Коты и клоуны

У рвани была вполне приличная квартира с огромным станком на отделанном красным велюром помосте. Эшафот. Он долбил её так, словно убивал Кынтикова, рвань вполне натурально стонала, металась по станку. Пыталась от него ускользнуть. Сурмаку приходилось её ловить, на станке фиксировать и додалбливать. Она освобождалась, и все повторялось вновь.

А утром Сурмак, сняв тачку, поехал к Кочешковой. Пора было вносить ясность. Пора было завязывать с двойными стандартами.

Один из кынтиковских дежурил возле шикарного кочешковского дома постоянно. Он сидел в видавшей виды «нексии», под сурдинку слушал музычку, грыз орешки. Увидев Сурмака, кынтиковский нажал кнопочку на сотовом телефоне.

– Да! – еще фосгенно-хрипло ответил Кынтиков, выслушав доклад, скомандовал:

– Ждать меня!

Тебеньков вопросительно поднял бровь.

– Садовник, – ответил Кынтиков.

Тебеньков покачал головой.

Кынтиков поднялся.

Тебеньков вновь покачал головой.

Кынтиков вышел.

Сурмак любил Кочешкову. Для него не было ночи с длинноногой жадной рванью. Не было объятий в Напуле. Любил, словно в первый раз. Был нежен. Наверное, потому, что пришел не за этим, а пришел сказать, что на неё и её мужа ему наплевать, что он сам по себе, что он свободен. Но Кочешкова взяла его руку, положила себе на грудь. Под ладонью Сурмака билось маленькое сердце. Её кожа была горяча, взгляд – влажен. Сурмак подумал, что ему вовсе не плевать, что он отнюдь не свободен, что не надо было оставаться в Напуле, а стоило, захватив Кочешкову с собой, из Напуля продолжить дорогу на юг. Скажем, до Танжера. Он подумал ещё, что продолжить дорогу на юг не поздно и сейчас. Скажем, до Ялты, где вроде проживала сестра.

В глубине квартиры, где-то, далеко-далеко, мелодично протренькал звонок в дверь, очень странный звонок, без предварительного звонка по домофону. Сурмак приподнялся на локте, в процеженном шторами свете из окна загорелое тело Кочешковой почти сливалось с темно-сиреневыми простынями.

– Муж? – спросил Сурмак, ощущая отнюдь не страх, а прилив сил, энергии, крови.

– У него свой ключ! – Кочешкова выпорхнула из постели, накинула халат. – И потом – ему ещё рано!..

– Не открывай! – попросил Сурмак, неожиданно смущаясь, накрываясь простыней.

– Это привезли платье. Мы сегодня должны быть на приеме.

Сурмак хотел поймать её за полу халата, но Кочешкова уже вышла из спальни. И тут же вернулась:

– На всякий случай спрячься! – Она провела Сурмака в туалетную комнату сразу за спальней, сама, на ходу завязывая поясок, поплыла открывать.

Посмотрев в глазок, она узнала Кынтикова. После замужества она уже Кынтикова не боялась, теперь он даже был ей симпатичен, казался забавным, похожим на вставшего на задние ноги плюшевого большеглазого пса. Она подумала, что это Кынтиков привез платье. А почему бы и нет? Он же выполнял мелкие поручения!

Кынтиков вошел в квартиру. Если бы его слизистая не была сожжена, он мог бы ощутить тот неповторимый аромат, исходивший от Кочешковой, но и без обоняния все было понятно – запах зримо сочился, исходил от неё, окутывал, поглощал. Видеть запах любви, чувствовать, что только что эта дешевка любила и была любима, Кынтикову было очень неприятно. Левой рукой он прижал Кочешкову к себе, плотно зажал ей рот, правой достал свой ТТ.

– Где? – давая Кочешковой нюхнуть запах металла и масла, ввинчивая дуло в кочешковскую тонкую ноздрю, хриплым шепотом спросил Кынтиков. – В спальне? Нет? Где? В шкафу? В каком? Все равно найду! Говори! Сам найду – отстрелю ему яйца!

Она поняла – Кынтиков все равно найдет Сурмака. Оставалось только Кынтикову поверить, ведь если не верить вставшим на задние большеглазым плюшевым псам, то больше верить просто некому.

Чтобы за Кынтиковым успеть, Кочешковой пришлось мелко-мелко перебирать ногами, подпрыгивать. Она потеряла тапочки, ей не хватало воздуха; обессиленная, в спальне она указала глазами на дверь туалетной комнаты. Кынтиков повернул торчавший в замочной скважине ключ, дверь комнаты заперев, ключ в карман положил, а Кочешкову толкнул на постель. Она упала навзничь, поясок развязался, и халат распахнулся. Кынтиков спрятал ТТ и расправил плечи. Вся спальня наполнилась хрустом. Кочешкова смотрела на него снизу вверх как зачарованная.

– Ты сука, бля! – сказал умевший как следует выразиться Кынтиков.

Он подошел к двери в туалетную комнату.

– Эй! Боец! Ты все услышишь! – И начал расстегивать брючный ремень.

– Не надо! – слабым голосом попросила Кочешкова.

– Надо! – высвобождаясь, Кынтиков шагнул к постели, опустился, вошел в Кочешкову, замурлыкал, заныл.

Полные слез глаза Кочешковой были последним из увиденного Кынтиковым: сзади к постели подошел успевший одеться Сурмак, который и не думал отсиживаться в туалетной комнате, а насилье над Кочешковой наблюдал из-за оконной портьеры, и под основание кынтиковского черепа, глубоко, через ромбовидную ямку, в продолговатый мозг, глубоко-глубоко проникло жало отвертки.

Чужие кровь и пенящаяся слюна залили её высокую шею. Остекленевшие глаза закатились под тяжелые надбровные дуги. Белый взгляд смерти. Лопающиеся кровяные пузырьки на кончике носа картошкой.

С отвращением пыталась Кочешкова сбросить на пол забившегося в агонии Кынтикова, но не смогла. Сурмак ей помог. Кынтиков гулко упал на ворсистый ковер. Сурмак наклонился, вытащил отвертку из кынтиковской шеи, обтер впопыхах не надетым носком. Кочешкова села на постели, глубоко вздохнула, и её профузно стошнило. Когда она, утерев рот тыльной стороной руки, на Сурмака посмотрела, ей показалось, что Сурмака стало двое. Она смахнула слезы, но двоенье осталось: ее муж, Кочешков, вернувшись домой, стоя в дверях спальни, с все возрастающим удивлением переводил взгляд с тела Кынтикова на Сурмака, с Сурмака – на свою жену.

– Он хотел меня изнасиловать, – указав на Кынтикова, выговорила Кочешкова.

Что было совершеннейшей правдой.

– А он меня спас, – кивнула она на Сурмака, наконец-то решившего расстаться с отверткой и положившего её на плюшевый пуфик.

И это было правдой.

Кочешков, под грузом правды ощутивший слабость в коленях, сел на пуфик.

– Швейцарцы приехали! – вынимая из-под себя отвертку, отшвыривая её в угол, сказал Кочешков. – Я так с ними устал!

Что было правдой тоже.

Темный вечер, косой дождь со снегом стали их сообщниками. Кочешкова, запахивая легкую шубку, притоптывая сапожками, стояла возле, когда муж её с Сурмаком грузили кынтиковский труп. Джип даже качнулся и немного просел. Тяжеленек был Кынтиков при жизни, смерть же, как известно, непостижимым образом увеличивает вес, хотя и должно быть иначе, мертвые должны быть легче живых, ибо в момент смерти живых покидает душа.

С немым вопросом Кочешкова посматривала на Сурмака и Кочешкова: кто из них вернется? кто? муж или любовник? неужто оба?

Темнота, пустота, плохая погода. Где-то пробили часы, трагическая, не чаровница, луна выскочила из-за туч. Кочешкова вставила в угол рта тонкую сигарету, щелкнула зажигалкой. На мгновение ее зрачки вспыхнули красным. Она глубоко затянулась. Вкус табака напомнил о том, что с утра она выпила только чашечку кофе. Сурмак и муж теперь стояли возле джипа в скорбном молчании: собирались с духом. Кочешкова выпустила дым и заметила на противоположной стороне улицы маленький автомобиль, в нем двух человек, чьи лица, бледные в лунном свете, словно неживые, напоминали о смерти вернее, чем само её соседство, чем присутствие её рядом, чем недавнее прикосновение к ней. Двое из маленького автомобиля наблюдали за ней, за Кочешковой. Их глаза, черные и большие, смотрели на неё не мигая. Ей стало не по себе, она быстро взглянула на мужа и Сурмака, вполголоса обсуждавших, стоит ли копать могилу или лучше просто бросить Кынтикова в какой-нибудь овраг, где его тело засыплет вскорости снег, а найдут то, что от него останется, лишь весной. Сидевшие в маленькой машине заметили её взгляд, и один из них поднес палец к губам. Кочешкова послушалась, растоптала сигарету каблуком, шикнула на мужчин: скоро вы там? долго еще будете резину тянуть? Те встрепенулись, полезли в джип. Кочешкова подошла к двери мужа, поцеловала его, потом, обойдя джип, поцеловала Сурмака. Ей нечего было бояться, она была связана с ними кровью. Кочешков тронул джип с места медленно, как катафалк.

Стоило джипу скрыться за поворотом, как маленькая машина развернулась, остановилась возле Кочешковой, один человек ступил на тротуар и открыл для Кочешковой дверцу.

– Садитесь, пожалуйста! – сказал кынтиковский, сам оставаясь под снегом с дождем.

Сев в машину, Кочешкова попала в объятия густого, тягучего мужского аромата. За рулем, сидел Тебеньков. Его перебитый нос со свистом втягивал и выпускал воздух.

– Убили, значит, Санька? – спросил Тебеньков.

Кочешкова промолчала.

– Кто? – спросил Тебеньков.

Кочешкова промолчала вновь.

– Ладно! – Тебеньков воткнул скорость, и машина юзом пошла по дороге. – На вот, держи!