Апокрилог. Закрывая глаза

Чем дольше я всматриваюсь в этот унитаз зрелищ, – зажмурив глаза и стиснув рот и нос, – тем больше я благодарен тому, где пребываю сам, – хотя в дальнейшем вы поймёте, что это всё тоже относительно. Но без этих карапузов-гомункулов, я, вероятно, и того не имел бы. Чего стоит громкая слава работы в своё удовольствие и для себя; ещё к этому прибавить постоянный интерес со стороны окружающих к разрешению моей дилеммы с напитками, и… Ну, это пока ещё вам рано объяснять, но обещаю, что вскоре тучи рассеются!

Так вот… если говорить о растительности в том черепке, то она, по большему счету, вьющаяся, – как паутинообразный мох, покрывающий почти каждый приземистый дерновый домик. Разветвляющиеся к участкам, тонкие увилистые дорожки, выложены рёбрами камней в форме чешуи; их покрывает толстый слой улиточной слизи, за долгое время успевшей загустеть в скользкий каток. Да-да, именно улитки! — болотные прудовики – размером с ваш кулак; здесь они являются, наряду со священной болотной жижей водоканалов — почитаемыми брюхоногими! Они здесь везде: чего стоит та же трубопроводная вода с их слизью. И если кому-нибудь на пути встретиться это существо, то обгонять его не станут (по традициям), а будут терпеливо плестись вслед.

Если же в прошлом черепке все куда-то торопились, то здесь, напротив, все движутся в темп улиткам, — вяло и бесформенно покачиваясь движениями влачения. Однако, как ни странно, столпотворения здесь — явление редкое; большинство чахнет в стенах собственных домов-теплиц. Неистребимо здесь и постоянное гудение, жужжание и зудение насекомых, в частности – зелёной мухи-падальницы; чем она и любит полакомиться, так это выделениями самих жителей, – что, кстати, для них обращается в фиаско: не успев приземлиться на объект желаний, крупные нательные поры рутинезийцев всасывают их в себя, – получается как бонус к рациону гомункулов, – так сказать – разнообразие.

Время тянется подобно глиссандо смычком, режущем струны до того тяжко – как нож по волосам, что струны и каждая расстроенная струна в отдельности, лопаются со звуком выдранного седого волоса из бороды старика. Эти звуки высохших капель слёз выкидыша можно слышать повсюду: чаще — в трубопроводах; на улице — в занавесях частичек тумана, адвектируемых по городу зябкой рефракцией свечения лунного ночника.

До момента, когда я направил сюда ночник, здесь царили ясные сумерки.

«А дети? Куда запропастились дети?!» – спросите или возопите вы в недоумении. А как же… а как же головастики?! Здесь они летают по воздуху; время протекает и они постепенно укрупняются, оседая всё ниже и ниже над землёй, пока не преобразуются в одутловатые, желеобразные жестянки, наподобие родителей. Ах да, проживают-то они отдельно, в яслях экологически загрязнённого пруда. Соответственно моим наблюдениям, на уме у этих слизняков только одно: «обделать все подчистую», и, в дальнейшем, «забродить комнатной зеленушкой».

За всеми этими наблюдениями я совершенно потерял из виду Марту с Фелиной. Решил унюхать их по запаху и тогда же всунул в планету свою голову, в надежде, что уж мой-то нос их не проморгает и запиликает, дав знать чихом. Ан нет… Понеслась канонада такой скорости чиханий, что отодвинутый вбок ночник, увеличивший сумеречную притемнённость, сыграл со мной злую шутку: моё лицо, порозовевшее удушьем, приобрело устрашающий отлив цвета вызревшей фуксии, наряду с покрасневшими выпученными глазами. Со всей прытью, закашливаясь и задыхаясь, я вынырнул. (Хочу добавить, что внешнюю видимость я приобретаю только в случае прохождения через границу атмосферы черепков.)

Жители, бывшие в сей час на улицах, видимо, поперепугались вторжению одичавшей небесной рыбы; их медлительность мигом сняло как рукой: глаза на лоб и давай гопака, не обделяющего ногами чтимых улиток. Улицы уподобились сплошному катку. В тот же момент меня пробрала мысль: что бы было, если бы кто-то это выпил? он, верно, прежде бы задохнулся от вонизмов, – а нет – его бы поразила цианотоксискация совместно с насморком, кожной сыпью и раздражением глаз. Их хоть как употребляй – хоть внутрь, хоть наружно, – только пропали они насквозь и желают тебе того же.

Нда-а, мое вторжение жители запомнят надолго! Сейчас вижу, как все размелись по домам, включили свои телевизионные приемники, по которым передают «свежие» новости, полемизирующие несварением и пуканьем прошлых застоев. Все бесконечные 24 часа в сутки один и тот же канал «Залипание», перемежающий повседневную программу сплетен – мониторингом продвижения воды по всем трубопроводам, канализациям и стокам. Программа сплетен включает всю газетную утку: во сколько кто вышел из дома и в котором часу зашёл… Для интриги и наглядности, корреспонденты подчас дожидаются у дома очевидцев и заядлых инсинуаторов, чтобы те вновь пропололи поросшую быльём, уже мёртвую несколько веков, замученную «утку». Опрашиваемые зауныло перечисляют движение по прямолинейной траектории (если те «пропалывают» относительно головастиков), которую «взрослые жабы» дополняют восклицающей точкой стояния на конце, – по подобию восклицательного знака.

А встречались ли им какие-нибудь подводные камни, «новые» святые или «новые» экскременты? Да нет, вряд ли; ими здесь и не пахнет, но вот «пахучие» сплетни — деятельность, распространённая на этом торфяном бурдюке, и является основным видом деятельности, хоть и выжившим себя с зарождения планеты из-за застойных процессов. Буквально говоря, все инсинуации о соседях и жителях — это компромат на самого себя, и на всех себе подобных. Однообразие и сакраментальность являются для них корнем пиетета атавизму своих предков. Может поэтому их трубопроводные жилы такие безнадёжно зацвётшие? а недоатрофированные рты издают чревовещательное кваканье, родящееся из недр стёртого знания своего «Я»?

Они заглатывают болотную жижу, пытаясь восполнить брешь. Корни из их «Я» разрослись изнутри как перекати-поле, приращивая гомункула к любой питательной для себя среде – наподобие липучки дурнишника; таким образом они цепляются к любой подходящей поверхности, чтобы насытить своё атавистическое эго.

Рутинезия — это планета Вы?зрелость, смерившаяся и впрягшаяся в безвыходность; это затянувшийся этап старости, морщин и неправильно использованного времени. Планета заждалась должного обращения и уважения к своей персонализации, – и с какой стороны её ни возьми – везде одни дети и внуки, на плечи которых эти обязанности и ложатся – как липучка на одежду. То и дело им кажется, что «тут уже ничего не попишешь», «время ушло» и «какие ещё перемены, если вода, наполовину пустая, отлично устаканилась, осадок осел на дно и лучше уже не баламутить», – притом, что эта вода – осевшая она или нет – всегда травила их изнутри цветением и размножением сине-зелёных водорослей традиций.

Несомненно, вы можете возразить моей предвзятости, указав на мой теперешний застой, ничем не лучше их, – мол, доживаю в одиночестве, без посетителей и в кромешном мраке… Однако вам стоит уяснить одну существенную вещь: все вы мои протеже — творения моих рук, соображений и бескрайних фантазий; я увлечён идеей, включающей вас и охватывающей все 8 черепков моего клуба, – что утверждает мою всемогущественность.

Белый лист напичкан правилами, алгоритмами, канонами, формулами, которых вы должны придерживаться, выполняя работу; а на чёрном правил нет – есть только свобода фантазии и раскрепощённости, где стирается грань между сознательным и бессознательным, высвобождая вашу сущность.

Белый лист – для чёрной работы ума, чёрный лист — для белой работы души.

Чего доброго, вам захочется упрекнуть меня в том, что все в вашем жизненном сне происходит слишком быстро, внезапно. Но, позвольте, у меня ничего не бывает внезапно… и прежде чем что-то предпринять, я долго наблюдаю, порой многими веками, эпохами, эрами… Я могу наблюдать бесконечно долго, ведь с вами нужно экономить энергию, – вы умудряетесь её тратить зараз!

А насчёт тех рухлых лягушонок, придавленных камнем, – так им бы черепашьего спокойствия и мудрости, а не упрямого преследования эха прошлого. Реять бы им в океане, а не быть на замусоренном приморье, прячась под камнями, либо с камнем на короткой бычьей шее, который не столько их губит, сколько мучит при любой попытке движения и высвобождения от гнёта. Влившись в бесконечность, ветер-спешка вас больше не потревожит, – там, на дне, всегда спокойно…

Безмятежность делает фокус ваших глаз ясным, и вы начинаете замечать много интересного вокруг, вот прямо сейчас – под ногами, над головой. Не торопясь, – как та же черепаха, ни за что не променяющая бездонные просторы на бесполезное кваканье, – можно прожить бесконечно насыщенную жизнь, а в спешке – только мгновение до смерти, – которой, кстати, я неизменно вас обеспечиваю, по мере поступления жалоб на жизнь. Смерти у меня завались! – но что такое смерть, если не начало новой жизни, преобразования, очищения, омовения, воскрешения и крещения? И это чудесно!.. Однако, не теперь… Теперь уже не время разлагаться: я, напротив, обязуюсь пробудить их к жизни, чтобы исполнить своё горячее желание, пока что истощённое анорексией их немощности и слабости.

А теперь… они собрались на каком-то семейном заседании, сгрудив всех близких и дальних родичей. У старейших из них — родоначальников корней, имеются багажники раковин, – в которых и перевозятся все остальные разветвления родственников, – высящиеся вверх — к верхнему острию раковины прапраправнуков и прапраправнучек. Звучит граммофон; за окнами, заросшими лишайником, напевает прочная серебряная нить паутины: она напевает теми вздохами и выдохами, которые сопровождают поедание червей, кильки, ящериц и свежевыдавленного соуса из личинок мух-падальниц. Льются обмены трюизмами информации, как всегда, самой «горячей», к «горячему» столу. Перемываются кости останкам давно съеденной рыбы; пахнет непринуждённостью и заплесневевшим уютом совместного привычного проживания. Но зачем, скажите, я трачу энергию своей лампы, если они не замечают её освещения? А, может, просто не различают? Их крыши домов, нагромождённые обвисшими безразличной сонностью, коврами земляных залежней торфа и облатанные загустевшей слизью и загрязнениями фекалий великолепных мастеров-улиток, впадают увесистыми ушами бассет-хаунд в землю, – и нет ни единой неровности и зазноба. Да, это всё, что мне остаётся — описывать крыши, пока из дымохода виднеется струйка единения… Будем верить, что когда-нибудь я увижу тепличный туман над планетой-единством.

Один подвесной треугольник светильника, подвешенный на свисающий ножке, — как выдернутый глаз на зрительном нерве, на расстоянии ладони к приземистому столику, – неустанно раскачивался от газов, источаемых рутинезийцами. И чем больший интерес привлекала отдельную особь «избитая тема», тем стремительнее извергались зловония, и тем горячей и въедчивей исторгалась клеевая вязкость из клапанов пор; в конце концов люстра кружилась вокруг них не хуже аттракциона «Катапульта». Двери открывались и захлопывались сами по себе; стены с мебелью землетряслись, зудя как набитые стиральные машинки, сливаясь в душераздирающее тремоло, только и норовившее заглушить назализацию противных, до заворота ушей, причитаний, брюзжаний, злословий и роптаний.

Вы только посмотрите на эти физиомордии: лягушка, которая увидела шимпанзе и невольно оттопырила губу. А в зелёных выпученных глазах мужей сверкает туалетный вагончик, который вот-вот прибудет на пристань облегчения. Лампа, обдаваемая парами, всё набирает обороты, раскручиваясь пропеллером, пока те, как вроде невмоготу, вспыльчиво вскакивают со стульев, тихо ускользающих из-под их задо?в. «Ква-ква-а-а! Пк-па-ма, пк-па-КВА!» – зовёт их с улицы пришедший сын, внук, правнук, прапра… прапрапра… Он вернулся с какого-то увеселительного заведения, наподобие ставка. И так как ритуал запуска непросвещённых – в доверительное таинство инсинуаций – здесь особенный, то головастик, терпеливо клюющий носом у порога, как не переваренный сорняк, будет слышать уже сквозь уводящие незабудки сна, сперва то, как с грохотом попадают на пол все доселе летавшие стулья, а затем уже в сына, внука, слизняка и сорняка начнут вкачивать всю пропущенную предысторию и вводную часть заседания, не преминув и про основную часть. Причём все эти части будут чередоваться разными голосами, которые, – дослушав проповедь до конца, – он обязан будет распознать, огласив участников (а во вводе в заблуждение будут принимать участие непременно все родственники…). Если отгадает — его впустят. Тотчас раздастся гомон, как до его прихода; лампа вновь займётся мельницей взбивать и распространять потоки ароматов; сидушки стульев повспархивают без груза, как бабочки к небесам. А не отгадает — родственнички, томно вздохнув, раздосадовано склонят голову набок, к плечу соседа, и похлопывая его по спине, – «ничего, мол, бывает».

Эх… устаю я за всем этим наблюдать. Отвёл лампу, чтобы отдохнули глаза от этих бесполезных ритуалов и от запашка дряхлого мертвеца, мумифицированного в ванной с зацвётшей водой. Нда, сегодня я меньше продержался за просмотром, устроив им короткий день, в надежде на их скорейшее образумление. Мои глаза всё не могли отделаться от их липких ножек, – поблескивавших на свету выделениями, – которыми они делали грузные прыжки. К ушам, — как автофонограф, установленный у них дома (на случай, если когда-нибудь устанут квакать), – всё ещё приставали пиявки, приникающие волнами от их ритуального открытия входной двери. Из-за неконтролируемого повторения этих деталей, меня едва ли не выворачивало: лягушачьи ножки блестят влажностью на солнце, затяжно сгибаясь и разгибаясь.

У меня на уме так и маячит одна навязчивая мысль: может всему причиной все эти входные двери и стены? Хотя вряд ли этот «печёный сорняк»/отрок вошёл бы в дом, даже если бы входная дверь отсутствовала… Типичная подрастающая мужская особь рутинезийца.

Но где же мои девочки? Эта мысль укрыла меня сквозящим прохладой, одеялом сна. Но хочу вас предупредить: то, что вижу во сне я, не имеет ничего общего с тем, что видите вы. Мои сны — это действительность и подлинность, которой я питаюсь и в которую, по мере надобности, выхожу. Мне снится то, что занимало мои мысли перед уходом в астрал реальности.

И вот, значит, снится мне:

«Свежесть ворвалась; хочется вскурить чайную розу, пропитанную ментолом. Мы сидим на заднем дворе у Марты, на корточках, а над нами звёздное небо, из которого как будто доносятся крики пролетающих чаек. А мы сидим, мечтаем, вдыхаем полные лёгкие свежести, ещё медленнее выдыхая, – словно смакуя реакцию организма на одурманивание свободы духа. Этот, изначально, сладковатый вкус, смешанный с запахом фруктовых ноток, уводит в воспоминания о детстве…

Вокруг пустынная и непробудная ночь, но деревья и всё вокруг словно самоосвещает своими приютившимися светлячками свежую зелень недавно пробудившихся листочков почек. Вокруг ни травинки не шелохнётся: эти зелёные гвардейцы своих полей и блюстители тишины всегда вооружены остриём своей игольчатой пики, проникающей в упруго-эфирную, лавандово-масляную ночь. Кроны полуспящих, полубдящих деревьев – похожие на марабу, втянувшего голову в плечи – отсвечивают едва уловимым свечением цвета хаки, что своим плавным переходом подрезает ночь, нежащуюся сном на их овлажнённых подушках. Пахнет убаюканной, волшебно изумрудной зеленью почек и ростков. Нам всё чудится, слышится, что где-то вдалеке блеют козы или мычат коровы. А мы словно дожидаемся какой-то вести; сидим в экзальтированном всеуслышании, сосчитывая наше сердцебиение – как индикатор всякого изменения.

Что же должно произойти и что будет дальше? — этого мы не знаем, – но присутствует внутренняя убеждённость, что это «что-то» неминуемо. Кроме нас, никого нет ни в домах, ни на улицах, – только прерывистое блеяние животи?ны, доносящееся с периферии окрестностей и желтые изогнутые усики улиточных фонарей, освещающие пустынные дороги.

Напряжённой пружиной привстаём с корточек, подсаживаясь вплотную друг к дружке и тотчас ощущаем мягкую, обнимающую бризом, прохладу, которая словно безмолвно напоминает, что мы действительно одни и рассчитывать нам не на кого.

— Марта, слышишь, сверчки зацвирикали и запахло тиной?

— Сверчки, это да-а, они такие лапопусики! – покачиваясь на корточках, с улыбкой на губах, умиляется Марта.

— Марта, но я слышу… бульканье! Этот звук вроде окружает!.. – едва не подскакивая, но вновь приседая, вскрикиваю я нервным шёпотом.

— О, Боже!.. Кажется, я что-то слышу! Что это? Что, Фелинка?!

— Кажется, это как-то связано с нашей прогулкой!.. Помнишь, где поляна с козами и мёртвыми… Оно пришло! – с дрожью в голосе, но твёрдой убеждённостью заверяю я, оборачиваясь к ней лицом, с глазами, прожжёнными ясностью, и напряжённой кривой улыбкой.

— Только не надо, не пугай, ты же знаешь… тьфу-тьфу!.. (Через плечо.) Господи, избавь! Ты про кого говоришь? – ужасается она побелевшим лицом, тряся меня за плечи.

— Март, мы в тот день были… посвящены!

— Но…

В этот момент раздаётся неестественно зычный и жутко продолжительный звонок в калитку».

Я вскочил со своих перин; сглотнул; включил ночник, и, не поверите, у меня до того зашлась кружиться голова, что перед глазами завертелись мириады блёсточек. Не сон, не сон! – я знал, чувствовал какой-то подвох, скрытую опасность, которая медленно подбиралась к моим девочкам. От волнения, которое меня охватило, я весь был в дыму и наэлектризован давлением. Хочу также отметить произошедшие во мне изменения: появилась какая-то лёгкость, радость и жизнелюбие. Затем я вновь подскочил к своему объекту наблюдений. Если же они в черепке Рутинезии, то, стало быть, запах варева рутинезийцев должен был за это время как-то улучшиться, что ли? Но приблизившись, мне стало ясно, что те дохляки не изменят своему запаху, даже под таким прекрасным предлогом… Они живут в вонизмах, облагораживают их, персонифицируют, собирают в баночки и ставят в морозильник, – для них это подобно благовониям миро. Они плодят детей именно в этих помоях, которые сами выделяют и которыми же питаются. Но стоит придерживаться толерантности: у них тоже, как и на других планетах, свои крысы в голове. Только вот количество этих ондатр извне, превышает то количество, которое способно вместится в их крысином мозгу. Не хватило им места в извилинах, вот они и материализовались оттуда во внешний мир, – к тому же изнутри «крысы» весь мусор оприходовали и там им делать нечего.

Я вновь перевожу взгляд на тот самый домик-сморчок, согбенный под слоем слизи. В нём все продолжаются «входящие ритуалы». Разница лишь в том, что теперь каждый, отъевшись не остывающим «горячим» в своё удовольствие, разбрёлся по отведённым для себя каморкам, уже оттуда голося свернувшемуся калачиком, сорняку, который по привычке бурчит себе под нос имена всех существующих и несуществующих родственников (последний этап проверки), чего те, конечно же, уже не слышат.

Что же способно раскачать облагороженную заунылость? Ну а что, допустим, у них есть, кроме пространства выеденного мозга, покрывшегося непробиваемой скорлупой? Пыреи, мокрицы, ежовники, подмаренники, осоты, – это сорняки! – их нужно вырвать с корнем из той почвы, что их питает. Удобрение? Ну конечно же это сорняки-мутанты! – они издавна приспособились к рациону и мутировали под него. Внутри них – смола кровавого цвета, сыздавна затвердевшая и заключающая собой переброженную кофейную гущу. Один шорох, хрипенье, кашлянье, брюзжание листьев у тысячи разных голов, которые то и дело вгрызаются в землю. Чураясь неопределённо повисшего белого купола неба, они отрицают своё высшее предназначение, которое бы их оторвало с корнями от земли. Возросши ростом, им было бы удобнее начинать отдраивать и разукрашивать свой мшистый холст небосклона. А пока что «оторвало» только мебель и прочую дребедень, которая побольше возвысилась, чем они.

Один стержень вставных чернил одной касты; одна многоголосая фуга, составленная из различных тонов общего тембра. Пока в самой церкви родственники «по такое-то колено» – точнее, их духи, обряженные в платья – поют в церковном хоре, а-капелла рабов подпевает им на задворках церкви. Таков обряд, сакраментальный лейтмотив, – выводить на запятки вереницу повязанных. «Живые» рабы, видимо, надеются очиститься от врождённых оков, следуя изливаемым указаниям/поучениям тех духов, которые в свой черёд надеются очиститься благодаря раздаче эмпирии — внушением долга послушания/повиновения, – «а иначе будет так-то…». Иными словами, такая располагающая своей заботой, добродетель родственничков, есть не что иное — как выгода, в целях искупления своих грехов; надменное высокомудрие. Они приспособились маскироваться под добродетели, – одначе сами сущие ханжи.

Сорняки, что вы можете дать, не имея прерогатив плодоносия? Опять круг замыкается… Сорняки-дикари… и попадись им более слабый и беззащитный родственник, они высосут из него все соки, всё будущее, оставив без возможности к плодоношению. Но почему же «дикари» всё никак не окрыляются от этих соков? Отчего же испокон веков проходит ритуал жертвоприношений, но в их жизни не наблюдается никаких перемен? Ответ уже был дан: это замкнутый круг; circulus vitiosus.

Тореадора с красным полотном уже давно нет, но метапрограмма, – запоминание и автоматическое воспроизведение устаревшей установки, – на красный цвет (это только образный пример; всем давно известно, что быки – дальтоники) у всех современных быков сохраняется негативной от того общего предка, который и выработал эту программу. В нашем случае, чувство незащищенности и поиск одобрения действий, был выработан в современном поколении – «сильными сорняками»/предками, которые уже, будучи компостом, напевали им свою волынку, насыщаясь соками «живых» – под маской заботы. Таковы традиции…

Изменится ли запрограммированность сорняков, если их пересадить из земли – в почву, удобренную церковным хором? Невольно, да, – как тот, кто всю жизнь ел мясо и по неясным побуждениям вдруг решил увлечься вегетарианством, хотя у самого на уме, при виде отваренной спаржи, или соевых котлет, это самое мясо в различных вариациях. Этот пост —временное воздержание, – т. е. сдерживание и накопление желания отъестся вдоволь. Ну а если сорную траву и подавно вырвать с корнями из земли? Тогда она просто зачахнет, но анемохоры пыльцы вновь и вновь будут разноситься анемофилией ветра, чтобы впитаться в землю и дать ростки, в конечном счете, вновь вписавшись в замкнутый круг. Такую траву, в принципе, без гербицидов, не вывести. Так что же делать? Полагаю, нужно поменять метапрограмму сорняка о его бесполезности и ненужности, а также излечить его от «комплекса виновника», о котором ему кричат из прошлого те, кто давно о?тжил своё, но чьи корни накрепко засели в почве, всё разрастаясь и овладевая бо?льшими площадями.

Уберите старые сети корней, цепляющиеся за новые, дабы, наконец, прорости свободными от установок! Им нужно показать их смысл, суть, надобность, полезность, изменив тем самым их структуру ДНК. Вереница цепей рабского подобострастия, наконец, освободиться от невольничества, реликвии уважения и почитания церкви прошлых верований, и возымеет собственные взгляды и суждения.

Промочите засохшую кровь молоком, и смойте её. Устаревшая церковь предастся анафеме современных модернистских мировоззрений и самоуничтожится. Осталось определить, – что же поспособствует срыванию оков? Открыть им завесу в моё царство, бесспорно, было бы самым действенным, но я не приверженец радикальных экстремистских мер, способных в одно и то же время породить и обратный аффект. Я более склоняюсь к последовательности и конструктивности действий, чтобы те успевали усваивать данные им уроки и подготавливаться к следующим…

О, как бы мне хотелось отблагодарить себя за правильное решение и отправиться к вам, на Тихую гавань безбрежного океана. Там бы я улёгся на гамак, растянувшись между проливами двух материков, и отвёл бы душу. Но никакого мне жалования, никакого отпуска, пока не расплачусь с долгами…

Стало так легко, словно через приоткрытое окно заструился голубой воздух небесной свежести, ублажающий мои нервы после длительных размышлений. В моём распоряжении константа бесконечности, а они щёлкают время как семечки, – и за это время успевают обменяться всякой ересью, которая-то и затрудняет мою работу — возвращение долгов; затрудняет, как, впрочем, и все другие их выходки, загрязняющие напиток.

Будучи от рождения обделённым багрянородной (голубой) кровью, передающейся по наследству, я являюсь самым бедным предпринимателем, и все по той же причине… Вот мне и приходится давать то по черепу, то в глаз, то в бровь этим негодникам: землетрясения, смерти, цунами, бури, наводнения, – и всё только с той целью, чтобы они перестали маяться дурью и заметили мои призывы к вашей милости. Они, наверное, свыклись с моими всплесками рук и взрывами голосовых связок, наподобие: «Что вы, черти, творите?!». Для них это стало обыденностью, атмосферными возмущениями!..