодня своими искрящимся взглядами искали и находили такие же восторженные взоры в глазах своих соседей, сидящих рядом, стоящих напротив. Маленькие дети, едущие с родителями до ближайшего детского садика, весело щебетали у замерзшего окна. Когда они вышли, после них на окне остались четыре протаявших до стекла отпечатка маленьких детских ладошек. Эти отпечатки видели все, но лишь Афанасий заметил, что вокруг них, быстро испаряясь, витали золотистые облачка чистой детской радости. Сняв перчатку, он легким движением собрал ее со стекла и никогда до этого момента не виданный по силе всплеск растекся по его жилам.

В раздевалке цеха стоял необычайный гомон. Рабочие, не переодеваясь, оживленно разговаривали, красноречиво при этом жестикулируя. Даже вошедший Владимир Николаевич, начальник цеха, седой усатый мужик, один из старожилов завода, по праву пользующийся авторитетом среди подчиненных, не смог сразу угомонить их. Наконец, наведя с грехом пополам видимость порядка, он вышел на середину, чтоб все его видели и слышали:

– Послушайте меня внимательно, чтоб не было потом никаких, так сказать, подпольных разговоров и сплетен. Вы все знаете, что акционеры у нас поменялись.

– Хозяева! – крикнул кто-то из задних рядов, его поддержали дружным гулом.

– Хорошо, хозяева поменялись. – согласился Владимир Николаевич. – Сегодня с вами будет встречаться их представитель, он вам будет делать предложения. Какого характера, я вам сказать не могу, потому что сам ничего не знаю.

Послышались выкрики:

– Замуж будет звать али жениться обещать?

– Известно какие, расчет и по собственному желанию.

– Бухгалтерию и плановщиков всех под корень вырезали уже.

Начальник поднял руку, прося тишины.

– Товарищи, прошу не горячиться. Про бухгалтерию и ПТО я знаю. Но подумайте, они были белые воротнички, из кабинетов своих только в столовую выходили, мы же с вами рабочий класс, нашими с вами руками делается вся продукция завода, вот этими руками сам завод создавался, поднимался с нуля, осваивались новые изделия, выполнялись и перевыполнялись планы. Мы с вами костяк, мы фундамент, мы кровь завода. Не станет нас, не станет и самого завода. А зачем им завод без рабочих, а? Зачем резать курицу, которая несет золотые яйца? Зачем ломать то, за что денежки уплачены, и не малые?

Слушатели в разнобой загудели, кто-то громко спросил:

– Да что, Николаич, так-то ничего уж и не говорят они?

Николаич, уже красный от пламенной речи и противоречивых мыслей, с удвоенной силой начал доказывать:

– Ей Богу, Семеныч, ничего не говорят. Раньше директор во всем был в курсе, в министерство съездит, с кем надо поговорит, или звоночек какой получит. А сейчас сами видите какой бардак. Москвичи люди пришлые, с нами отношений не имевшие, ни с кем не разговаривают, планов не открывают и что у них на уме мы не знаем.

Недовольный гул снова разнесся по раздевалке. Пытаясь успокоить, начальник сказал:

– Мужики! В общем, пока суть да дело, переодевайтесь, до начала смены пять минут осталось.

– Ага, держи карман шире! – сказал Толик Силин. – Сейчас работаешь, пуп надрываешь, а после обеда тебе трудовую в зубы и пинком за проходную. Верно я говорю, мужики? – присутствующие его дружно поддержали. Подбодренный коллективом, он продолжил. – Пущай собирают, беседуют, а потом и мы уж думать будем, как дальше жить-поживать. Ты то, Николаич, небось, остаться метишь, вот и выслуживаешься?

Начальник, огорченный таким обращением, махнул рукой и стал протискиваться к выходу.