Полынь и порох

Через минуту раздались крики и треск выламываемых прикладами дверей. Визг хозяйки прервали несколько приглушенных выстрелов – стреляли внутри дома. Ульяна испуганно посмотрела на мать. Зоя Михайловна горячо шепча, стоя на коленях перед образами, била поклоны. Потом Уля видела, как на остановившуюся перед окнами телегу, которой управлял совершенно пьяный мальчишка в морской форме, стали сносить узлы из дома соседей. К телеге в момент сбежалось какое-то отребье и стало жадно разглядывать революционную добычу.

Один из матросов, заприметив размалеванную кабацкую шмару, загоготав, вытащил из телеги енотовую шубу. Поманив девку пальцем, он накинул конфискат ей на плечи:

– Носи, Маха, буржуйский шик, оно им боле не трэба!

И потащил счастливую проститутку обратно во Двор.

Погром шел на всей улице. Вооруженные люди рыскали в поисках укрывшихся «кадетов». Учащаяся молодежь вызывала у саблинцев особую злобу.

К казакам относились более сдержанно. Голубовцы, перешедшие на сторону красных, по возможности старались отбивать своих у пролетариев и пресекать грабежи, в которых особенно преуспевали матросы и мадьяры.

Часа через два в солдатской шинели и с разбитым пенсне, со ссадиной на щеке пришел доктор Захаров. Молча отстранив кинувшуюся на шею жену, он прошел к буфету, налил стакан водки, но не выпил, а, опустившись без сил на диван, спросил:

– Засов проверили?

Потом доктор, словно отвечая на вопрос, как-то буднично сказал, что раненых офицеров и партизан у них в госпитале почти всех расстреляли, а больничный персонал под угрозой смерти обязали работать за большевистский паек.

Потрогав ссадину, которую Уля сразу же принялась обрабатывать, Владимир Васильевич сокрушенно вымолвил:

– Ну какой я им буржуй! Я врач, эскулап, можно сказать… Клятву давал… А они меня по морде… Быдло!

– Тише, папа, тише! Тут сапожник, который из будки на углу, матросов к соседям привел. У Ларионовых в доме стреляли, а потом ограбили их.

– А чего их не грабить, когда они у своих дверей вместе с сыном лежат, прости Господи.

– О, Боже! – вскрикнула Ольга Михайловна, сразу прижав ладонью рот.

– А ты… – вдруг напустился на супругу Владимир Васильевич. – Кто меня уговаривал комнатенку сдавать?

– Хватит, папа! Ну, полно! – Уля умоляюще сжала руку отца. – Что будет, если они и к нам придут?

– Мне начальник большевистского лазарета бумагу выправил, будто у нас уже был обыск. Видно, есть во мне надобность. Ох! Ведь два раза по дороге останавливали. Не верилось, что вырвусь. Им даже комиссарские бумаги не указ. Да что им доктор какой-то, когда они в храм на лошадях прут!

Ульяна не понимала, что происходит. Только недавно она гордилась тем, что поступила на женские Мариинские курсы, готовясь к самостоятельной, полной благородных стремлений жизни, и вдруг все полетело в тартарары. Оказывается, ее отца, уважаемого, почтенного человека, безотказно поднимающегося ночью, чтобы лечить больных, можно беспричинно бить по лицу! И никто не вступится! Оказывается, что в той же самой стране, на тех же самых улицах, бок о бок с такими же мирными гражданами, как она и ее родители, живет другой, совсем неизвестный народ. Все похоже на страшную сказку, в которой рядом с людьми, до поры оставаясь незаметными, существуют гномы, гоблины и тролли. Потом наступает ночь, и отвратительные существа выходят из своих убежищ, превращая людскую жизнь в кромешный ад. Только в сказке всегда находится герой, побеждающий зло, пробуждающий свет, спасающий принцесс из лап людоедов. Но жизнь отнюдь не сказка. В жизни, оказывается, много трусливых офицеров и ужасающее количество озлобленного, презирающего Бога отродья. Боже, почему ей никто раньше не объяснил, отчего ее ровесники оставляют учебу и, повесив на плечи винтовки, уходят куда-то за город в морозную степь, часто оставаясь там навсегда? Зачем от нее скрывали то, что она видит теперь за окнами? И есть ли возврат в прежнюю жизнь, где не издеваются над ее отцом и не расстреливают соседей?

Думая так, девушка с сожалением вспомнила об Алексее. Ей опять стало стыдно. Уж он бы точно вступился и за ее отца, и вообще за любого. Теперь бы она простила ему целую тысячу ударов по физиономиям гегемонов… Где он теперь? Жив ли? Не видать больше симпатичного кареглазого гимназиста. Даже этот враль Ступичев, приторно за все извинившись, испарился.

Сразу после захвата города новая власть объявила поголовную регистрацию офицеров. За уклонение полагалась смертная казнь. Но даже большевики не ожидали, что на их грозный окрик незамедлительно отреагирует почти все офицерство, бывшее тогда в Новочеркасске.

Длинная и пестрая очередь, робко выстроившаяся у здания Судебных установлений, представляла собой печальное зрелище. Стояли – кто в полувоенном одеянии, кто в штатском. Люди покорно ловили распространяющиеся с быстротой молнии новости: «вышел», «свободен», «задержан» или «временно задержан», «приказали явиться еще раз», «предложили службу», «арестовали»… Рядом со скорбными заплаканными лицами толпились женщины.

Проходя по другой стороне улицы, Иван Александрович, изменив походку и сосредоточив внимание на том, чтобы не быть узнанным, исподлобья оглядывал очередь на регистрацию. Было много знакомых лиц.

«Как странно, – подумал Смоляков, – ведь у них был выход. Хотя бы драпануть вместе с Походным атаманом. Вряд ли это опаснее, чем добровольно подставить головы под гильотину».

В город невесть откуда доходили слухи, что собравшиеся вокруг Походного именуются теперь Степным отрядом и кочуют по станицам, агитируя присоединяться к ним для борьбы против Советов.

Остановившись рядом с группой казачек, горячо обсуждавших происходящее, Иван Александрович решился с ними заговорить. Вид у него был вполне безобидный, даже простоватый – мужик-мужиком, лет эдак сорока пяти. К тому же большая банка с керосином, торчавшая из кошелки, внушала хозяйкам доверие.

Выяснилось, что большевики сразу арестовывают тех, кого подозревают в участии в партизанском движении. На этот счет у них якобы имеются какие-то списки. Лучше всего относятся к штабным, особенно к офицерам, служившим при Генеральном штабе, – тем сразу предлагают работу, квартиры и прочее.

«Уже много набрали, – доверительно шепнула Смолякову пожилая баба, перевязывая шерстяной платок, – а наших-то, кто даже Каледину служил, всех в десятый полк насильно позаписали».

«Так, так… – отметил про себя полковник. – Теперь будем знать, где у пролетариев слабина намечается. Значит, с кавалерией у них дела совсем никудышные. Что ж, где тонко – там и рвется».

Нехватка конницы у красных с лихвой возмещалась наличием автотранспорта. Кроме захваченного атаманского гаража большевики имели большое количество грузовиков «Паккард», ранее выпускавшихся на заводе под Ростовом. Выделив из своих отрядов квалифицированных рабочих и создав сборочные бригады, красногвардейцы, починив оборудование, использовали все имевшиеся на складах запчасти, обшив деревянные борта новеньких грузовиков стальными листами и установив пулеметы.

В списке объектов для возможных диверсий, который мысленно составил полковник Смоляков, гараж занимал первое место. Нужно было потихоньку, используя надежных знакомых, попытаться установить связь с этим ключевым во всех отношениях подразделением.

Волею судьбы в 10-м полку оказался дядя Ивана Александровича – человек невоенный, всю жизнь мирно занимавшийся хозяйством. Откликнувшийся в свое время на призыв атамана Каледина присоединиться к ополченцам, он ввиду своего преклонного возраста был зачислен в команду по охране интендантских складов.

Двенадцатого февраля он вместе с другими такими же старцами был в карауле. Вечером охрана увидела движущуюся мимо складов кавалькаду всадников, окруженную ликующими оборванцами. Ничего не подозревая о бегстве из города генерала Попова и не понимая причину радости толпы, караул с любопытством стал наблюдать за происходящим. От толпы отделились несколько всадников.

Их командир подъехал к сторожам и рявкнул:

– Кто такие?

Караульные ответили, что они охраняют склады. А затем в свою очередь поинтересовались – кто это перед ними?

Рассвирепев, верховой закричал: «Так, значит, вы белогвардейская сволочь?!»

Дядя спокойно ответил, что и сам не знает, белогвардеец он или красногвардеец. А знает лишь, что ему поручили охранять народное имущество от разграбления. Ответ, видимо, пришелся всаднику по душе, и караул не расстреляли, а зачислили в 10-й полк.

Так все само собой и устроилось. Иван Александрович поселился у дяди и, изображая из себя уполномоченного по закупке керосина, приехавшего из Харькова по поручению губернской управы, постепенно овладевал искусством перевоплощения. Вскоре ни один сослуживец не узнал бы в уличном торговце бывшего полковника Генерального штаба. Зато Смоляков мог наблюдать все пертурбации «красной Вандеи» изнутри. Вскоре связь с гаражом, во многом благодаря пожилому родственнику, была установлена.

Глава 5

«Улицы Новочеркасска опустели. Кое-где на перекрестках группировались подозрительного вида типы, нагло осматривавшие редких одиночных прохожих и пускавшие вслед им замечания уличного лексикона.

Наступал момент торжества черни. Временами раздавались редкие одиночные выстрелы, а где-то вдали грохотали пушки. То забытые герои-партизаны, не предупрежденные об оставлении Новочеркасска, с боем пробивали себе дорогу на юг. О них не вспомнили. В суматохе забыли снять и большинство городских караулов, каковые, ничего не подозревая, оставались на своих постах вплоть до прихода большевиков. Такая нераспорядительность Донского командования подорвала к нему доверие, и многие партизанские отряды, не пожелав влиться в Степной отряд, предводительствуемый Походным атаманом генералом Поповым, присоединились к Добровольческой армии. В числе ушедших с добровольцами находились и сподвижники зарубленного большевиком Подтелковым полковника Чернецова, поручик Курочкин, а также партизанские командиры Краснянский и Власов».

Из дневников очевидца

По раскисшей февральской степи идти было трудно. Ноги вязли в грязи, перемешанной с талым снегом.

Из города решили выходить в сторону хутора Мишкин. Гимназисты, студенты и солдаты довольно удачно, без помех, миновали район Азовского рынка и скотобоен. Несколько раз хоронились в темных углах за хатами и заборами, пропуская отряды красных дружинников, а однажды – даже невесть откуда взявшихся то ли чехов, то ли мадьяр из бывших пленных.

Не доходя хутора Мишкин на найденной лодке без весел, обламывая прикладами остатки истончившегося льда, пересекли Аксай и дальше, поеживаясь от гуляющего по ночной степи ветра, потопали сквозь открытое пространство в сторону Старочеркасской.

Двигались довольно медленно. Из-за грязи, а еще – из-за хромавшего студента Журавлева. Шли молча. Каждый думал о своем, пытаясь хоть на короткое время предугадать будущее. Иногда, оборачиваясь, Алексей грустно смотрел на редкие огоньки, рассыпанные по темному телу Бирючьего куга, несущего на своем горбу донскую столицу. Детище атамана Платова – патриархальный Новочеркасск, словно выброшенный на берег огромный кит, застыл в предчувствии кровавой тризны.

Лиходедовы редко покидали город. Сколько Алешка себя помнил, отец работал в архитектурной мастерской при городской управе, а мать без конца давала уроки игры на фортепиано. Детство вспоминалось как катание зимой с горок и игра в лапту и салочки в тенистых летних переулках, заросших вишней и акацией. Семья жила скромно, но материальных трудностей не испытывала. Алешку – единственного сына – иногда баловали, и тогда все друзья объедались пирожными на его карманные деньги.

А однажды отец повез их в Ялту! Ничего прекраснее и загадочнее моря Алексей в жизни не видел. Эти волны, эти корабли… Не такие, как пароходики, бегающие вверх-вниз по Дону, а огромные горделивые океанские скитальцы, «пахнущие» романтикой экзотических стран и пиратскими, зачитанными до дыр, романами.

Эх, Ялта! Солнце и прибой, горы и крупный, как абрикосы, виноград…

Еще каких-нибудь два-три года назад, несмотря на громыхающую где-то в Галиции войну, жизнь обыкновенного русского гимназиста представлялась Алешке скучной чередой обязательных правил и ничем не оправданных умственных затрат. Фамилии геройских генералов, таких как Алексеев, Брусилов или Корнилов, конечно же, трогали мальчишеское воображение, но оставались где-то там, далеко на западе, за Москвой, за Петербургом, вместе с жизнями станичных казаков, проходивших перед отправкой на фронт конными парадами у Атаманского дворца. И кто бы мог поверить, что вскоре война – страшная, беспощадная – ночным татем подкрадется к порогу, хлынет в родные предместья, улицы и переулки обжигающим душу кровавым потоком людской ненависти.