Апокрилог. Закрывая глаза

Так вот я о чём… Как-то раз ко мне приходила одна душа, буду называть её девочкой… Саму историю я даже наскоро записал, озаглавив «Эфиверсум». Гляжу, девочка смышлёная, внемлит моим знакам и посылам… Захотел ей помочь. Вёл её на протяжении жизни… так нет! — увильнула, отмахнулась от помощи; решила стать самостоятельной в свои-то шесть! Ещё не постигнув моей «школы», она решила, что все сама знает и справится без меня… А ведь я всегда говорил: чтобы выпускники с дипломами «Освобождения» не стали руководимы «заученными правилами» своих же задатков, – закрывших собой «выход», что я припрятал за подаваемыми им знаками (понимание которых в шесть ещё не окрепло, только начиная грубую шлифовку, под жерновами своего «Я» и общества), – им не надлежит полагаться на пустую начитанность своего ума.

Так, понять меня сможет только тот, кто во всем видит скрытый смысл моих «ребусов», невидимо переплетающих весь мир. Под «ребусами» я не подразумеваю гомункуловую промышленность и плоды фантазии для безопасности: дома, машины, технологии, орудия, кутузки, — или как это правильно называть… Я говорю о том, что варилось в цельном девственном составе: о флоре и фауне. Гомункулы не задумываются о предназначении этих двух терминов, зато потирают натёртые деньгами руки, пахнущие деревом; в их зубах зияют остатки мертвечины, – то есть они, таким образом, подсовывают мне свою самостоятельность, намекая, что минус шестилетние взрослые могут прожить без меня, этим же бросая мне вызов. О, вызов принят! Я предоставлю им такую возможность насладиться своим всесилием, однако, недолговечным!.. За это я обрежу им заячьи жизни, съем потроха и падающим зубочистным метеоритом начну выковыривать их из стиснутой челюсти планеты.

Но, не спорю, существуют гомункулы, способные читать между строк; даже та же Книга Бытия 1:26—2:3; 2:4—3:24, – где подтекст заданного мной ребуса изложен достоверно. Аллегорическое яблоко является мерителем вашей искушенности, — стремления удовлетворять потребности и желания; получать от чего-то удовольствие. Именно поэтому вы сегодня не живете мирно и поэтому же деградируете ростом интеллекта, загрязнением среды и увеличениями потребности в безопасности. Это называется переходный период популяции: стремление убегать от детства, не зная куда; с закрытыми глазами и ушами, в стремлении обретения независимой самостоятельности.

Тут-то и зарождается паранойяльная мания все скрывать от взрослых взрослых; к тому же повсюду эти яблоки искушения: красивые снаружи, гнилые внутри. Они их будут пожирать машинами, теплицами, заедать мне назло, с закрытыми от напускного удовольствия, глазами, с громким чавканьем и пуканьем выхлопных газов новых машин, где из открытых окон выпячены локти с поднятыми вверх кистями, в которых дымятся не затухающие сигареты. И этот процесс формирования личности не прекращаем; паранойяльная мания и уже определившаяся жажда самостоятельности переходит в независимое высокомерие, нарциссизм и агрессию. Иными словами – как можно судить – жажда удобств и безопасности наоборот приводит к конфликтам и небезопасности, и все потому, что нет тормозов у той самостоятельной машины, которую они завели.

Потребности все расширяются – как мох по земле. Желудок, изначально довольствовавшийся солнцем, водой и хлебом, теперь не видит смысла в хлебе без ветчины, облитой майонезом и кетчупом; солнце и подавно враг для глаз и тела – от него нужно защищаться очками и одеждой, а вода… вода «не вставляет»! Каждая отдельная почка эгоизма поглотила бы своей самовлюблённостью и самодостаточностью целый мир. Они тянут сок из корней, и, позвольте — это они ещё не начинали цвести! Но что же вынуждает их взрослеть? Что происходит в их рассольных головах? Почему они изо дня в день, как заведённые, ходят на работу, которая их даже не радует? – если их вообще способно что-то радовать, кроме никотина и кофеина, – обычной привычки. А все по той немудрёной причине, что, либо их духовный мир истощён до смерти (корни которого использовались не по назначению), либо он уже мёртв. Без духовного плана, материальной пищи всегда будет мало.

И кто же, скажите, закрывает им пути ко мне? А как вам такой пассаж: всё дело в избытке интеллектуальности и зачитанности знаниями! Нет, я не приверженец обскурантизма, но избыток знаний, в которых утопает неокрепший юнец, вымывает его духовность. Впоследствии его повсюду окружает не удивительный мир, который хочется узнавать постепенно, наслаждаясь каждым мгновением соприкосновения с ним – а набор терминов, значений и определений, делающих всё обычным и скучным, что, порой, даже закладывает в него отвращение. Но ещё раньше – что прискорбнее всего – у них закрываются уши и глаза, зато рот с тысячью зубов, нос с завидным обонянием и руки, ищущие удовлетворение нужды искушаться, дисциплинируют систему расширения своих нужд — работой. Другое дело, когда приходит время и он самостоятельно решает нечто познать и изучить, – а не из-под чьей-то палки/по чьей-то прихоти.

И вы только представьте себе моё удивление, когда среди всех этих единообразных сорняков, я увидел двух девочек. Я тотчас встрепенулся и прозрел с затайкой дыхания: словно перламутровые жемчужинки в ракушке, вот-вот сольющиеся в одну, схватившись за руки и безмятежно подпрыгивая, они бежали по траве, усыпанной золотистыми цветочками хризогонума, присвистывая им известную шутливую песенку. Я был невозможно взбудоражен и потрясен! Их не заинтересовала даже детская пустая площадка во дворах, овеянная весенними дождями – нет, – не приметив её, они пронеслись мимо.

Создалось впечатление, словно они парят на ветряных крыльях. Невинные и восторженные таинством, в белых льняных и свободных платьицах, они даже не догадывались, что смотрят прямо на меня! – я как раз притаился поодаль, направив на них луч света, чтобы отчасти скрыть себя. Дабы убедиться в их чистосердечии и чувствительности к моим намёкам, я обошёл черепок планеты с другой стороны, расположившись позади них и слегка подул в их спины: они ещё веселее и резвее запрыгали вперёд, весело засмеявшись и застеснявшись тёплому дуновению, приподнимающему их платьица. Я долго, очень долго их ждал! – тех, кто воспринял бы моё дуновение не обычным порывом ветра, – по-научному – представляющим собой движение воздушных масс между областями с разным давлением, – нет! – а как направление и зов высших сфер. Сквозь этих девочек пел морской бриз; их хрупкая фарфоровая кожа принимала восхищения моих бережных лучей глаз. Их счастливые личики светились улыбками; прозрачными улыбками глаз.

О, Всевышний! Как давно, очень давно меня ничто так не радовало! Они вели очень милую беседу, пока я обдавал их дуновением позади. Тут они вновь устремились вприпрыжку, перебегая балку через старый деревянный мостик. После, я обдал дыханием одну из них – с правой стороны и тогда они, схватившись за ручки, свернули налево.

Если же в моём клубе всегда темно и безрадостно – потому что свет поглощается кромешной тьмой, – то у них волшебство красок утреннего рассвета! Я даже взял себе за ежедневную обязанность поддерживать этот свет; оставлять лампу включённой даже в дневное время. Раньше она тоже оставалась включённой, просто теперь я сбрил тучи волос, за которые едва ли мог пробиться свет. Хочу сказать, после того эпического проливня из чайника и обильных лучей от лампы, появился – наряду с цветением почвы – приятный цветочный аромат… на который, при сближении к черепку, у меня объявилась неповторимая реакция. И хотя я ни на мгновение не хотел отводить своих глаз от корицы и ванильного сахара, мои глаза до того слезились, что я не мог различить своих прелестниц; нос щекотало несносным юлением порочного порошка.

Пыль и газ из атмосферы моих лёгких выплеснулись наружу одним бравым чихом, и, слава Всевышнему, без бриза! Пальнул я, конечно же, прямо на объект наблюдений; девочки вскрикнули – но без страха – ещё плотнее прижавшись друг к дружке. Над их тропосферой нависла туманность, разделившая небо на пробор ярко-розового и сине-аспидного цвета. Туманность незамедлительно заискрилась мельчайшими блёстками молодых звёзд. Из-за непроницаемости и рефракции лучей, излучаемых лампой, я, мало того, что видел девочек, словно в увеличительных очках, так ещё и на их весёлые и радостные головы нагнал будничный сумрак, смешавший все краски в грязный цвет.

Поле, на которое я их вывел, было усыпано жёлтыми энотерами. Сине-бирюзовая трава так разрослась в углублении лога, в который они спускались, что приподнимала их платьица; щекотала и гладила перьевыми кончиками их плечи, шею и волосы, поголубевшие в сумраке. Я попытался смахнуть аллергический осадок с неба, но на меня вдругорядь, точно окатом веера, пыхнул щекотливый порошок и я чихнул прямо им вслед, – только теперь адвекция бриза от моего насморка, которая на границе в их стратосферу значительно охладела, погнала их в спины снегом. В этот момент они взглянули вверх и когда до меня дошло, что уже поредевшая туманность выдаёт мой силуэт, тотчас отпрянул, присев за черепок и подглядывая за ними одним глазком. С другого края, над убегающим вдаль «поездом» темно-паркого полесья, виднелось тусклое отражение лунного ночника, окружённого золотисто-заглушённым венцом. Я почти ничего не видел, зато слышимость решительно улучшилась.

— Марта! – заговорил чётко-бархатный голос, который до меня всё так же доходил как писк. — Я такого ещё не видела! Мне кажется, раньше трава не была такой высокой, да?! Боже, погляди, какая над полесьем красно-оранжевая луна! А ты заметила, как похолодало? – с воодушевлённой вспыльчивостью красноречила она сквозь возрастающую дробь зубов.

— Да-а!.. И вообще никогошеньки вокруг!.. Теперь мне страшно… – послышался ответный писк – вмиг притихая – с нарастающей возбуждённостью тревоги.

— А помнишь, там, на лугу, козы паслись? Так их сейчас там нет, но всё равно, слышишь? как будто кто-то где-то тихо млеет вдалеке… как-то жутковато!..

Затем я слышу мягкий шелест поспешных шажков и крик испуга.

— Ой, мамочки! Фелина, я дальше не пойду! тут… — раздаётся ускоренное шуршание, – коза! мёртвая, белая…

Я, признаюсь, был встревожен не меньше и немного выглянул двумя глазами, чтобы увидеть причину беспокойства, которое встревожило и моё благорасположение. Я слегка привстал из-за черепка и в это же время мой нос учуял неладное, и что было мочи вспылил на бедняжек промозглым ветрюганом. Они вмиг испуганно обернулись в мою сторону и я порывистой молнией присел вниз, но один глаз всё-таки оставил сиять, пока второй был скрыт терриконом. Моя сторона, словно разожжённый костёр в камине, воспылала алым, тогда как глаз сделался куда менее приветливым от смешения с розовой туманностью, налившись устрашающе-багряным цветом.

— Ух ты-ы, Фели-и-ина… у террикона красное солнце! – вскрикнула одна другой. — Скажи, у тебя нет чувства, будто за нами следят… оттуда? – с содроганием выражения произнесла она последнее слово, замедлено вознеся пальчик вверх.

Пришлось вновь немного отпрянуть, чтобы не вызывать никакого «чувства» и «ощущения».

— У меня нет. Только есть чувство… что за нами следит вон то солнце, – она указала на мой глаз. – Ты посмотри, оно исчезло, хотя я только что видела его!

Наконец туманность рассеялась. Проступил солнечный день. Солнечную лампу, которую девочки приняли за лунный ночник, я установил отражающей головкой прямо в зените. Тогда же я с облегчением вздохнул, не предвидев той крепкой свежести своего дыхания, которая на них повторно низвергнулась.

— Ого, какой ураган! Да что это здесь происходит?! Трава как будто по мановению какой-то силы приминается ветром прямо от нас – как солнечные лучи. И откуда, скажи, здесь запах морского бриза?! Это просто волшебно! – сменив предупредительную интонацию на восторженную, проговорила Фелина, выразив этим мне свой скрытый пиетет.

Я на радостях потёр ладони материи, более не в силах сдерживать эмоций счастья. Эти детки – ванильный сахар и пудра корицы — то, что нужно! – решил я вконец.

Раздался умиротворённый шелест мерцающих серебристых висюлек дождя, отходящих от струн моего сердца; в ушах запели радостные трели, которые отобразились на планете пением птиц. Запахло тёплыми нотками цветущей акации. Возможно, я сентиментальный романтик, но девочки запрыгали вдоль лога, сквозь веющие на них волны трав, при этом заметив: «Прямо как настоящий гала-концерт! Такого мы вовек не забудем!» – лились, словно в мои уши, похвалы. Фелина, произнеся дифирамбы, отбежала от Марты на несколько шагов, чтобы закружиться с обращённым ко мне лицом и зажмуренными солнцем, глазами. Покуда одна пребывала в забытьи, вторая уже прошла вперёд, увидев на свалке мусора выброшенную мёртвую кошку со всклокоченной шерстью.

– Фели-и-на-а!.. Тут мёртвая к-кошка и она-а… шевельнулась! – взвизгнула побледневшая Марта.

Каюсь, это суетное движение в кошке я воссоздал нечаянно!.. Я предпринял неразумную попытку на мгновение ее оживить, чтобы она куда-нибудь самостоятельно зарылась и девочки её не испугались.

Неожиданно Марта подскочила к Фелине, заслоняясь за её плечи: полуразложившаяся кошка дёрнулась вновь, словно электрическим разрядом. Это был тот остаток энергии, который пришёлся от первого разряда. Но, отнюдь, в мои задачи не входило запугивание мертвечиной — т. е. смертью – я только хотел воодушевлять идеей готовности познать.

— Марта, кажется, я это видела!..

Тут Фелина хватает Марту за руку и подталкивает возбуждёнными рывками вбок, стремясь проскользнуть вперёд неё. Так они стопорились через каждые несколько метров, огибая логовый уступ. На полюсе меридиана лога, указующего на даль полесья, они обнаружили дохлого чёрного косматого пса — как в подтверждение устрашающей и беспощадной жестокости смерти. Но, слава Всевышнему, я не додумался оживить его прежде, чем заметил вставленную меж его выпирающих рёбер, палку, – а иначе вышло бы до смерти жутко.

Я заволновался за девочек: их личики, при свете дня, отчётливо посерели; их ножки подкосились от перенятого у гомункулов, страха перед неминуемым. Им казалось, словно трупное многообразие покорёженных, вывихнутых и переломанных рук со рваными, рубленными и резаными ранами, тянется позади них, сквозь шерсть хищной травы, которая жаждет крови для своей почвы. Дети недоумевали, зачем их сюда принесло, а я рвал на себе волосы, недоумевая, какого их сюда направил, – видимо, в стремлении с ними распрощаться и больше никогда не увидеть…

На этот раз, когда они попытались бежать в своём направлении, я абсорбировал собой всю окружающую силу, и, завидев меж двух ив, склонивших кудри — полуживую птицу, обдал её током, собранным со всех своих жил, не взяв в расчёт соотношение с её размерами. В тот же момент, когда девочки к ней приблизились (их шаги были затруднены какой-то вязью под ногами), «полумертвая», прямо перед их носом, высокоскоростной молнией взмыла ввысь – как ракета, теряя на ходу свои чёрные перья с удивительным звуком стрекотания огня, которым она загорелась. Перья эти осыпались на землю каплями лавы и ошмётками пепла.

Между тем девочки успели проскочить промеж ив и выбраться из лога на поляну (где раньше паслись козы). Их растрёпанные золотистые волосы налипали на лицо, а платьица приставали к вспотевшим разгорячённым тельцам.

И пока Зоил-Нахалыч толкал меня в плечо, пододвигая, чтобы заглянуть в черепок на продвижение процесса, я понял, что вымышленная глава моей вымышленной книги определённо должна быть закручена во вселенском масштабе, – соразмерно с моими намерениями на неё. Пока я размышлял над тем, как могу достать девочек из черепка, мои тугодумья свели на их планете брови туч. Трава насыщенно-бирюзового цвета распустила встревоженные веснушки энотер (лунных цветов), в ожидании моего вердикта.

Гомункулы, появившиеся из ниоткуда, вдруг засуетились по соседским домам, вроде как за солью или спичками; мельницы замахали ошалевшими веерами ресниц, словно бы недоумевая разразившейся суматохе, – однако с верующей готовностью. Мёртвая кошка подала голос — примявкнула — дав о себе знать, чтобы и её не забыли включить в списки «приглашённых» мной, – уж она-то совершенно готова. И косматый пёс с козой туда же: закашляли и заблеяли каверной своих лёгких, ощутив мою руку, проникнувшую через магнитное поле смерти. Ну-ну, дружки, вы ещё на этом черепке послужите, – понесёте в народ прокламации о Всемилостивом, который воскресил смерть к жизни.

Но от этих гомункулов нечего ожидать восторжений и прозрений: их пугает все, что отвергается их несуществующей душой, но ежедневно рисуется грешным упованием ума. Озёра слёз и ржавой крови взрослых детей, будут стекать по булыжным дорогам. Вскоре все отходные полумертвецы сольются в единую братскую канаву, – разве это жизнь, на 99,9% состоящая из просроченного кофе?!

Нет! Этих девочек я лично аннулирую из списка этих недоумков; пусть лучше они лишатся своих прелестных физических оболочек, лишь бы только не были искушаемы всем тем видимым, прогнившим от сердцевины.

Марту здесь запомнят Береговой, а Фелину — Галактистой, – просто потому, что мне так заблагорассудилось.

Моя невидимая рука коснулась кончиком пальца их головок; коты, козы и псы мигом намагнитились и подскочили к девочкам с чудно?й заплетающейся перевалочкой, издавши какофонию разноскрежечущего, млеющего агонией, коверканного расстановкой и хриплоиздыхаемого остатком сгнивших лёгких, сухого, проседающего связки, противного чавканья. Ну, думаю, а куда их девать? Пойдут на войды пространств, не заделанных штукатуркой материи.

Девочки вмиг рухнули обмякшими коленями на скошенную траву и я прикрыл их всех разом своей рукой, пробубнив про себя молебен за упокой. Затем я вынул руку из черепка: их бездыханные тельца так и остались там лежать, – но только внешние! – их же внутреннюю суть я прихватил с собой… Пускай встряхнутся гомункуловы огрубевшие души таинственностью истинного воскрешения! а там уже видно будет, куда или на что пускать остальных.

— Неужели… вы разговариваете с напитками? – недоверчиво отозвался дорогопочтеннейший зоил.

— Ну, дорогой мой, я и с вами порою говорю… А теперь пытаюсь докопаться до причины испорченного вкуса, – жалостливо отреагировал я, покуда по моим жилам растекалась блаженная корица с ванильным сахаром, которая тут же – приятным и лёгким привкусом отдалась моим вкусовым рецепторам.

– Тогда вам предстоит покопаться в себе ведь, прежде, мы есть то, что создаём в себе, – высказался он и направился к выходу с галантным разворотом, и протяжной певучестью взлетающих вверх шагов, словно намагничиваемых полом, при этом мягко блеснув чёрной мантией, дыхнувшей на меня загадочным многоточием.

Колокольчик над дверью последний раз вструхнул головкой, уставившись на меня пронзительным одиночеством. Пространство объяли ржавые тени деревьев, заколыхавшихся под притушенной лампадкой, подвешенной над барной стойкой.

Планета Рутинези?я

Этими черепками источается удивительный заряд энергии, коей я восполняюсь, подсматривая за жителями. Потоки сладких грёз одолевают мои младенческие пятки. Во избежание полного всасывания в кровь – душ моих девочек, я незамедлительно отправил их на соседнюю планету – Рутинези?ю, чтобы они навели там порядок. Уж они бы освежили и разрядили их консервную устаканенность, обёрнутую в бурдюк, откуда пенной неохотливостью и безразличием исходят миазмические пары торфа.

И вот, верите или нет, но только я их туда отправил, как уже спустя секунду, спрашиваю себя: «Как я додумался их туда сослать?». И сам же себе отвечаю: «Ну а как иначе исправить ошибку своего творения, когда оно уже давным-давно материализовалось и живёт своей жизнью? Одной переменой мыслей этого теперь не поправить, увы».

И вот я наблюдаю слизкий торфяной сапог на ноге у позеленевшего трупа. Тут такие все: болотно-зелёные, липучие до отвращения и пованивающие ставочной сыростью.

У особей женского пола корпуленция крупнее и мощнее, чем у мужского. Пастозно-расплывшаяся вязь кожи равномерно вздута мышцами, из которых, точно из кальдеры вулкана, извергаются унылые струйки зелёных миазмических газов, источающих необычайную вонь, – так они дышат. Их липучести могла бы позавидовать самая въедливая и примитивная пиявка акантобделла. В нутре каждого из них булькает множество жаб, лягушек и глухих выхлопов газов, отчего создаётся впечатление, что их беспокоят метеоризмы, – а те накожные волдыри —последствия таких процессов. Они то уплощаются, заглатываясь животами, то раздуваются шарами, распространяя жутковония. Мужские особи… – это плаксивые и угодливые дохляки, цвета высушенной шкурки лягушки. У них изъеденная лысиной, грушеобразная голова, с серпообразным промежутком – окаймляющим затылок – редких, но длинных волос; кожа буквально обтягивает скелет с органами, так, что может показаться, будто это пришелец.

Самый распространённый лозунг этих провинциальных неврастеников и ипохондриков: «Не торопи улитку». В сточных каналах и водопроводах бурлит очередная порция застоявшейся и зацвётшей воды, порционно поспешающей во все краны на завтрак, обед и ужин. Ею же со всей леностью убирают помещения, и, впрочем, следят, как бы эта вода никуда не убежала, – у неё имелись все шансы ожить, подобно святой. Можете себе представить, каков ассортимент древнейших, недавних и сегодняшних паразитов и микроорганизмов там безостановочно размножается? От миазмов, разгуливающих по помещениям, предметы мебели не стоят, а летают, припускаясь к полу в промежуточных сменах потоков.