Апокрилог. Закрывая глаза

А что вы скажете об их смене дня и ночи? Лично мои глаза и без того воспалённые, устают за всей этой фантасмагорией наблюдать, которую они сотворяют. А мои сны?! Вы знаете, что я вижу изо дня в день на протяжении пяти миллиардов лет? Их! Только их! Увольте. Причём во снах я их поедаю; меня то и дело рвёт от этих несочетаемых ингредиентов и послевкусия марганцовки. Но во сне, как в царстве мёртвых Аид, все повторяется и я вновь и вновь запихиваюсь ими; мне уже хочется переварить их, наконец, и выплюнуть в другой конец, но они так и не лезут. Навязчивая идея несварения; я даже пересмотрел весь свой рацион, но бесконечная мука терзает меня до сих пор: я исхудал, осунулся, а былая чёрная энергия замедлилась и охладилась, на смену которой объявилась долгожданная паранойя.

Мне постоянно кажется, что они рядом и наблюдают, изучают, записывают и зарисовывают своими чернильными пастами всё, чем я занимаюсь. Непослушные упрямцы! Вы же доведёте наш клуб до банкротства! Небось, как недалёкие, они все в мечтах о захватывающих приключениях, – о, так и будет! если клуб заколотят: их отправят в лапы ассенизаторов, а я, как багрянородный маргинал, буду просить милости, но, слава Всевышнему, уже не у них!..

Позвольте же мне, по случаю, предопределить всю хронологическую последовательность и завершённость этой игры в «Дурака»: паразиты так и не возьмутся за разум, отказываясь принимать аксиому моего для себя/для нас, труда; продолжат обряжаться в броню от лучей глаз моего надзора, – вынужденного, по бо?льшему счету… кстати, вы замечали, что на солнце долго не посмотришь, иначе можно отхватить зрительный ожог? Так вот, знайте, это глаз мой закипает злостью! Затем, в какой-то непредсказуемый момент, в мои «покои» (ставшие таковыми за период моей прохладительной бездеятельности) войдёт – о, покой всем мучениям! – зоил, в своей чёрной мантии, окружённый дымчатой глорией, и, дав пинок под зад, вышвырнет меня кубарем за дверь, скинув вослед все моё имущество/хлам. Потом всё пойдёт по своим орбитам.

Когда меня выкурят, чёрная матерь Тереза, — мать всех мох начинаний и даже поставщик той материи, из которой был сотворён сам клуб со всеми предметами мебели и интерьера, одним словом — моя вездесущая жёнушка, – прознает о моем положении первой, по той простой причине, что именно она даст на это согласие. В таком случае это будет означать только то, что она меня бросает, по причине лишения достоинства. Так как её известной и единственной страстью, фетишом – отчего ко мне и приварилась – была моя всемогущая энергия, разжигающая и заставляющая кипеть, бурлить и взрываться её недра, впоследствии чего зарождаются новые планеты – наши общие дети, можете себе представить, вообразить весь титанический масштаб той катастрофы, которая незамедлительно последует, если я без остатка потеряю свою энергию и силу, превратившись в заиндевевшего от мороза, инфертильного дохляка? Жёнушка вырвет свою мягкую перину из-под моего немощного тела и единственное, что выделит для отца своих планет – во всеобщем Космодоходном доме – это отдельный (надвое миниатюрнее нынешнего) войдный гроб.

Как бы странно это ни прозвучало, но жена моя — однолюбка, способная рождать планеты только от главного источника энергии – то есть от меня. Поэтому, когда я сгину, она, не найдя себе иного партнёра для зачатия здоровеньких планет, либо будет воспроизводить мутантов с дурной наследственностью — наподобие гомункулов, – либо покончит с собой, взорвав тем самым все на?бело. Либо же дождётся необратимого процесса: без обогрева теплом энергии (а часть меня за окном), всё сущее само собой замёрзнет, – и это с тем учётом, что без меня эта наседка способна высиживать яйца планет только в холодильном инкубаторе.

И вот, возлежит готовенький палимпсест новой книги начала, искрящийся пастозой ледяного молчаливого бархана. Хрустальная ваза пуста и натрусить из неё можно лишь архаическую насыпь утраченного, – потерянных надежд, страстей и грёз. Космические сферулы/космическая пыль потерянных, не рождённых планет. Откуда возникнуть воде или цветам, если есть лишь одна пустая ваза и пыль? Всё, что останется вообразить фантазии – это какой-то атомный бздык, – но его нужно будет вообразить всем вместе, дружно, и, может быть, из этого что-нибудь получится.

Бездонная хрустально-голубая ваза взорвётся на мириады осколочков, и соберётся вновь, формируясь в мозаичную хрустальную черепаху. Закон притяжения… Но нужно подумать об этом всем вместе, накануне исхода, и, возможно, она ещё и поплывёт. Лучше своё начало предскажет только конец, – все вместе, дружно!.. Новый мир прибудет из старого…

Пускай, как из ларца с сокровищами, из черепахи будут выходить крошечные песчинки яйцеклеток, поблескивающие золотым блеском, щекочущим нос своим стремительным и резким запахом готовности. Пройдут миллиарды миллиардов лет, прежде чем эти песчинки обрастут перламутром, сделавшись жемчужинами. Они высыплются из неё россыпью украшений, которые она скрепила, изначально нанизав на нить. Премудрая черепаха обучит их апокрифным знаниям, которые предвидела и успела перенести в нынешнее – из Большого взрыва, – в пролив между двух океанов. Она единственная выжившая, не давшая себя растворить закостенелому Космосу, благодаря чему за ней был закреплён титул «Премудрой». Её мудрость заключается в том, что она не подвластна устоям внешнего мира, потому как под панцирем, с момента зарождения Вселенной (опять-таки, предвидя её концовку), она вынашивала то, кому должна будет открыть свой мир. Она рассекала глубины, точно всюдусущая исследовательская подводная лодка; она много наблюдала. Фактически её детёныши/жемчужины зародились благодаря проведённому ей анализу материи и энергии; вбиранию недоработок предыдущего недо-абсолюта.

На старом палимпсесте с иссохшими рельефными прожилками прошлой материи и энергии, она выводила тушью безупречное количество пиктографических рисунков.

Покуда она невидимо, медленно и бесшумно двигалась сквозь всё зримое пространство, моя энергия не иссякала ни на миг.

А теперь я нахожусь в той самой гиблой ячейке, – в которую моя жена заблаговременно меня припрятала, – в немалой надежде на восстановление моих былых сил. В клубе! Уместно добавить, что ухудшение своего состояния я ощутил задолго до ссылки сюда. Тереза почему-то полагала, что забросив меня в эту дыру и дав мне возможность раскрыть свой потенциал в предпринимательстве (черепки — это как раз и есть следствие моего потенциала), я вновь воспряну, как после оздоровления в санатории «Пять звёзд»… Но это, как вы теперь поняли, только спровоцировало пароксические осложнения; а забытую свободу и лёгкость, как временный паллиатив, я почувствовал только при въезде в войд… Теперь же я на распутье и понимаю, что ни жены не потяну по её габаритам и габаритам её запросов, ни того, что за этот реабилитационный затворнический период успел сотворить/натворить. Ответственность всё туже сдавливает мои плечи тисками, а поддержки и помощи только жди-свищи.

Может быть, я слишком переусердствую с ювелирным подходом к паразитам, которые, пользуясь этим, уже зароились в моей голове? Так и бывает: посвящаешь свою жизнь одному делу, и, за неимением другой жизненной опоры, оно же предательски направляет тебя в сторону Квазара. Сейчас тот остаток энергии, который сосредоточился распаляющим сгустком в каверне желудка, потихоньку угасает, неустанно раздувая мои внешние объёмы вроде медузного отёка. Может один и тот же кошмар с гомункулами, – которые, не иначе, существуют только в моём замурованном мозгу и с чем желудок справляться бессилен, – мне снится потому, что я, чем переварить их, скорее либо переварю сам себя, либо лопну от недоедания. Это свыше моих сил, лишить жизни своё творение, – то есть лишить смысла свою, и до того «без-цельную» жизнь, заодно порешив и мечты с надеждами.

А, вот и мой друг зоил! Почто ты вторгаешься в мою неприкосновенность? Топчешь грязными ногами мои раздутые телёса? Твоя главная задача — отдавать моей жене сведения о моем состоянии. Ты только прикидываешься другом, – вроде врача-психиатра. Подавись моими напитками и оставь меня! Да, я заметил твой сегодняшний фосфен: лёгок на помине как летящий метеорит, разменивающийся луннопроходочной сарабандой горящих носков ног. Откуда бы взяться твоему воодушевлению, когда моего спокойствия и свет погас, – оно кануло на дно, серебристой чайкой, реющей промеж вулканических хребтов, политых лавинным соусом «спайси». Тебе не стоит докладывать моей жене, что я растолстел, потому как она решит, что это произошло от восстановления энергии. И прежде чем я успею разорвать порочный круг, утопившись пресыщенностью и смирением, она высосет меня из ванной моего клуба, выдернув затычку из входа; всосёт обратно, в мои же потроха и в свои сточные воды.

Знал бы кто, какой пылает клубок нервов в сердце моего желудка, состоящий из многообразия переплетённых паучьих нитей, которые оплели весь мой клуб ожиданиями. В частности, эти электрические нитеподобные провода подсоединены к черепкам, которые низкочастотными импульсами, словно по струнам, скручивающим мою внутреннюю пустоту, поставляют мне энергию. Этот источник продуцирует между нами при помощи детектора лжи, подключённого к черепкам – с их заклинающими ответами/исповедями. Если же детектор распознаёт лож — что зачастую — то с удовольствием рубает именно творца этих врунов – т. е. меня, – того, кто сотворил их в приступе горячки, под импульсами выхлопов задыхающихся газов безвыходности. Разве мог я сотворить что-нибудь цельное, вопреки своей безцельности, которая определяется моей несостоятельностью в семейном, деловом и социальном плане? Что же это выходит: я надеялся позаимствовать энергию у тех, кто, в свою очередь, и сам подключён к моим трубкам-капельницам?..

Клац, трям, брям и затем глиссандо смычком по всем наболевшим струнам; тремоло щекотки вздымается бурлящим потоком вверх от пуза. Пузо! Так вот оно что – ха-ха, – причиной всему ты! От тебя-то и исходят источники моих страданий! Скажи мне, чего расстраиваешь мои струны-капельницы своими трихинеллёзами, энтеробиозами, аскаридозами, запорами и скарабиазами? Ты генерируешь метеориты метеоризмов, провоцируя мой истерический хохот – щекотанием порожних субтильных кишок; накачиваешь газами засохшую кровь тех агнцев/сорняков, которые, изначально, дети, и алчут молока, чтобы отмыть кровь! В таком случае, лучше пощекочи мне желудок, авось, наконец, расслабится и пропустит этих несваренышей.

Метеоризм – это газ; хохот – пневматическое сокращение щекотливой энергии и саливация космо-сферул. В таком случае, если поднатужиться и закидать мирных жителей смехом и метеоритами, возможно и раздуется моя истерическая энергия в конвульсивном шоке. И мне помощь и для них это встряска и новые впечатления, – бартер. Хорошо всем, ведь для них смех – это непозволительная радость, роскошь.

А в случае с метеоритами: настанет день их избавления от обыденности, которого они ждали, сами того не ведая; устав от автоматических повторений рук и ног, поднимающихся на нитях. Одно дело, если бы это произошло под дождливый плач, скатывающийся со сточных черепиц грязных крыш, с которых валятся наземь мокрые крысы… Тут уж им и так все ясно, – это норма. А истерический смех облицовывает реальность, вроде закулисного шабаша ведьм, открывающего за кустами крапивы – вертеп предателей, паяцев, лжецов, ханжей, агрессоров и прочей нечисти, пребывающей, в комплексе, в каждом.

Они срывают свои маски, выдавая мир реальности: сумасшествие беззубого старика, вглядывающегося в просвет зоркими безумно-плутовскими глазами, промеж взбушевавшейся апокалипсической бури неба. Его хитрые, застывшие в довольном прищуре, лисьи глаза и улыбка до ушей, затянутая щипцами на макушке, срывает блеющий смех, пока набалдашник головешки заходится буйно вертеться вокруг своей оси, набирая скорость в темп смеху. Вот это и есть состояние моего «пуза», которое охватило кишечник по избавлению от бздыков.

Натяну поводья, взявши четверню струн в две руки (их у меня на бесконечность больше). Просто смех и радость, конская улыбка, взъерошенный кверху, мигающий собачий хвост, рапортующий о благорасположении. Теперь понятно, почему ведьм от падения спасает смех: он окрыляет лучше кислорода, которым дышат обычные. Нужно смеяться громко, чтобы, закрывая на все уши, не выказывать недружелюбия. Вы наверняка знаете, что такое невольно подпадать под маску театрального смеха, оставаясь визави с тем, кому что-то должен; с кем не желаешь говорить, а то и вовсе иметь никаких дел; кто имеет подоплёку пренебрежения, злорадства, заунылости и т. д. Но мой смех очи?щен от этого, он ис-це-лен. Мне полегчало и по этой причине я ржу как сумасшедший, удерживая поводья восьмью энергетическими центрами/струнами. Да, а что вы думали? Безумство и хаос и есть подлинная чистота!

А чтобы стать обладателем такого редкого, а может и вовсе вымершего смеха, только и нужно, что задействовать все оголённые органы чувств, разбросанные по точкам тела, и немедля приступать к иглоукалываниям! Либо же задержать воздух в кишечнике, покуда вас будет щекотать лживый ишачий смех привздёрнутых масок; по телу проступит куча эмоций, с которыми вам предстоит совладать, иначе маска исчезнет – а это карнавал!

Маски напудренных мартышек с заскорузлой щелью рта, растянутого надменной кокетливой ухмылкой; хрустящие придворные платья прохаживаются прямо подле вашего носа. Вам предстоит оставаться в тон, выглядеть интеллигентно; нос кверху, хвост трубой; войдите в тело и слейтесь с ним. Бонтон и политес приличия, покуда под задранными синичьими носами проворачиваются грязные дела: тебя обкрадывают, водят лезвиями подставных плюмажей по телу (которое ты обязался вернуть после боевого крещения); подножки ставят лакированные носочки туфель. Но ты держись, – приличия и регалии достоинства важней!

Если вы когда-нибудь попадали в клетку с хищниками, то не понаслышке знаете, на что вы играете. Тут принцип тот же; поэтому все зависит от вашего предпочтения: либо сохранять достоинство для смертного одра, либо оставаться спокойным, отслеживая резкие движения, жесты, выхлопы слов и высказываний. Но есть ещё запасной вариант: отказаться от напускной сдержанности достоинства (ох, как же вы пытаетесь наделить достоинством тело, которое от самих себя прячете за шелками и бархатами) и делать то, на что я вас направлю. Истерический смех – не им ли захлёбываются младенцы? – и есть эквивалент; залог успеха; торговая марка от производителя с ярлычком и моей заверительной подписью о прохождении курса по отлучению от сдержанности качеств (противоположных высшему качеству), изолирующих вас от меня.

Живите со смехом, друзья, – вас от него не отлучат, как от молока! Он прибудет вашим прочнейшим щитом и поборником от пандемониума визгливого похихикивания прищуренных хряков, выделанных из той юфти, в толстокожесть которой завёрнуты все вокруг, – таков модернистский стиль, «бренд». Интеллигентные свиньи, облачённые в смокинги, зашнурованные в платья, блио, навихрюченные жабо, отштукатуренные пудрой и нарумяненные дудником и шафраном; здесь же мериносовые белые агнцы, которых всё туже стягивает лассо, отчего те истерически блеют. За что они изгнаны современными трендами? За то, что у них есть собственная белая лоснящаяся шкурка с белыми клубящимися вьюнками? За то, что они вне системы ценностей, потому как им не?зачем одевать/напяливать маски, обтягивающие все тело в корсет? Потому ли, что их наружность естественной красоты и колечки извиваются, указуя на лучи моего солнца, как росточки, смиренно принимающие благодать свыше. А вот под той таксидермической «роскошью» золотых фибул, подвесок, ожерелий, шляп — лишь смердящий трупный яд.

Золотые зубы, седые косматые волосы, слепые глаза, пастозные, флуктуативно дребезжащие тела, испещрённые отметинами лезвий плюмажей; копытца втиснутые в туфлицы, которые своими каблуками-шпильками все глубже пробивают землю под ногами, тут же её трамбуя в стиле па хали-гали, с крутыми реверансами голов и зафиксированными зияющими взглядами исподлобья. Видимо, они намеренно опускают литосферный лифт в бездну; удерживают его тросы, как та лампа у жителей Рутинезии; как зуб, дребезжащий на нерве, скрипя и охая от страха перед выдёргиванием.

Они тверды и последовательны в своём детище, как щипцы для вырывания зубов, и готовы вырвать землю под ногами, только бы вставить новый золотой зуб, – участника конкурса пародии на ценности. Ежели бы только один зуб – так их полная пасть! Местность за местностью; экспансии, войны; продолжение следует по стопам золотых зубов, которые, сбившись в один белый коренной зуб, всеми силами цепляются за дёсны самыми сильным корнями-агнцами. Однако зуб не воспалён, он абсолютно здоров!

«Дз-з-здж-ж, дзы-ыдж-ж-ж!» – сверчаще-гульное зудение бормашины. Она пытается препарировать кариес, который имеется только у самого стоматолога.

Дз-ы-ынь! – раздаётся заключительный от-звонок в калитку.

— Что это? – срывается взвизгнувший голосок Марты. — Я слышу, Боже мой, слышу, – бубнит она, принимаясь, как на иголках, муштровать молитву о спасении.

— В дом, скорее! – не в тон кричит Фелина. – Она подскакивает к калитке, задвигая обожжённым движением засов и мигом устремляясь вслед за Мартой, на крыльце дома схватив её за руку, уводящую за распахнутую дверь.

Их тонкие ножки трусятся от избытка адреналина, по которым распространяются пустые пузырьки страха, вот-вот сольющиеся в закипающую кровь. Их попирает на словоблудство, которое затихает только в моменты ужасающе-продолжительного звонка в калитку, – тогда, в унисон, вместе с ним, звучит их сбивчивый и безнадёжный припадок смеха. Марта, словно на напруженных нервами, ногах, быстро проскакивает через зал, в спальню матери. Там горит свет; все прибрано и кровать застлана, но родителей нет (она их уже звала). Усиленным намагниченным толчком она переносится обратно к Фелине.

Стоя в свету окна, как кленовые листочки, сплочённые друг к дружке, они, внезапно, замечают какое-то глубинное бурчание с бурлением. Доходит до того, что половицы пола, посвистывая, занимаются ходить под давлением увеличивающегося закипания недр, которое пытается прорваться наружу торфяной магмой, уже покрывшей пол тонким слоем липкости цвета драконьей зелени. Из расселин между досками начинают источаться дурно — до невозможности — пахнущие миазмы тления. Девочки замечают, что гвозди уже не сдерживают хтоническое брожение почв и теперь их ноги, лишившись устойчивости, словно встали на доску для серфинга в беснующемся море. Однако, не вода там, увы, а нечто желеобразное и вязкое, которое раздувается как на дрожжах.

Фелина со всей прытью подмывает к окну прихожей, едва не падая на движущееся нечто. Выглянув в него, она замечает (прикрывши рот тихим ужасом), что весь двор покрыт расплывающимся слоем слизи светло-оливкового цвета. Над самой землёй нависает дымка испарений более тёмного и насыщенного зелёного цвета. На смену ночи пришли утренние «сумерки» цвета гнойных носовых выделений. Светло-горчичное небо осыпалось сонмом «душных» капелек тумана-конденсата и словно обвисло над землёй, – казалось, что оно бездонно. К окну подскочила встревоженная и едва ли не рыдающая Марта, чьи растрёпанные, ванильно-сахарные волосы, покрылись сладким сахарным сиропом паники.

Стоматолог сверху разразился гулким громовым смехом, – он успешно окончил полоскание ротовой полости антисептиками, обработал место укола и теперь осталось вколоть усыпляющую душу — анестезию – в корень зуба; и, расшатав его – вырвать мудрость, а заодно и другие положительные качества, пребывающие в нём.

Вдруг из ниоткуда возникла иглообразная сухая старуха, – острая во всех смыслах настолько, что режет глаз. Одета в лохмотья из грязных тряпок; вспышка растрёпанных грязных волос больше похожа на скомканный шар, одетый на острие головы — вроде колпачка. Палка из гледичии трёхколючковой, на которую она опиралась, казалось, встремлялась глубоко в землю своим концом. Пока старуха с упорством давила на палку, сцепив за?видными точёными когтями набалдашник ручки, в то же время высматривая что-то или кого-то резкими ястребиными рывками головы и глазами, следующими вдогонку, даже я, право, испугался, взглянув в её – трудно сказать – лицо, в котором словно взорвали мину. Всё, что от него осталось — это глубокая вмятина; в темноте впадин глазниц – красные горящие угольки; обугленный крюк носа был похож на сук, выпирающий из западни; из пащи – смрад артикаина.

— Нам нужно бежать! – заголосила Марта. Она бегло подобрала руку Фелины и потащила за собой в зал.

Девочки пробежали татями – на носочках, подобрав животы и заметно ссутулив верхнюю часть туловища, словно предостерегая распознание их движений за окном. Марта то и дело подскакивала к Фелине, наступая на её пятки и придерживаясь за её плечи, которая, в свой черёд, шла чуть выправленней и решительней. Они подбежали к окну зала. Тем временем тело иглы старухи приближалось своим положением параллельно к земле; её движение не прекращалось за счёт выгнутых в 90 градусов, носков когтистых лап. Всхохлившись, как зимующая ворона, её скорость макания носа в землю возрастала, вдаваясь пушкой головы в плечи. Теперь её чёрные глазницы засверкали красноватыми венцами свечения.

— Ну же, – с чувством взрыкнула Марта, подталкивая Фелину через окно. — Быстрей! – торопила она. — Мы можем выбежать через сад, там чёрный ход!..

На улице небо встретилось цветом разбавленного, едко-горчичного порошка. Внезапно, за спинами девочек, – отчего Марта тотчас обернулась, – рубильники защёлкали светом во всех комнатах.

— Да скорее же!.. – взволнованно-сердито закричала Фелина, хватая Марту за руку и мимолётом заглядывая в окно.

Пробежав через сад к заднему дворику, Марта в слезах прислонилась к Фелине, обвив её руками; у обеих, по шее и плечам, полились перламутровые капельки росы.

— А как же я оставлю дом? – с вопрошающим взглядом глаз, припухших от слёз, взывала Марта к Фелине. — А как же… родители? – кинула она, со вдохом всхлипнув и вновь припав на плечи подруги.

В это же время, будучи обёрнутой в сторону окна, Фелина замечает, как слизь перетягивается и свешивается редким гребешком через оконный отлив. Не медля, она выталкивает Марту за дверь…

Ощутив, сквозь сон, дикую зубную боль (и это с тем учётом, что зубов в принципе не имею, но приходится выражаться аллегорически, чтобы вы смогли меня понять), я, в жа?ре, просыпаюсь. Раз уж речь зашла о правде, хочу добавить: я абсолютно бесплотен – но не от рождения, – это сейчас я зрительно пропадаю и почти не ощущаюсь их сплошной материей (о материальном). Но, коль находятся в черепках жители, верующие в меня и взывающие ко мне за помощью, мой разум принимает сей аллегорический сигнал.

Я одухотворённая телесная оболочка, поэтому прозрачен как душа, в отличие от вашей мёртвой кожи змеи, которая в адамовы веки вас искусила и питается вами доныне – как своими плодами. Страшно представить, что произойдёт, если все гомункулы станут, наконец, моими приемниками и единомышленниками: верно, вновь восстанет реминисценция бескрайних и далёких мгновений моего зарождения; та пора, когда я ещё был облачён в плоть.

Вопрос в том, как вам добиться мира. Может, нужно попробовать создать её новую модель; общую систему для всех жителей и территорий: каменных, горчичных, фиалковых, нейтральных, аспидных, хмурых, лимонных, болотных; белых, чёрных, красных и жёлтых. И никаких экспансий, революций и митингов, – но, с условием, чтобы любая нововведённая система неизменно опиралась на ещё одну «опору», духовную сторону жителей планет — на меня. Помогите мне, протяните мне ваши руки; покажите ладони, копыта, хвосты, уши, глаза и органы оставшихся чувств, – которые, перепутав, вы искоренили вместо устаревшеймодели мира. Заинтересованных, безгрешных и цельных душой и телом, я всегда увижу. С этой чудо-системой все будут насыщены моей космоманной; никто не останется обделённым.

Барханцев пшеничных – видимо-невидимо; дюновиков в меду, запечённых под лучами солнца — океаны, — идеальная пища для отлёта в медитацию! Ну а пока там бродят горбатые и мохнатые спины непокорных завету моему: точно немощные камни, бредущие связанным караваном и уповающие на сахарные благовония 1001 ночи, – да ниспустятся на этих верблюдов благословенные пучины нардовых снов!

— Скажите Зоил, вы меня слышите?! Ну, конечно же, слышите! даже порой позволяете мне делать лапидарные заметки. Тогда скажите мне вот что: если у вас такой 100% слух, почему вы никак не можете понять, что тут дело не только во мне (о клубе), но и в тех, на кого у вас не хватает ещё одной доли процента слуха. Хотя, может, только я оглох; может, я слышу писк в своём балдже головы, которая, вращаясь вокруг оси, создаёт такую гомофонную акустику?.. Могу положить, что я изначально переусердствовал с восприятием и распознанием звука из своих напитков, и уже затем — как следствие – моя голова закружилась и потеряла слух, – однако доныне сохраняет криптомнезию многоголосья. А… а может это гиперпиретическая лихорадка?! Или на фоне неврастении и ипохондрии – целебрастенический синдром? Ответьте мне, право, – вы слышите звуки в сердцевине звёзд затухающего рассудка? Остаётся надеяться на то, что вы чтец мыслеформ, иначе как вам довести, что я в своём уме? Судя по тому, как вы меня счисляете своими затухшими угольками глаз, запавшими глубоко в вашу алгорифмически-оценочную модальность мозга, вы, стало быть, и не намереваетесь ничего услышать, и все мои слова с пояснениями – в пустоту, – т. е. в ту, в лоне которой я так хорошо обжился и без вашего присутствия!.. В таком случае вы обычный штрейкбрехер и шпион! Вашей дружбы мне и задарма не нужно! Вы думали, я не заметил, что ещё задолго до того, как ваше единоличное эго начинает продираться ко мне – точно через леса Амазонки, – писк в моей голове возобновляется? Когда вы вторгаетесь сюда без предупреждения, этот охриплый писк сливается в единый гомон, и, можно решить, он обращён именно к вам! Вы же выставляете меня в дурном свете, притворствуя, будто «они» – это пустой звук моего больного воображения. К слову, добавлю: вам, видимо, даже выгодно выставлять меня за полоумного, ведь вы же, дорогой зоил Жён-Премьер – её любовник, не так ли?! Я сразу это отследил по вашему уютному распространению по площади моего автономного заведения. Моё напряжение, при вашем присутствии, совместно с той надвижно?й субдукцией ваших «плит», перекрывающих пространство – некогда бывшее мной, – с одной стороны – разочаровывает мою мужскую энергию и силу, однако, уже с другой — удивляет вашей сметливостью и последовательностью модулированных, сменяющихся аффектаций. Вы говорите мне: «Мы есть то, что сотворяем»… Допустим… Тогда отчего же, ваше святейшество, вы даже не удосуживаетесь расслышать тех моллюсков-гомункулов, кричащих вам вон из тех черепков? Причина тому довольно ясна: вы намеренно притворяетесь, что сами ни шиша? не слышите, добиваясь закрепления за мной умалишённого! Вы умеете только разрушить, вобрать и адсорбировать; именно вы, я убеждён, потягивали с завидной обсмаковывающей неспешностью мою мужскую энергию! Хотите обосноваться здесь, мой продуманный? Испиться напитков, которые я для вашего привередливого пищеварения готовлю, чтобы вы тем временем разносили профанации обо мне – как о невменяемом? Аида с два! Жители моих черепков воздушно-космическими, морскими, сухопутными войсками аболиционистов восстанут против вашего эгоистичного ига; уж я их подготовлю! А если даже случиться, что ясдам обороты, то они отстоят мою честь, так и знайте! Вы сделаете всего один глоток и заворот поглощающего чёрного ядра вам обеспечен. А потом я хрипло-слабым, но улыбчивым голосом скажу в вашу пустоту: «От чего заболели, зоил, тем и лечитесь»! Если уж погибать, то только с вами, дражайший зоил!

Ну а пока что в Рутинезии временный абетинг. Флюгеры, ранее всегда покачивающиеся, теперь, без моего надзора, притихли. Улитки задумались, вздняв к небу сомнамбулические глазки, – их повыползал целый сонм. Я думаю: только оставляю их без присмотра ветряного направления, как они мигом теряются аменцией, – вылуплено помигивают кулачками носогла?зок в небо, – и не знают, что и делать. Все будто опускаются в какую-то пограничную настороженность/помутненность, – вроде дневного сна без моего присутствия. А может быть, это, на самом деле, врождённая восприимчивость к моему присутствию? – тогда не совсем верно то, что они совершенно ко мне не приспособлены и не имеют никакой связи… Хотя, теперь, деменция налицо: все застыли в своих дворах и замшелой замедленностью моргают, воткнув глаза в небо. Вроде они наполняются бесконечностью, с той лишь разницей, что при моем непосредственном приближении к ним, в их глазах блестит лезвие серпа луны, в котором проносится вся их зелёная муть.

Моя бесконечность словно пугает их законченность. Ничего… всё, вскоре, вернётся на орбиты своя: я передам им в наследство платоническую бесконечность — всё, чем теперь владею, а также поверю ключи от дома. А пока что мы в одной упряжке, просто мчим в разных направлениях, но, все же, скрестив руки Лемнискатой Бернулли, – это когда поводья струн, за долгое время, срослись с моими руками.

Экипаж мчится, рассекая деревья на пробор; впереди – обрыв; возница перед самым слётом, натягивает на себя поводья, вильнув усом; ноги лошадей натягиваются с напряжённостью стрелы, врезаясь в землю. Экипаж проносится, на скорости, вперёд, угождая в раннеутреннюю ненасытную пащу пропасти. Кто бы мог подумать, что лошади выдержат этот груз. Вкоренились по тулово в землю; глаза повыдавливали.